Сретенский монастырь в 1922 году

Сретенский монастырь. Храм прп. Марии Египетской, фото 1923 года.

К прошению прилагалась резолюция (написанная от руки) настоятеля Сретенского монастыря епископа Илариона: «Со своей стороны ходатайствую о причислении Александра Степанова диаконом к Сретенскому монастырю, так как монастырь в настоящее время нуждается в диаконе. 20 декабря 1921 года. Подпись: Настоятель Сретенского монастыря епископ Иларион»[1]. В августе 1923 года диакон Александр обращался уже к архиепископу Илариону, управляющему Московской епархией, с прошением о рукоположении в сан иерея.

Сведения о братии Сретенского монастыря в этот период сохранились в книге расходов денежных сумм на жалование церковнослужителям. Среди братии обители в 1922 году упоминаются[2]:

Сретенский монастырь в это время славился своим колокольным звоном. В обители долгие годы трудился удивительный звонарь – Павел Федорович Гедике. Его отец Ф.К. Гедике был профессором Московской консерватории, композитором, пианистом и органистом, первым учителем Н. Метнера. Родной брат А.Ф. Гедике – один из известнейших композиторов и также профессор консерватории. Сестра – камерная певица, а двоюродный брат – Н.К. Метнер.

Сохранился ответ Епархиального совета наместнику Сретенского монастыря архимандриту Сергию на прошение проживающего в обители Павла Гедике о пострижении его в монашество; резолюция преосвященного Илариона, епископа Верейского, последовала таковая: «Принять в число братии Сретенского монастыря и постричь в монашество Павла Гедике, родившегося 12 января 1879 года и много лет служившего в монастыре, – согласен». О чем Епархиальный совет и давал знать «для должного исполнения с тем, чтобы о времени пострижения и какое дано будет ему имя доложено было совету (документ № 3039 от 15 октября [нерзб.] г.)[3]. В документах по 1925 году он везде будет значиться как Павел Гедике, звонарь.

Сведения о звонаре Сретенского монастыря сохранились в воспоминаниях С.Н. Дурылина:

«Когда, бывало, на улице остановишься с ним, а мимо пройдет знакомый, не знающий Павла Федоровича, неизбежен впоследствии вопрос: “С каким это странным субъектом вы разговаривали намедни на улице?” И это была еще осторожная формулировка вопроса; пожалуй, точнее его можно бы даже формулировать: “С каким это оборванцем…” Маленького росту, взлохмаченный, густо заросший черною, с проседью, бородою, в рваном, почему-то всегда ватном зимою и летом, пальто, “в пуху”, с наческами ваты на порыжелом, позеленелом сукне в пятнах, в какой-нибудь давным-давно инвалидной шляпе, в нечищеных рыжих штиблетах, над которыми болталась бахрома брюк, звонарь Сретенского монастыря производил впечатление, действительно, оборванца.

А между тем этот оборванец вырос в чинной музыкальной строгой семье, и музыкальных данных – наследственных в этой замечательной семье – у него было не меньше, чем у других ее членов. Он мог бы легко и успешно идти той же почтенной и прямой музыкальной дорогой, которой – с разными талантами и успехом, но с одинаковым правом и честью – шли его дед, отец, брат, сестра, двоюродные братья. С этой музыкальной дороги он свернул на другую – музыкальную же, но совершенно необычную и никем не признанную. Этот мальчик, выросший в неправославной, хоть издавна московской, семье, у которого отец был лютеранин, а мать – католичка, влюбился с детства в московский колокольный звон, заслушивался его часами, стал его мастером, художником, творцом… Обладатель совершенного слуха и совершенно исключительных, по признанию его брата-композитора, музыкальных способностей, он взошел с ними, иноверец, на московскую колокольню: там он нашел тот музыкальный инструмент, которому отдал всю свою жизнь, – колокола.

