Рисую, как дышу.
Мультипликатор Александр Петров — о фильмах, картинах и жизни

О нем спорят – кто он в большей степени, художник или режиссер? Он получает «Оскара» – но в России его кино найти нелегко. Он христианин, но не считает, что снимает «православные фильмы». Он – мультипликатор Александр Петров.

Александр Петров за работой. Фото ИТАР-ТАСС

Кадр из фильма «Старик и море» (1999). Снят по одноименной повести Э.Хемингуэя. В 2000 году фильм, ставший первым в истории кино анимационным фильмом для кинотеатров большого формата, был удостоен премии Американской киноакадемии «Оскар»

У Петрова есть все основания рассчитывать на теплый прием широкой российской публики. Быть может, вслед за оскароносным «Стариком и морем» вся страна познакомится и с другими произведениями замечательного мультипликатора. Эти фильмы — «Корова», «Сон смешного человека», «Русалка» — смело можно отнести к категории христианского искусства. Это картины о милосердии и покаянии, христианской жертвенной любви и взволнованной горячей вере. Как и последняя на сегодняшний день работа Петрова — «Моя любовь», сделанная по мотивам рассказа Ивана Шмелева «История любовная». Фильм, снятый в традиционной для мультипликатора технике «ожившей живописи» (письмо масляными красками по стеклу), получил несколько международных наград и среди прочего на международном фестивале православного кино «Радонеж» был назван «Лучшим христианским фильмом 2007 года».

Поэтому беседа наша с Александром Петровым вышла за рамки разговора о его творчестве. Религиозные искания, поиск веры — то, без чего его искусство было бы совсем другим.

Не бойся русалки

— В одном интервью Вы рассказывали, что был момент, когда собирались бросить анимацию, и Вас удержал от этого шага кто-то из насельников Троице-Сергиевой Лавры. Правда ли это?

— Это была необычная встреча. Отца Моисея (на тот момент он еще не принял схиму) я знал плохо…

Кадр из фильма «Русалка» (1996). Фильм был номинирован на «Оскар» за лучший короткометражный анимационный фильм (1996). Получил приз за лучший сюжет на МКФ в Оттаве (Канада, 1998), приз на МКФ в Хиросиме (Япония, 1998)

Я уже собрался было закрыть фильм, но в последний момент мы с женой все-таки решили отправиться за помощью в Лавру. Дело в том, что к кому бы из верующих я ни обращался, всех мой замысел пугал. Мне так и говорили: что вы, никаких русалок, идите и снимайте доброе кино. Но вот один дорогой мне человек в Ярославле, отец Николай, повез нас в Лавру. По дороге мы от него отстали, в итоге приехали туда сами. Приехали — а никого не знаем. Куда идти? И вдруг неожиданно нам встретился старый мой друг, писатель, который сам тогда был в сложной ситуации, стоял на распутье, искал другой, не мирской жизни… в итоге стал священником. Именно он и отвел меня к отцу Моисею.

У батюшки я провел почти два часа. Посидели, говорили, он меня исповедовал, еще говорили, теперь уже о моем деле. Сначала он пожурил меня за то, что я работаю в киноиндустрии, вспомнил богоборческие фильмы 30-х годов, а потом, поняв, чем же именно я занимаюсь, благословил и сказал: делай, продолжай делать…

Он меня укрепил. После нашей встречи я неожиданно нашел финал фильма. Возможно, он был подсказан в беседе с отцом Моисеем, а может быть, повлияло общение со всеми, с кем я тогда советовался — среди них, кстати, много было и лиц духовного звания. Как бы там ни было, у меня выстроилась логичная система отношений героев, история дошла до финала — в том виде, каков он в итоговой версии фильма.

Для меня совершенно очевидно, что всё закончилось хорошо благодаря тем, кто тогда молился за меня. Я уверен, что сам бы с этой ситуацией не справился. Скорее всего, бросил бы фильм, впал бы в депрессию и вряд ли смог бы вскоре заняться другими фильмами. А продюсеры меня бы, мягко скажем, не поняли. Одним словом, я чудом остался в анимации.

— Фильм «Моя любовь», получивший призы и премии на двадцати разных фестивалях в России и за рубежом, в том числе был назван самым христианским фильмом 2007 года. Вы согласны с такой оценкой? И если этот фильм получился христианским, то благодаря чему — исходному смыслу литературного первоисточника или Вашей попытке вдохнуть в шмелевский рассказ христианское содержание?

