Свой среди своих

Кажется, что наши близкие – обычные люди, не святые и не великие грешники, ко Христу относятся хорошо, яйца на Пасху красят, если такой вопрос на переписи заведется – определят себя как православных… вот только в церковь не ходят. Но разве им покажется странным, если я начну туда ходить?

Чаще всего – им кажется. Нередко, впрочем, уверовавший человек и правда ведет себя странно: рассказы о крайностях неофитства – далеко не всегда выдумки. Сколько приходится слышать историй о матерях, не выпускающих из дому своих дочерей воскресным утром, о горе родителей, когда чадо направляет свои стопы в монастырь, бросая незаконченное образование, отказывается от хорошей работы, на все аргументы реагирует одинаково: «А батюшка (не) благословляет!»

На этом я заканчиваю обобщать. Все семьи переживают это по-своему, и говорить я имею право только о своей. Взгляд будет субъективный – ведь для полноты картины надо бы выслушать и вторую сторону. Но и личный опыт – тоже опыт, к тому же для читателей – достающийся бесплатно.

Любовь измеряется километрами

Мне и моему семейству повезло. Видимо, Господь знал, какие гротескные формы примет мой приход в церковь, и отложил это до того дня, когда я стала жить в другом городе, в студенческом общежитии, где соседи связаны куда менее прочно и тесно, чем родные люди. В конце концов, в общаге мы всегда знаем, что надо дотерпеть только до конца учебного года – и можно будет без обид разъехаться. Дома мы вместе навсегда, и каждое изменение в привычках одного сразу влияет на комфорт остальных…

Родители узнавали о том, как я живу, по письмам, которые я – на мой взгляд, вполне исправно – им отправляла через Интернет. И я не замечала сама, как редкие упоминания о храме стали занимать в них все больше места. Ведь у меня не было молниеносного и «лавинообразного» воцерковления: сначала я приняла твердое решение ходить в храм регулярно, стала посещать службы через два воскресенья на третье и была уверена, что чаще мне никогда не понадобится – так себе открытым текстом и сказала. Потом – примерно через год – выяснилось, что мне уже мало воскресных богослужений, была «открыта Америка»: в храме и по будням литургии бывают… За это время на приходе появилось множество знакомых и даже друзей. И не проповеди священников, а именно искреннее непонимание сверстников, как это можно не прийти в храм в воскресенье без катастрофической на то невозможности, очень ускорило рождение в моей голове идеи, что два часа на литургии – это ежевоскресная потребность и радость, не чья-то абстрактная, а и моя тоже…

Как это выглядело в письмах – Бог весть. У меня верующая мама, и она ни в коем случае не возражала против Церкви как принципа. Даже наоборот – она одобряла и одобряет храм – в разумных пределах. Еще удачнее: она, напротив, была бы в шоке, если бы я устремилась к католикам, буддистам, протестантам любого толка. Пока я жила дома, мы ходили в храм три-четыре раза в год – большими постами, исповедовались и причащались вместе. Правило читали вместе перед сном – нещадно его сокращая, но ведь читали, и втроем с мамой и братиком, а папа и бабушка никак не возражали! Пост половина семьи соблюдала – то есть ограничивалась пища, обсуждались составы на этикетках… Вот только в храм ходили трижды в год.

Поэтому семейство мое не столкнулось с христианством, как с новостью. Оно столкнулось с другим – с непривычной расстановкой приоритетов. То, ради чего меня отпустили в Москву, – учеба – стало не самым главным и не самым интересным.

Я к вам пишу, чего же боле?