Я не знаю в точности, как это случилось, но православные колокола привели его к православному храму и православной вере. Он принял Православие. Но этого мало сказать: он принял весь русский оттенок этой веры. Кровь веры заструилась в его жилах. Отец его был органистом во французской церкви; брат-композитор игрывал там на органе и наследовал от отца любовь к этому музыкальному голосу католичества и протестантства: сделался лучшим органистом России, профессором органа, автором композиций для него. Павел же Федорович не только ушел от этого инструмента, но и от храма, от веры, которых он является глашатаем. Колокола московских церквей назвонили ему лучше всяких проповедей ту веру, которую вестил их звон. П.Ф. Гедике стал одним из православнейших людей Москвы. Глядя на него, беседуя с ним, я вспоминал, что подвижник, подвизавшийся самым национальным русским подвигом – юродством, блаженный Прокопий Устюжский был родом «немчин». Что-то от юродивого – в его простоте, чистоте, «нищете душевной» и «нищете телесной» – было и в Павле Федоровиче, – даже и в его одежде, и в отношении к ней. До смерти своих родителей (уже после революции 1917 г.) он жил с ними; после их смерти жил у брата-композитора.

Звонарь Сретенского монастыря, он ничего не получал за звон[4]… Содержали его родные. “Колокола” не кормили его, а ни от чего другого он кормиться не хотел, отдав им всю жизнь свою и талант. Отец и мать, а впоследствии брат, непрестанно одевали его, следили за тем, чтобы он был чисто и прилично и тепло одет, – но эта “чистая одежда”, только что обновленная иждивением родных, очень скоро “исчезала” на нем: непостижимо быстро ветшала или заменялась другой, отнюдь не “чистой, приличной и теплой”. Как это случалось – никто не знал, и с течением времени у родных выработалось отношение к этому как к неизбежному: за обновлением следовало ветшение и исчезновение. Вот почему иначе, как в виде “странного субъекта”, а грубее и такое – полуоборванца, нельзя было встретить Павла Федоровича на улице… В глазах общих знакомых и в глазах отца, матери и брата было полубезумием и болезнью, несчастьем семьи то, что прекрасный музыкант с большими природными данными губил себя на колокольне. Об этом не говорилось и вообще избегалось говорить о Павле Федоровиче, но чувствовалось, что это – несчастие семьи.

Для самого же Павла Федоровича его бескорыстное, юродивое, на суд других, звонарство было несомненным счастьем. Вероятно, он был бы прекрасным органистом[5], но себя нашел он только в колоколах. Его единственный, уготованный ему инструмент, на котором одном призван он был творить, находился на колокольне Сретенского монастыря – и что ему, истинному художнику, было за дело до того, что этот инструмент не давал ни славы, ни денег, ни консерваторского признания, ни газетных отзывов – ничего из того, что дают фортепиано, скрипка, оркестр! Он остался верен своему инструменту навсегда.

Колокольня и Гостевая палата Сретенского монастыря со стороны двора.

“У него удивительный слух, – рассказывал про него его брат-композитор. – В праздничный день, когда звучат тысячи колоколов, брат безошибочно выделяет звон любой церкви. Узнает звук любимых колоколов. Это много. Это значит в море, в прибое различить гул каждой волны, высоту ее звука”.

Две зимы я, живя близко от Сретенского монастыря, слушал и будничный, и праздничный звон Павла Федоровича. Колокола Сретенского монастыря не представляли ничего особого: хорошие московские колокола, какие висели на десятках московских колоколен. Но Павел Федорович так их “обзвонил, настроил, спаял в звоне”, что они представлялись особым музыкальным инструментом, единым по строю, с благороднейшей тончайшей звучностью. Звучность эта напоминала знаменитую ростовскую звучность – древних звонов звонницы Успенского собора. На этом инструменте, заключенном в восьмиугольную башню – в невысокую колокольню (в два яруса всего), Павел Федорович создавал что-то свое, необыкновенно прекрасное, чего нельзя передать в слове. Я про себя называл это “звон колоколов в подводном граде Китеже” – как будто в воздух проникает он через чистый хрусталь воды, и оттого в нем слышится что-то серебряное, тонкозвучное, преображенное, как будто языки колоколов касаются не медных, а тонких фарфоровых стенок. Но этот подводный звон несся сверху, с неба, и нес православную древнерусскую молитву. По строю, по ладу это был настоящий православный звон – мало того: московский звон. То, что было лучшего и прекрасного в обычном, исторически сложившемся московском звоне, как через очистительную стихию воды, прошло через чистую, глубокую душу этого лютеранина-музыканта и понеслось в Москву чудесным православным звоном с древней Сретенской колокольни.