— Как вам сказать… Я называю себя православным, стараюсь воцерковиться, хотя не могу похвастаться глубоким и искренним религиозным чувством. Скорее, в этом отношении я еще ученик. И честно признаюсь, за последние тридцать лет моей учебы я не сильно продвинулся. Однако то, что сказано в Евангелии, и православная традиция понимания Евангелия — это мне близко, дорого, я стараюсь этим жить и этому соответствовать.

Но я не делаю специально православных фильмов. У меня нет и права на то, чтобы делать фильмы, так или иначе освещающие внутрицерковную жизнь или связанные с жизнью монашества. Хотя я пробовал сделать подобные фильмы: например, та же «Русалка» — это история о монахе, который замаливает свои грехи, который сталкивается со своим преступлением и отвечает за него через много-много лет после случившегося. Конечно, этот фильм рассчитан на светскую аудиторию, он не претендует на догматическую правильность. Более того, это очень свободная трактовка истории, даже чересчур свободная. Отсюда и мои сомнения, и колебания, и негативная оценка моего замысла многими верующими людьми.

Кадр из фильма «Моя любовь» (2006). Снятый по мотивам романа И. Шмелева «История любовная», фильм отмечен более двадцатью премиями российских и международных кинофестивалей

Взять то же «Богомолье» — с виду это хорошая, милая история, но когда я перечитал другие его романы, прочел переписку с Ильиным — я вдруг понял, что за этой внешней благостностью и мещанским счастьем стоит чудовищная человеческая трагедия и вера, которая его не покидала. Что касается «Истории любовной» — я, пожалуй, не знаю другого писателя, который сумел бы так сказать о счастье, о чистоте, о желанной любви, как получилось у Шмелева.

Делая фильм «Моя любовь», я старался быть искренним и откровенным, хотел сохранить восторг перед идеалом подростковой любви, старался говорить о тонкой душе, глубоком иммунитете к грязи, к греху. При этом я не уходил далеко от литературной основы. И более того, уже сняв фильм, пытаясь найти другие темы, другие подходы, я вновь и вновь понимал, что по-прежнему нахожусь внутри Шмелева, что никуда не могу уйти от него. Для меня как для художника это сейчас серьезная проблема.

— Вот Вы говорите: Шмелев Вас изменил. А Достоевский? Как он на Вас повлиял? Вы же сняли «Сон смешного человека»… Почему взяли именно этот рассказ?

— Когда я обращаюсь к Достоевскому, то пытаюсь разобраться в вещах, которые не понимаю… Достоевский своим опытом духовным, своим прозрением и отчаянным сомнением гораздо глубже меня проник в суть этих вещей, и я с его помощью пытаюсь разобраться в своих сомнениях и вопросах. Это, конечно, не значит, что все такие вопросы немедленно решаются. Более того, я заметил, что и веры особенно не прибавляется, не прибавляется и знаний, но… что-то меняется. Я нахожу аргументы, пусть на чувственном и понятийном уровне, но это аргументы, которые меня в чем-то утверждают.

Кадр из фильма «Моя любовь» (2006)

Вы спрашиваете, а что во мне поменял Достоевский? Знаете, вы задали вопрос, который мне никто не задавал… Мне кажется, я перестал быть самонадеянным, во мне поутихли юношеские азарт и агрессия. Вообще, мне кажется, что самые рьяные православные — это люди новообращенные. Они столько усилий затрачивают, чтобы отстоять свое мнение, что делают много жестокого. И в этом смысле Достоевский как-то меня успокоил и согрел, помог вот этот мой рьяный пыл преодолеть. Ну уж очень мне в свое время хотелось быть этаким правильным и истовым христианином, наставлять и поучать, но я понял, что надо как-то иначе. Надо быть нетерпимым к самому себе, а не к другим.

Серьезный жанр

— Существует стереотип, что анимация — жанр несерьезный, детский, упрощающий и утрирующий предмет разговора, от него не ждешь чего-то особого и меньше всего воспринимаешь его как высокое искусство. Так почему Вы в мультипликации?

— У меня нет однозначного ответа: жизнь привела. Впрочем, путь этот, наверно, достаточно длительный. Все началось с любви к рисованию. А потом — несколько резких крутых поворотов судьбы, изменений в планах, которые я сам толком определить не могу. Сперва я учился на художника, собирался стать дизайнером интерьеров, но в последний момент разочаровался в этих мечтах — и круто все в жизни поменял, сдал документы во ВГИК. Учился там на художественном факультете, изучал мастерство художника-постановщика большого кино.