Я однажды и навсегда решила не наполнять письма рассказами о смысле того или иного праздника или сюжетами из жития того или другого святого. Когда не спрашивают – не «грузить». Я просто упоминала то, что происходит: на Благовещение выпускают голубей, в Великий Четверг удалось вечером донести огонек от храма до общаги – то-то на нас глазели в метро! То ездили в Троице-Сергиеву Лавру, то в Оптину. Со временем поездки, которые могли бы быть экскурсионными, стали скорее паломническими: в Муроме, Новгороде, Ярославле, Суздале, Владимире – да и вообще по Руси – много ли мы видели, кроме храмов и пейзажей, да храмов в пейзаже? Подробно было говорено в письмах о любимой газете «Татьянин день», потом о любимом одноименном сайте. Дальше – больше: в первой же миссионерской поездке выяснилось, что я могу и на клиросе почитать. А если не получается что-то, то кому, как не маме, пожалуешься: с тем не справилась, этого не поняла…

Иногда в письмах из дому проскальзывали вопросы о церковной жизни – и я старалась отвечать на них, как могла. Чаще проскальзывало беспокойство: храм-то – это хорошо, а вот учеба твоя как? И даже изредка – раздражение: что-то мало ты печешься о своей хорошей курсовой работе…

Поэтому, сочиняя очередное письмо домой, я могла написать не о всех приходских событиях, которые занимали, и не о всех богослужениях, на которых была, – зачем лишний раз? Зато частенько, вспомнив о том, что маме интереснее университетские мои успехи, дописывала абзацы, которые скорее были ответами на ее неслышные вопросы, чем подразумевали мою потребность рассказывать: прочитаны такие-то книги, написан такой-то реферат, на таком-то семинаре обсуждали то-то, а научный руководитель посоветовала следующее… В жизни это была рутина, которую каждый день делали и мало замечали: ну какое душевное участие я могу принять в отношениях Писарева с Белинским или Антоновичем? В различиях определения синтаксических связей согласования, управления и примыкания у разных ученых? За университетские годы я прочитала не один десяток книг, которые мне в голову не пришло бы открыть, не будь учебной программы. И я благодарна, что меня заставили их открыть, но не менее того благодарна, что не требовали от меня излишнего энтузиазма.

Однако это я знаю, что пропорция рассказов о храме и университете в моих письмах несколько изменена по сравнению с тем соотношением, в котором распределяется мой интерес. И потому мне кажется, что мама должна быть довольна степенью моего вовлечения в учебу. В конце концов, я ведь все сессии нормально сдаю, прогуливаю не более прочих, и курсовые мои не менее остальных непохожи на научные труды. Может, моя заинтересованность учебой даже побольше, чем у многих однокурсников, тоже нашедших за эти годы работу или спутника жизни, – а что великим ученым я не стану, так я этого и не обещала.

Но с точки зрения мамы все далеко не так безоблачно: ребенок только и знает, что службы, батюшки, приходская тусовка; этак и университет забросит; а главное – как бы чадо в монастырь не собралось…

Миссионерские каникулы

И вот я приезжаю на каникулы. На меня обрушивается шквал накопленных вопросов – что там к чему в богослужении, в догматике, в церковно-славянских текстах молитв, в приходских обычаях. Становиться ли на колени в воскресение? А можно ли в пост есть баранки? А нет ли чего неправильного в том, что дома хранится статуэтка какого-то индийского божества? А чем отличается ряса от подрясника?

Есть вопросы и посложнее: в чем суть полемики о Евхаристии, чем отличается мнение профессора Осипова от мнения остальной Русской Православной Церкви? Совместимо ли Православие с членством в Коммунистической партии? А вот у Аверинцева описано, как отражено учение о Софии в Ветхом Завете, в новгородских иконах и много еще где – а вот в Церкви-то как положено представлять себе Премудрость Божию? Не нужно ли маме с папой повенчаться, если папа вообще-то православным себя не считает, но для маминого спокойствия вполне готов на собственном Венчании в храме поприсутствовать?

Бывало, что я начинала листать соответствующие книжки или мучить батюшку подобными вопросами специально, чтобы потом рассказать маме. Много нового и интересного подчас открывалось моему удивленному уму.

О Софии кое-что выучила.