Шли годы. Сретенский монастырь переживал разные перемены в своем существовании. Прекращены были крестные ходы в него на Владимирскую, некогда собиравшие туда множество народа… Водворился в нем запрещенный в священнослужении архиерей. Народ перестал ходить в его храм. А Гедике все звонил и звонил, все радовал и радовал своим звоном. И было грустно думать, что этот китежский звон сзывает к службе запрещенного в служении архиерея-самозванца[6]. Когда Павла Федоровича спрашивали, почему он не уйдет в другую церковь, он отвечал: “Я звоню Богоматери”. Что могли значить эти самозванцы… для его серебряной, металлической хвалы Пречистой? Он по-прежнему всходил на колокольню и слал умиряющие, умиленные призывы колоколов, полные высокой и строгой красоты – и вместе – “милости мира”.

Слушать его звон сходились любители со всей Москвы. Бывало, в час благовеста ко всенощной проходишь мимо Сретенского монастыря и там и тут замечаешь людей, остановившихся на шумном тротуаре и внимающих звону. Постоят, остановленные этой властной красотой звона, послушают, пойдут дальше, вновь остановятся: слушают – и, поймав себя на том, что, не веря в Бога, а веря в суету дня и дел его, заслушались церковного звона, – махнут рукой и решительно сольются с движущейся толпой улицы.

В храмовые праздники других церквей Павла Федоровича приглашали звонить. Он не отказывался и звонил безвозмездно, налаживая звон на чужих колокольнях, сглаживая разнозвон колоколов, добиваясь красоты звучания. Когда ему нельзя было идти в чужой приход из-за звона на Сретенской колокольне, он заходил на приходской праздник позже, но всегда в храмовый праздник там или тут его можно было встретить в церкви, не за обедней, так за всенощной, а то и просто во внебогослужебное время… Из всех московских звонарей только имя Гедике было широко известно в верующей Москве. Это был народный художник Божиею милостию.

В 1928 году был нарушен музыкальный инструмент этого художника: снесена с лица земли древняя колокольня Сретенского монастыря[7].

Нашел ли он себе другой инструмент и исполняет ли он на нем свои композиции, я не знаю.

Томск. 1928. 29. IX старого стиля»[8].

Другим насельником Сретенского монастыря (о котором удается восстановить сведения) в это время был игумен Иларион. Сохранилась анкета священнослужителя культа при церкви селения Виноградово Краснополянского района от 19 июля 1940 года. В ней указывается, что отец Иларион (Удодов Иларион (Иоаким) Хрисанфович) с 1914 по 1923 год проживал в Сретенском монастыре, исполнял послушание казначея. Игумен Иларион (впоследствии схиархимандрит Иларион (Удодов) – выходец со Святой Горы Афон, насельник Сретенского монастыря, духовник сестер Иоанно-Предтеченского монастыря, хранитель главы преподобного Сергия Радонежского. Он скончался в 1951 году[9].

Изъятие церковных ценностей

Фото 1921 г. Демонтаж икон во время изъятия церковных ценностей в одном из московских храмов.

20 декабря 1921 года / 2 января 1922 года вышел Декрет об изъятии музейного имущества. И тотчас в газетах появились по приказу правительства воззвания, в которых «представители голодающих» просили советскую власть принять меры, чтобы излишнее церковное имущество пошло на борьбу с голодом[11].

1 февраля 1922 года после долгих колебаний властью все же было утверждено Положение об участии духовенства и церковных общин в деле оказания помощи голодающим. 24 января / 6 февраля 1922 года патриарх Тихон обратился с воззванием к православной пастве о помощи голодающим:

«Леденящие душу ужасы мы переживаем при чтении известий о положении голодающих: “Голодные не едят уже более суррогатов, их давно уже нет”. Падаль для голодного населения стала лакомством, но этого лакомства нельзя более уже достать. По дорогам и оврагам, в снегу находят десятки умерших голодных. Матери бросают своих детей на мороз. Стоны и вопли несутся со всех сторон. Доходит до людоедства. Убыль населения от 12 до 25%. Из 13 миллионов голодающего населения только 2 миллиона получают продовольственную помощь (Известия ВДИК Советов. № 5, 22 с.г.).

Необходимо всем, кто только может, прийти на помощь страдающему от голода населению.

Получив только на днях утвержденное Центральной комиссией помощи голодающим при ВЦИК Положение о возможном участии духовенства и церковных общин в деле оказания помощи голодающим, мы вторично обращаемся ко всем, кому близки и дороги заветы Христа, с горячею мольбою об облегчении ужасного состояния голодающих.

Вы, православные христиане, откликнулись своими пожертвованиями на голодающих на первый наш призыв.