А во ВГИКе было отделение анимационного кино, и я примерно через год решил, что мне это ближе. Не потому что очень любил анимацию, просто компания там была хорошая. А кроме того, там в работе требовалось применять больше, чем где бы то ни было, выдумки, искать нетрадиционные подходы к решению пластических идей. Сам процесс «выдумывания» и рисования меня увлекал по-настоящему и глубоко. Я сделал два-три фильма, думая, что все это временно, что пройдет пара лет — и стану заниматься живописью, книжной графикой. Но кино завлекло меня основательно и бесповоротно, к тому же оказалось, что если ты серьезно погружен в фильм, то времени на что-то другое просто не остается. Вот и пришлось полюбить эту профессию.

— Так все-таки: Вас не пугает существующий стереотип о «несерьезности» анимации?

Кадр из фильма «Корова» (1989). Фильм, снятый по одноименному рассказу А. Платонова был номинирован на «Оскар» (1990), получил почетную награду на 40 МКФ в Западном Берлине (1990), Гран-при «Золотая раковина» на МКФ в Бомбее (1992), Гран-при и приз газеты «Асахи» на III МКФ в Хиросиме (1990), приз за лучший дебют на МКФ в Оттаве (1991)

Жанр рассказа, эпическая история мне всегда казались более привлекательными, чем анекдот или даже философская притча. Хотя я прекрасно понимаю, что это искусство не для всех: не для каждого зрителя и не для каждого художника. Впрочем, мне интересны и работы моих коллег, сделанные в развлекательном формате, но сделанные талантливо и интересно по фантазии и идее.

— Тогда вопрос на засыпку. В прошлом году у нас в «Фоме» печаталось большое интервью Анатолия Прохорова о «Смешариках». Оно вызвало бурную дискуссию, свою позицию высказали Юрий Норштейн и Эдуард Назаров. А как думаете Вы? «Смешарики» — это хорошо или плохо?

— Не могу ответить однозначно. Но очевидно, что такая визуальная форма нужна некоторой части населения. Думаю, молодое поколение должно иметь это как альтернативу. Над «Смешариками» работают неплохие сценаристы и грамотные профессионалы. Меня лично раздражает сама картинка и дизайн, но даже в этой лимитированной форме художники находят интересные решения.

— Альтернатива — чему? Реалистическому искусству?

— Это альтернатива сериальному американскому и японскому искусству, искусству коммерческому. Это ведь очень острая проблема: пресс коммерческой анимации давит на сознание, особенно на детское. Дети — достаточно открытые и простодушные люди, они доверчиво, без рассуждений принимают всё, что приходит к ним с экрана. И, конечно, дельцы пользуются этим. Мне кажется, что в этом смысле «Смешарики» в некоторой степени вытесняют агрессивное коммерческое кино. Мы не можем отрицать, что основа «Смешариков» — светлая. Не берусь давать им оценку с позиции педагога, но мне кажется, что это кино не вредит душе ребенка. Хотя есть, конечно, и более строгие зрители, категорически не приемлющие «Смешариков».

Но меня тревожит, что это кино не культивирует в детском зрителе интереса к красоте. Красоты там, честно говоря, мало. Она доведена в этих фильмах до какой-то утилитарной простоты. Но слава Богу, что «Смешарики» хотя бы не страшные, что и персонажи, и сюжеты сами по себе не агрессивные.

— Каковы, на Ваш взгляд, возможности мультипликации как жанра искусства? Существует мнение, что анимация — это попытка привнести живопись в кинематограф. В Вашем случае это происходит само собой, или Вы вообще не ставите таких задач?

— Знаете, я не аналитик и сам иногда не знаю, почему делаю именно такие фильмы, а не другие. Я не конструктор, не теоретик. Знаю только, что рисую, как дышу. Безусловно, я задумываюсь над тем, как и что делаю. Но решать фундаментальные задачи, натягивать какое-то «искусствоведческое одеяло» на свое дело — это мне не близко.

Я, скорее, ищу какую-то естественную оболочку, форму для воплощения волнующих меня идей. Этой оболочкой стала живопись. Поскольку я аниматор, то мне интересно превратить живопись в некое действо и этим действом выразить соответствующие эмоции, свое отношение к литературе, жизни, самому себе. Отчасти этот путь интуитивный.