А Венчание родителей, например, пока не состоялось, и отговаривала маму именно я – самый воцерковленный член семьи. Действительно, что за смысл в таинстве, если один из его участников вовсе не собирается воспринимать «ячейку общества» как малую Церковь, где двое собираются вокруг Христа? Нет, не нужно делать театра из церковной службы. Ждем, молимся, живем пока так…

Помолитеся, оглашеннии, Господу…

В определенный момент я решила, что на летних каникулах усердно расспрошу некрещеную бабушку, не хочет ли она войти в ограду Церкви. Ведь она всегда говорила, что в Бога верит – в какого-то одного на всех, мало отличного для буддистов и мусульман, но все же Бога и Творца всех. Убеждать мне бабушку не пришлось, откладывать вопрос до каникул – тоже: однажды я позвонила домой, и, между прочим, мама спросила, знаю ли я, как происходит Крещение на дому. Ведь выражение «войти в ограду Церкви» для нашей бабушки могло исполниться только символически: она к тому времени уже целый год не вставала.

Оказывается, решение о Крещении уже было принято. Счастливая, словно мне признались в любви, я прибежала к батюшке поделиться этой радостью и спросить, что особенного нужно для совершения таинства над лежачим больным, да придет ли священник в дом, где аж три собаки, да как он посоветует бабушке молиться, да какие книжки о вере ей купить почитать… Я словно с разбегу натолкнулась на спокойное: «Вот и хорошо, хоть молиться за нее сможешь», – да человек к вере пришел, он же не только затем пришел, чтобы я за него смогла молиться, у него же встреча с Богом случилась в 78 лет! Батюшка, тем не менее, все спокойно объяснил, я накупила книжек, едва дождалась каникул…

Потом были долгие разговоры с бабушкой о вере, о Православной Церкви, о смысле Крещения, Исповеди, Причастия, о Символе Веры, о молитве… Наконец терпеливо слушавшая любимую внучку бабушка задала вопрос, который, вероятно, более всего ее тревожил: «А негры-то воскреснут?» Я удивилась: разве это не понятно из всех моих рассказов о Православии? Засмеялась: воскреснут, конечно! И негры, и индейцы, и японцы… «А, ну тогда я согласна», – сказала моя «оглашаемая». Через несколько дней священник из ближайшего храма за 25 минут справился с обрядом, и бабушка получила новое имя (в паспорте у нее по советской моде стоит аббревиатура, ни в каких святцах не встречающаяся). «Что-то вы умедлили, матушка», – сказал двадцатичетырехлетний крещающий семидесятивосьмилетней крещаемой. «А я и то, если бы не внучка, не крестилась бы, наверное, – откликнулась она. – Но не должно же быть у такой верующей девочки некрещеной бабушки»…

И правда, откуда такие слова высокие: «миссионерство в семье», апостольство всякое… Просто ты этим живешь, и если друзья-знакомые могут этого не замечать, у близких такой возможности нет. Не раз слышала, что неверующие близкие, живущие рядом с православными неофитами, получают мученические венцы.

Полностью с этим согласна. Всегда перед глазами – пример родного папы. Как только он спокойно относится к этим бесконечным церковным разговорам, всей суматохе с постами, необходимости провожать маму на ночные пасхальные и рождественские службы, периодически надеваемому на него нательному крестику, просьбам привинтить полочку в красном углу? Он уже превосходно ориентируется в церковных обычаях и приходских странностях – не догматика же становится темой церковных разговоров.

Не во имя внучки, но во Имя Христово

Этак и правда однажды обвенчаются люди, а через годы один из супругов выяснит, что второй это сделал не из благочестия, а из желания прекратить надоедливое миссионерство своей второй половинки – лишь бы перестали ему рассказывать о том, что на детях невенчанный брак плохо скажется, лишь бы никогда больше не прозвучала формулировка «давай либо поженимся (в том смысле, что невенчанный брак – вроде и не совсем брак), либо разведемся!».