Бедствие голода разрослось до крайней степени. Протяните же руки свои на помощь голодающим братьям и сестрам и не жалейте для них ничего, деля с ними кусок хлеба и одежду, по заветам Христа. Учитывая тяжесть жизни для каждой отдельной христианской семьи вследствие истощения средств их, мы допускаем возможность духовенству и приходским советам, с согласия общин верующих, на попечении которых находится храмовое имущество, использовать находящиеся во многих храмах драгоценные вещи, не имеющие богослужебного употребления (подвески в виде колец, цепей, браслеты, ожерелья и другие предметы, жертвуемые для украшения святых икон, золотой и серебряный лом), на помощь голодающим.

Призывая на всех благословение Божие, молю православный русский народ, чад Церкви Христовой, откликнуться на этот наш призыв. “У кого есть две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же” (Лк. 3: 11). Будьте милосердны, как Отец ваш Небесный милосерден (см.: Лк. 6: 36)»[12].

Однако диалог между Церковью и властью не состоялся. Официальным началом комплекса мероприятий по изъятию церковных ценностей стал декрет ВЦИК от 23 февраля 1922 года, предусматривающий в том числе принудительное изъятие предметов, имеющих прямое богослужебное значение (священных сосудов и др.), что не могло быть благословлено патриархом[13].

В своем воззвании от 15/28 февраля патриарх отметил:

«С точки зрения Церкви, подобный акт является актом святотатства, и мы священным нашим долгом почли выяснить взгляд Церкви на этот акт, а также оповестить о сем верных чад наших.

Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвований церковных предметов, неосвященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призываем верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям, лишь одного желая, чтоб эти пожертвования были откликом любящего сердца на нужды ближнего, лишь бы они действительно оказывали реальную помощь страждущим братьям нашим. Но мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, освященных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство: мирян – отлучением от нее, священнослужителей – низвержением из сана (Апост. прав. 73; Двукр. Вселен. соб., правило 10)»[14].

Проповеди в духе патриаршего послания произносил в московских храмах и епископ Иларион (Троицкий). Так, 4 марта он произнес проповедь в храме преподобного Сергия на Ульяновской улице. Проповедь, по оценке чекистов, «носила явно выраженную тенденцию создать враждебное настроение среди религиозных масс против изъятия ценностей»[15].

Реализация декрета инициировала множество судебных процессов по делам духовенства и мирян, обвиняемых в сопротивлении изъятию, то есть, с точки зрения власти, в контрреволюционной деятельности. Жертвой кампании стал и патриарх Тихон, в отношении которого начато было следствие[16].

21 марта в Политбюро ЦК РКП(б) была подана написанная днем ранее докладная записка ГПУ «о деятельности духовенства в связи с изъятием ценностей из церквей». В документе был обозначен круг представителей церковного руководства, которые «ведут определенную контрреволюционную и ничем не прикрытую работу против изъятия церковных ценностей». Помимо патриарха Тихона были названы протоиереи Илия Громогласов и Александр Хотовицкий, митрополит Никандр (Феноменов), архиепископ Серафим (Чичагов) и др.[17]

Для оказания давления на патриарха 22 марта были арестованы лица, составлявшие его ближайшее окружение. Московский житель Никита Окунев в своем дневнике 17/30 марта 1922 года писал: «В Москве на днях арестованы: архиепископ Никандр, епископ Иларион, священники Кедров и Громогласов (Илья Михайлович, недавно посвященный, из профессоров) и др. “князья Церкви”. Арестовали, как слышно, и патриаршего келейника. Вероятно, для расспросов о “поведении” самого Святейшего. Бедная Православная Церковь!»[18].

Настоятель Сретенского монастыря епископ Иларион был арестован 23 марта 1922 года и помещен во внутреннюю тюрьму ГПУ (Б. Лубянка, д. 2). В опросном листе Политического Красного Креста о поводе к аресту он писал, что, по его предположению, это изоляция на время изъятия церковного имущества. Постановлением Президиума ГПУ от 22 апреля 1922 года он был приговорен к высылке на жительство в Архангельск сроком на 1 год. Сестра священномученика Илариона Ольга Алексеевна Троицкая (проживавшая по адресу: ул. Рождественка, д. 28, кв. 4) во все время ареста через Московский комитет Политического Красного Креста передавала книги для владыки и вместе с Надеждой Михайловной Кохановой (проживавшей по адресу: ул. Софийка, д. 13, кв. 9) ходатайствовала о его освобождении на несколько дней для приготовления к отъезду в ссылку[19].