Достаточно и ста зрителей

— Каждый актер хочет быть услышанным, художник — видеть свои работы в Третьяковке. Но анимация у нас чаще всего оказывается на периферии зрительского внимания. О Вашем фильме «Старик и море» узнали лишь благодаря «Оскару», но очень мало кто его смог посмотреть. Вам не страшно, имея амбиции художника, не попасть в Третьяковку? Или то, чем Вы занимаетесь, работа для себя лично?

— Если я скажу, что работаю исключительно для себя, то слукавлю. Конечно, мне хочется какой-то востребованности, какого-то признания своего труда — чтобы зритель увидел мое кино, чтобы критик заметил и написал статью. Когда это случается, то — чего скрывать! — греет самолюбие и помогает двигаться дальше, задумывать новые вещи, доделывать старые и, как минимум, утверждаться на своем пути.

А если не замечают вообще, то бывает обидно. Но дело в том, что человек — существо хитрое. Свои неудачи, невнимание к своему творчеству он может расценивать так: примитивная толпа не понимает мои великие идеи… От такого самообмана я далек, но мне ведь и грех жаловаться: в отличие от многих, мое кино все-таки видят. Картинки то и дело появляются по телевизору, обо мне пишет пресса.

Но, хотя я и не вправе говорить за всех аниматоров, все-таки выскажу свою позицию. Я не думаю, что анимация претендует на какую-то исключительную роль в изобразительном искусстве. Надо честно признать, что мультипликация — это некая резервация внутри искусства, в ней всегда что-то происходит, но интересно это, как правило, лишь тому, кто сам в этом варится.

Кадр из фильма «Старик и море» (1999)

Но я убежден, зрители и поклонники анимации не могут исчисляться миллионами. Это сотни, тысячи, ну, может быть, десятки тысяч, но не миллионы. Да я и не уверен, нужны ли обязательно миллионы. Мне достаточно и ста зрителей. Хотя нет, сто тысяч — это было бы здорово.

— «Cherchez l`Oscar», — наверняка то и дело слышали Вы на канадской киностудии, где работали над «Стариком и морем»… Идем на «Оскар», поэтому выжимаем максимум…

— Нет, такого грубого давления не было. Но я профессионал и, несмотря на все внутренние сомнения и колебания, делаю свою работу профессионально. Впрочем, «Оскар» изменил мою жизнь к лучшему. Моя ярославская студия появилась благодаря этому золотому человечку…

— Ваши фильмы искусствоведы и кинокритики называют ожившей живописью, высоким искусством. Каковы истоки Вашей живописи?

— Все просто. Я воспитывался в классическом живописном пространстве и среди тех ценностей, которые известны в реалистическом искусстве. Впрочем, соцреализмом меня тоже зацепило. Мои учителя — художники-реалисты, которые делали вещи, воспринимаемые сейчас с изрядной долей иронии и цинизма. Тем не менее, они делали это искренне. Они искали в живописи гармонию. И прививали нам интерес и любовь к классической культуре. Во ВГИКе у меня был потрясающий педагог, оказавший на меня огромное воздействие — Борис Михайлович Неменский — человек очень глубокий, совестливый и бескомпромиссный. В искусстве — убежденный реалист. Я его люблю, и, благодаря его влиянию, все мои корни там, в классической реалистической живописи. Искусство двадцатого века я не слишком принимаю, хотя и в авангардной живописи кое-что мне близко. Но все равно я убежденный реалист. Не говорю, что это безусловное достоинство. Иногда мне хочется освободиться от бремени образования, знаний, умений. Хочется быть непосредственным …но я все время чувствую себя в смокинге. Это же очевидно, что одежда принуждает тебя к одним действиям, исключая другие. И действительно, реалистический смокинг порой мешает мне быть разнообразным и более непринужденным и свободным.

Впрочем, желание вырваться из реализма бывает у меня далеко не всегда. Неожиданно возникает, неожиданно угасает… Иногда я позволяю себе раскрепоститься в сценках, в которых не связан конструкцией сюжета и характерами.

Но это быстро проходит — и все равно остаешься в пространстве фильма, конструкция которого тебя держит, настраивает на определенную волну. Например, «Историю» Шмелева я сразу для себя определил так: это должен быть весенний вихрь фантазий, событий, такой восторг подросткового состояния влюбленности. Этому были подчинены все задачи. Надо понимать, что эта динамика передается режиссерской волей, а не техническими ухищрениями.

А уж что получается — судить зрителю. Мое дело — снимать кино, и если людям оно нравится, я этим утешаюсь.

* Гэгом называют комедийный прием, в основе которого лежит очевидная нелепость, которая не может не смешить. Например, когда во время пожара человек носит воду решетом. — Ред.