Я, например, верю, что мама стала ходить в храм не три-четыре раза в год, а раз десять не для моего удовольствия, а по собственной потребности. Надеюсь, что ни через несколько лет, ни через несколько десятилетий не проскочит в разговоре признание, что это было для моего удовольствия.
А вот бабушка оказалась на удивление смиренным человеком. Она покорно стала читать утром и вечером «Серафимово правило», одну за другой изучала православные книжки – был здесь и Паисий Святогорец, и Владыка Антоний Сурожский, и Святитель Филарет, и рассказы о земной жизни Пресвятой Богородицы, и описания Святой Земли (как раз последние очень заинтересовали бабушку – в прошлом увлеченную путешественницу). Неизменный энтузиазм вызывали книги «нашего» батюшки – отца Максима Козлова: раз он хоть чем-то связан с любимой внучкой, его творчество – все равно о чем – не может не быть интересным.

Я продолжала раз в полгода приезжать на каникулы, и центральным событием каждой поездки на родину для меня стало приглашение священника в дом – для исповеди и причастия новопросвещенной рабы Божией Анастасии. Очередные беседы с домашними, генеральная уборка (это, впрочем, к моему стыду, сваливалось на маму), некоторые картины поворачивались лицом к стене, пресловутая индийская статуэтка засовывалась куда-нибудь подальше… И столь же усердно, как когда-то перед Крещением, я пыталась убедить человека, что не надо участвовать в таинствах ради внучки, а надо – ради Христа. Что не во имя внучки Крещение, а во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Что не внучка может спасти от дурной вечности и даровать вечность благую – а Христос. Что не стоит желать быть за гробом вместе с внуками – стоит просить только быть со Христом, а Он уж не лишит тебя и радости общения с дорогими и близкими… И перед очередным визитом священника бабушка, готовясь к Причастию, сказала мне, что наконец-то он ей и самой нужен, и Исповедь воспринимается как покаяние и отпущение грехов, а не как болезненная процедура, которую нужно перетерпеть, раз внучке это приятно. Мол, через два года после Крещения бабушка не просто поверила в абстрактного Бога, а осознала себя православной христианкой. Прав был наш батюшка в своем спокойствии: все же первые пару лет она предназначала свое Крещение скорее для того, чтобы я могла внести ее имя в записку на Литургию. Теперь как будто что-то изменилось – но все же такие признания отрезвляют, знаете ли…

Батюшкофобия и другие болезни

Сначала казалось, что пригласить священника домой на требу – нечто совершенно из ряда вон выходящее, не легче, чем съездить за границу. Потом выяснилось, что ничего невозможного в этом нет. Уверившись сами, убедили мы и вторую бабушку, которая живет отдельно и тоже уже почти не выходит из дома. Не имея возможности дойти до храма и никогда не бывши человеком всерьез воцерковленным, она не считала, что шестилетний срок, минувший с последней исповеди, – это повод позвать батюшку домой. А тут – свершилось. Вот только священника, которого была возможность пригласить в назначенный бабушкой день, почему-то все приходские тетушки боялись если не как огня, то как крокодила. Обходили его десятой дорогой, перекладывали друг на друга почетную обязанность сказать ему что-нибудь самое бытовое и тривиальное, а главное – рассказывали, что он частенько, приехав домой к болящему, отказывает в Причастии по причине недостаточно глубокого, на его взгляд, покаяния. Моя вторая бабушка умудрялась без всякого смущения сочетать членство в Церкви Христовой с членством в Коммунистической партии, понятия о вере, таинствах, грехе и добродетели были у нее самые доморощенные и по большей части суеверные, а попытки катехизации – что робкие, что более настойчивые – просто не воспринимались. И я всерьез опасалась, что первый визит священника, да еще знаменитого своей строгостью, в ее жилище окончится не Причастием Святых Христовых Таин, а таким вразумлением в духе пастырской любви, что второй раз она никогда и никакого доброго пастыря на порог не пустит.