Изъятие церковных ценностей в разных храмах Москвы происходило по-разному: где-то – с сопротивлением верующего народа, а где-то – под спланированное властями одобрение собиравшейся толпы.

«Кроме того, московские стены испещрены были различными воззваниями на тему, которую в коротких словах можно изложить так: “Рабочие, идите и тащите из церквей серебро, золото и камни, а тех, кто этому мешает, забирайте в каталажку”. Воззвание самой партии большевиков составлено в таких оскорбительных для веры и отцов духовных выражениях, – писал в своем дневнике Н. Окунев, – что я брезгую воспроизводить его содержание»[20].

Сохранилось воспоминание Надежды Мандельштам, которая вместе со своим мужем известным поэтом Осипом Мандельштамом присутствовала на одном из таких «изъятий». Она писала: «По рукам ходило послание патриарха Тихона, бравшегося организовать помощь голодающим. Веселенькие москвичи посмеивались и говорили, что новое государство не нуждается в помощи поповского сословия. Где-то в Богословском переулке – недалеко от нашего дома – стояла церквушка. Мне помнится, что именно там мы заметили кучку народа, остановились и узнали, что идет “изъятие”. Происходило оно совершенно открыто – не знаю, всюду ли это делалось так откровенно. Мы вошли в церковь, и нас никто не остановил. Священник, пожилой, встрепанный, весь дрожал, и по лицу у него катились крупные слезы, когда сдирали ризы и грохали иконы прямо на пол. Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пропаганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем. Церковь, как известно, надстройка, и она уничтожалась с прежним базисом. Мы вечно повторяем, что с революцией открылась древнерусская живопись, прежде запрятанная под тяжелыми ризами, но как она открывалась, мы помалкиваем. И мы не вспоминаем, что несчетное количество икон было уничтожено и разрублено на щепки, масса церквей в Москве и по всей стране разрушена до фундамента. Хорошо, если церковь превращена в склад, – у нее есть шансы уцелеть… Я помню растерянный вид Мандельштама, когда мы вернулись домой, поглядев, как происходит изъятие. Он сказал, что дело не в ценностях. Бывало, что снимали колокола и отливали из них пушки. Бывало, что все церковное золото отдавалось на спасение страны. Он сказал, что Церковь действительно помогла бы голодающим, но предложение патриарха Тихона отклонили, а теперь вопят, что церковники не жалеют голодающих и прячут свои сокровища. Одним ударом убивали двух зайцев: загребали золото и порочили церковников. Он еще сомневался, что добытые средства дойдут до голодающих, а не будут потрачены на “мировую революцию”»[21].

Сохранились некоторые документы по изъятию церковных ценностей из Сретенской обители.

Протокол изъятия ценностей из Сретенского монастыря 24 апреля 1922 года[22]

Название церкви, в коей происходило изъятие: Сретенский монастырь.

В котором часу преступлено к изъятию: 8 час. 30 мин.,

когда закончено изъятие: 7 час. 45 мин.

Как отнеслось к изъятию духовенство: Самое хорошее.

Собиралась ли толпа верующих и каково ее настроение. Были ли эксцессы, и в чем выразились: Толпы настроение хорошее.

Сколько изъято ценностей: серебра, золота, драгоценных камней, прочих ценностей: Золота – 2 фунта 2 золотника; серебра – 7 пудов 22 фунта 91 золотник; жемчужные ризы и митры с жемчугом и камнями.

Сколько оставлено предметов для богослужения: 2 чаши, 2 кадила, 1 Евангелие, серебром 4 фунта.

На сколько довоенных золотых рублей оценивается изъятое имущество (приблизительно): около 5000 рублей.

Не произошло ли при изъятии что-либо не предусмотренное предыдущими вопросами: —

Протокол изъятия ценностей из Сретенского монастыря[23]

24 апреля 1922 года на основании постановления ВЦИК от 23 февраля с. г. и согласно мандата за № 395/см от 22 апреля представителями: уполномоченный Городского района тов. Бирюков и контролер Гохрана тов. Гусев

В присутствии представителей общины верующих: председатель храма Трусевич, настоятель монастыря Сергей Плаксин и представитель верующих Преображенский – изъяты в Гохран в Фонд помощи голодающим ценности согласно имеющейся при общине описи, при сем прилагаемой, причем при приеме оказались несоответствия против ценностей, указанных в описи; все ценности по списку оказались, из которых комиссией Главмузея признано исторической древностью, на что представлены акты за № 1 и 2, которые при сем приложены; кроме того, часть из изъятых ценностей отправлено Гохран при описи № 2. Всего изъято ценностей…

Три места опечатаны двумя печатями каждое.

Со стороны представителей общины верующих при передаче ценностей заявлены на неправильность, допущенные при изъятии церковных ценностей, заключающиеся, по мнению жалобщиков: со стороны верующих выражена солидарность.

Ценности, поименованные в описи, приняли: Бирюков.

Акт из Сретенского монастыря, Городской район[24]

24 апреля 1922 года эксперты музейного отдела Главнауки В.А. Лотков и Мекк в присутствии членов подкомиссии по отбору церковных ценностей Бирюкова, членов общины верующих Сретенского монастыря Н. Трусевича, Преображенского и священника Сергия Плаксина произвели осмотр церкви святителя Николая Чудотворца Сретенского монастыря и приняли следующие предметы, имеющие историко-художественное значение:

1. оклад серебряный (зачеркнуто), басменный, работы XVII века, медный, на иконе Всех святых;

2. крест напрестольный, вызолоченный, 1678 года.

Все вышеупомянутые предметы переданы Главмузеем во временное хранение и ответственность общине верующих впредь до вывоза в хранилище музейного отдела.

Подпись: эксперт Главмузея Лотков В.А., Мекк.

Акт № 2. Сретенский монастырь, Городской район[25]

Фото 1923 г. Иконостас Владимирского собора Сретенского монастыря

1. оклад серебряный, позолоченный, басменный, работы XVII века, современный самой иконе, и оклад на иконе Спасителя (направо от царских врат);

2. оклад серебряный, позолоченный, басменный, работы XVII века, современной иконе; оклад на иконе святых Алексия, человека Божия, и Марии Египетской (у правого клироса);

3. Евангелие 1762 года, в бархатном переплете с серебряными накладками того же времени;

4. Евангелие 1681 года, в парчовом переплете, верхняя крышка с узорчатой сеткой, с десятью простыми камнями, с круглыми черновыми накладками XVII века;

5. Евангелие 1698 года, в парчовом переплете, верхняя доска серебряная, позолоченная, с девятью иконами, рамка из разноцветных камней XVII века;

6. Евангелие 1759 года, оклад снят;

7. две закладки XVII века, шитые жемчугом и камнями, в одной камня нет – среднего;

8. ковчежец 1699 года, серебряный, на верхней крышке черновое изображение Марии Египетской, по бокам летопись;

9. икона Толгской Божией Матери, 1791 года, в серебряном окладе того же года.

Все вышеупомянутые предметы переданы Главмузеем на временное хранение и ответственность общине верующих впредь до вывоза в хранилище музейного отдела.

Подписи: Лотков, Мекк, председатель общины верующих Трусевич, члены общины верующих: Преображенский, Сергий Плаксин, уполномоченный комиссии Бирюков.

Общая опись ценностей из церкви Сретенского монастыря, [сделанная] комиссией Городского района[26]

Опись № 1, Сретенский монастырь[27]

Наименование – во Владимирском соборе:

подсвечников – 2, серебряные; вес – 26 фунтов 34 золотника;

риз с икон: больших – 2, малых – 14 и венцов – от 16;

кадила – 2, серебряные; вес – 11 фунтов 54 золотника;

переплетов от Евангелий – 4 штуки, серебряные; вес – 14 фунтов 59 золотников;

нагрудных крестов – 8, серебряные; вес – 3 фунта 72 золотника;

2 потира полным прибором;

2 креста престольных и 4 креста нагрудных, серебряных; 12 фунтов 78 золотников.

Из храма Никольского:

риз с икон малых – 18, венчиков – 15 и один жезл, все серебряные, вес – 31 фунт 24 золотника;

3 митры, вышитые жемчугом и украшенные камнями, вес – 5 фунтов 8 золотников.

Итого: вес – 4 пуда 6 фунтов 8 золотников.

Опись места № 2, Сретенский монастырь[28]

Наименование:

риз с икон – 2, венчиков больших – 3, венчиков малых – 3, 2 цаты серебряного качества; вес – 32 фунта 68 золотников;

крестов престольных – 3 и одна чаша серебряная – 2 фунта 8 золотников;

один потир, полностью серебряный; вес – 3 фунта 61 золотник;

две ризы священного облачения, вышитые жемчугом;

воздухов – 8, вышитых жемчугом; вес – 18 фунтов 53 золотника.