А вышло все совершенно небольно и нестрашно. Батюшка без всяких уговоров согласился, очень по-человечески разговаривал с таксистом и вообще совершенно не кусался. Даже когда моя бабушка встретила его в прихожей и на вопрос: «Так вы все-таки не лежите, двигаетесь?» ответила: «Стараюсь; ведь и Христос сказал: движение – жизнь!», ничего страшного не последовало.
Мне, например, даже спокойнее было с таким священником (который сразу говорил, если что-то шло не так, как он ожидал, и благополучно причастил бабушку), чем через некоторое время с другим, которого мне отрекомендовали как делателя умной молитвы: этот последний от встречи до прощания молчал, и на лице его было написано несколько страдательное напряжение. Кто бы мне сказал, было ли это вызвано молитвенными переживаниями, или что-то происходило неправильно? Мое недоумение о том, как мне с ним разговаривать (да и просто робость), дошло до того, что я долго крутилась вокруг него с зажатыми в кулаке купюрами и не нашла способа их ему отдать: на требы наши священники ездят бесплатно, но у него детей – семеро по лавкам, а у меня – есть для него деньги, только он настолько не здесь…

Постригофобия и прочие ужасы

Главное, чего боялась моя мама, – это монастыря. Ей сильно не понравилась книжка Феофана Затворника «Что такое духовная жизнь…» – ровно потому, что в конце девушка настраивается на монашество. Она сильно не любит вспоминать о событиях на киевском Майдане Незалежности, потому что в момент кризиса я не поехала на зимние каникулы домой (справедливости ради скажем, что идея не соваться на границу возникла именно у старших в семье, а не у меня) и со скуки да от одиночества открыла для себя будничные службы. Аргументы вроде того, что я их рано или поздно все равно бы обнаружила (в конце концов, они в расписании упомянуты), что если бы я на них ходила только с тоски, то бросила бы сразу, как тоска прошла, – не срабатывали. Не более того успокаивали маму и уверения, что я не хочу в монастырь, и что батюшка не благословит, если вдруг мне захочется. Подумаешь – дочь говорит, что не хочет. Пока она (то есть я) замуж не вышла – риск остается. Подумаешь – она уверяет, что хочет детей. Подумаешь, обещает, что раньше тридцати пяти лет даже не задумается на эту тему.

Когда мама осознала, что во время миссионерской поездки мы будем жить в женском монастыре (Казанском в селе Колычево), она всерьез пригрозила меня туда не пустить… Причудливы бывают ассоциации наших ближних. Даже если я уйду в монастырь (предположим) в 55 лет, когда нынешних политических деятелей любых направлений и толков уже не будет (предположим) в живых, они все равно будут виновниками моего пострига?

И поэтому если и есть осознанное направление «миссии в семье», то оно не в последнюю очередь заключается в том, чтобы показать близким, что монастырь – это не могила, что туда не уходят от реальности, а приходят для служения Богу, что пресловутая идея «реализовать себя» в постриге ничуть не менее осуществима, чем в миру… В монастырь-то я собираюсь чем дальше, тем меньше, но жалко же маму, которая наверняка тяжело переживает мои длительные поездки то на Соловки, то в маленький подмосковный монастырь – тот самый, что тепло принимал миссионеров-татьянинцев…

Этой песне нет конца

Говорить о себе можно долго. Читать обо мне так долго вряд ли кому захочется. Миссия в семье – дело бесконечное, даже если все твои родные воцерковятся: не смущать друг друга, быть не только объектом для приложения чужих добродетелей, чьи-то тяготы носить – тоже миссионерство.