Все вышеуказанные вещи признаны комиссией Главного музея историческими.

Итого: 1 пуд 17 фунтов 80 золотников.

24 апреля 1922 года.

Опись места № 3, Сретенский монастырь, Городской район[29]

Наименование храма – Никольский:

риз больших – 14 штук;

серебра – 2 пуда 22 фунта 8 золотников;

ковчег, 2 потира, 4 креста серебряных; вес – 25 фунтов 18 золотников;

4 кадила и одна лампада серебряная; вес – 4 фунта 46 золотников;

жемчужные венчики, звезда с алмазами, жемчуг с креста рассыпной; вес – 29 золотников;

2 креста: один престольный, второй нагрудный – золотые; вес – 2 фунта 2 золотника;

серебряные монеты – 4 руб. 80 коп.; вес – 22 золотника;

медные монеты – 4 фунта 56 золотников.

Итого: вес – 3 пуда 18 фунтов 85 золотников.

24 апреля 1922 года.

В Сретенском монастыре по адресу: Большая Лубянка, д. 19 изъятие начато в 8 час. 30 мин. Закончено в 7 час. 45 мин. На учете Главмузея оставлено 28 вещей, на нужды церкви оставлено 4 фунта серебра, прихожанами будет заменено 7 фунтов 90 золотников в десятидневный срок[30].

Акт о приеме ценностей[31]

4 мая 1922 года Государственным хранилищем ценностей в присутствии гражданина Плаксина от церкви Сретенского монастыря Городского района приняты, согласно представленных и проверенных по натуре описей, ценностей – в количестве одного (1) мест общим весом без упаковки:

золота —,

серебро – 7 фунтов 90 золотников,

золотых часов —,

серебряных часов —,

металлических часов —,

монет —,

платины —,

бриллиантов —,

жемчуга —,

меди —.

С оценкой 106 рублей 68 копеек, опечатаны печатями Гохрана и сданы в кладовую за порядковым № 56211. Представитель, сдающий ценности: наместник Сретенского монастыря архимандрит Сергий (Плаксин).

Бюллетень № 4 по изъятию церковных ценностей в Городском районе за 24 апреля 1922 года

19. Сретенский монастырь (Большая Лубянка, д. 19): изъято: золота – 2 фунта 2 золотника, серебра – 7 пудов 22 фунта 91 золотник, жемчуг, ризы, митры с жемчугом и камнями.

Состояние обители

26 июля 1922 года отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины Главнауки НКП обращал внимание главного управления домами ГПУ (Б. Лубянка, д. 18) «на сильную загрязненность территории Сретенского монастыря, главным образом около церкви Марии Египетской, представляющей значительный художественно-исторический интерес. По полученным сведениям, комендантом монастыря были изъяты деревянные подпоры, поддерживающие сильно обветшавшее сооружение, а также заготовленный для той же цели лес; выходная дверь сорвана с петель и ненадежно покрыта железным брусом. Желательно, чтобы были приняты меры к удалению нечистот, и необходимо восстановить внутренние подпоры, поскольку отсутствие их может стать причиной разрушения древнего здания»[32].

Среди документов за этот период находим смету на ремонт древних зданий московского Сретенского монастыря, составленную в августе 1922 года. По этой смете в соборе и церкви святой Марии Египетской необходимо было провести следующие работы:

– починка крыш большим ремонтом, особенно свесов, изготовление и установка водосточных труб, взамен украденных; покраска куполов и крыш с предварительной промазкой; поправка и перевеска желобов с установкой частью до 15% новых; ремонт воронок (подвеска, окраска, починка);

– перетирка и возобновление штукатурки (частично), заделка трещин, восстановление тяг;

– устройство двери с коробкой и щитов в окна храма Марии Египетской; установка добавочных подпорок – там же. Ремонт оконных переплетов в главном соборе, вставка стекол и промывка фальцев как в барабанах главного собора, так и в окнах 2-го и 1-го этажей. Окрасить переплеты частично в соборе и все в барабанах его. Окрасить частично на перетирках и сам собор[33].

1922 год – это также время начала обновленческого раскола, который коснулся жизни всей Церкви.

Автор благодарит за помощь Владимира Абросимова, Аллу Осипову, Галину Степанову.