Когда-то я слышала от отца Андрея Кураева на одной из его лекций, что в Древней Церкви было правило: не принимать в клир того, кто не обратил в христианство всех своих домочадцев. К счастью, в ХХ веке это правило не выполнялось: сколько искренних пастырей пришли к служению у Престола из неверующих семей. Но всякое древнее правило неплохо приложить и к самому себе: хорош же я христианин, если из-за меня самые дорогие мне люди от Церкви оттолкнутся. И хорош же я, если я ничего не сделаю для того, чтобы рядом с ними жить по-христиански, просто показывая на деле, какая это радостная жизнь. И хорош же я, если я в ревности не по разуму сделаю слишком много, если Православие станет в представлении моих родных не Христовой истиной, а моим утомительным для окружающих развлечением…

Отклик самого заинтересованного читателя

Главный принцип любого разговора – внимательно слушать собеседника. И сегодня, начиная размышления о том, как представляют себе наши родственники наше воцерковление и воспринимаем ли мы наше общение с близкими как «миссионерство в семье», мы решили попросить высказаться не только молодых неофитов, от активности которых страдали окружающие. Мама Ники Дверкиной внимательно прочитала статью своей дочери. Вот что она ответила…

Ника, прости, вряд ли я смогу написать связный текст о том, как с моей стороны воспринималось твое нарастающее воцерковление.
Из твоей статьи это и так видно хорошо – и я не могу дать альтернативной точки зрения, так как действительно у тебя все описано достаточно адекватно. Есть у меня мелкие замечания, не тянущие на отдельную позицию.
Для меня твое воцерковление – процесс, вовсе никакой драматургией, сюжетом каким-либо, что ли, не обладающий… Я сейчас могу посетовать: отличница-ботаничка за что ни возьмется – все до точки доведет; но это – бурчание не всерьез – может звучать и сейчас, и 2-3 года назад…
Ты преувеличиваешь, что мне не понравилась книжка Феофана затворника – она мне наоборот была интересна, хотя я и сочла нужным по ее поводу выяснить твое отношение к постригу. А твое поездке на Соловки я очень радовалась – мне это представлялось очень интересным и почему-то вовсе не казалось, что Соловецкий монастырь может тебя отвлечь от мира, хотя это, возможно, и нелогично. Но эти преувеличения, возможно, делают текст выразительным.
Когда бабушка решила креститься, у нас с ней вовсе не было об этом каких-то задушевных разговоров, которые я могла бы описать. Я не помню точно, что и как она мне сказала, но я помню, что подумала: «Ну вот и хорошо, чтение писем Ники к этому привело и без моих усилий, как я и надеялась»…
Изредка я досадовала (и сейчас бывает), что ты не совмещаешь воцерковление в достаточной степени с такими интересами, которые мне кажутся совместимыми с храмом: об энтузиазме в учебе ты писала; возможно, я поворчу когда-нибудь о том, что с большей энергией работать не помешало бы – когда-нибудь… Но ведь я же сама понимаю, что отсутствие работы не для денег в жизни человека часто вовсе не является результатом воцерковления…
Я же переварила, что ты не стала заниматься рисованием – ты уж прости, но это для меня основной момент, а все остальное мало отличается, хоть мне и кажется, что ты зря на своем стихотворстве крест поставила… стихи, конечно, сами «случаются», но все же мне кажется, что это «случение» зависит от установки.
Ты, конечно, права, что если бы ты всерьез ушла в какую-нибудь секту, другую конфессию или религию, или стала танцевать стриптиз (и о таких вещах иногда по телевизору рассказывают) – тогда мне было бы очень не все равно…
Хотя представить можно и такую ситуацию – ребенок стал живописцем, а потом такое написал, что ОЧЕНЬ не нравится – или, думаешь, родительская любовь глаза замажет – и обязательно понравилась бы эта его «живопИсь»?
А еще, из твоего же текста видишь, как важны человеческие отношения для посещений храма, а не только отношение к Богу. Я не удивляюсь, что ты нашла друзей в университетском храме, но, честно говоря, представить, что я могла бы подружиться с какими-нибудь воцерковленными тетушками моего возраста – это просто тихий ужас…

Мне приходится иногда самой себе напоминать, что жизнь детей – это их собственная жизнь, такая тривиальная фраза есть, даже в самых недалеких телепередачах упоминается иной раз. Но уж раз тебе разонравилась всерьез филология – твое дело…