Однополчанки, сёстры

Всё меньше остаётся ветеранов Великой Отечественной. Редеют их ряды и на парадах Победы. Да и живут они большей частью этим счастливым днём – от 9 Мая до 9 Мая, чтобы собраться с оставшимися в праздничные шеренги, пройтись по главной площади, посидеть за одним столом, помянуть невернувшихся с войны и тех, кого смерть унесла за прошедший год… Наш корреспондент Евгений Суворов побеседовал в канун праздника с ветеранами Великой Отечественной.

Военные судьбы однополчанок Елизаветы Алексеевны Кисляковой и Анны Ивановны Корнауховой во многом схожи. Они обе медсёстры. Обе попали на фронт в декабре 41-го года и воевали до самой победы.

Представители самой гуманной профессии, они гордятся, что не убили ни одного немца: они не убивали, а только спасали наших бойцов, а если приходилось, то и раненых фрицев. Я встретился с ними в военном госпитале г.Сыктывкара.

Кругом одни смерти...

Елизавета Алексеевна Кислякова

– На второй день, как только объявили войну, я написала заявление, – рассказывает фронтовичка. – Но мне было только 17 лет, а в этом возрасте в начале войны на фронт не брали. Пришлось ждать 18-летия до октября. В это время как раз у нас на Севере начала формироваться 28-я Невельская дивизия, куда я и попала. Два года работала в медсанбате в тылу, а потом нас послали на передовую. Там, конечно, было гораздо труднее: молодой девушке годами не видеть бани, находиться под бомбёжками – кругом одни смерти, смерти, и самой ежедневно думать, что погибнешь.

Однажды, это было в Белоруссии, немецкая артиллерия прямой наводкой стреляла в домик, где мы принимали раненых. Снаряды рвались совсем рядом, дом весь шатался. Я тогда была уже парторгом санитарной роты (на фронте в 20 лет вступила в партию), а до этого – комсоргом батальона в медсанбате. Воспитывала бойцов, чтобы ничего не боялись, а сама не выдержала, струсила. Во время бомбёжки всё бросила и убежала из домика под горку. А наша санитарка по фамилии Храбрая никуда не убежала, осталась с ранеными. Оказалась храбрей меня, жива осталась. Один из санитаров в этот день сошёл с ума. Он добровольцем ушёл на фронт из лагеря и посреди бомбёжки стал кричать, как в лагере: «Граждане начальники!» – и проявлять агрессивность. Нам, девчонкам, пришлось его связать вместе с легкоранеными, а потом отправить в госпиталь.

После каждого боя к нам по сто человек свозили раненых. Однажды взяли языка, был он то ли жив, то ли мёртв. Приказали привести его в более или менее приличное состояние, чтобы он мог дать показания. Я трое суток его спасала: кровь переливала, другие процедуры делала, а когда он всё рассказал, мне приказали его расстрелять. Я говорю начальнику штаба, подполковнику: «Стреляйте в меня, а я в него стрелять не буду!» Отказалась, но через десять минут всё равно наши санитары его расстреляли.

Ещё помню, совсем молодой боец в звании лейтенанта зашёл в нашу санитарную палатку перед боем. Ему лет 20 всего было. И вот говорит: «Девушки, завтра бой, я чувствую, что погибну. Хочу умереть красивым. Сделайте со мной что-нибудь, подстригите». Мы сделали, что могли: подстригли его, даже попудрили. В том бою он сразу же погиб, даже не мучился.

– Елизавета Алексеевна, а на войне вы много встречали верующих людей?

– На войне все верующими становились. Если слышали, что летит немецкий самолёт бомбить, все обращались к Богу: «Господи, помоги!» – и крестились при этом. Думали о спасении, забывали про антирелигиозную пропаганду. А кто постарше, так те и молились. Был такой случай: выпало затишье на несколько дней, раненых не поступало, и мне дали задание сходить в штаб полка, отнести пакет. Лето, июль, жара, солнышко светит, птички поют. Я иду, любуюсь цветами, природой, так хорошо, радостно на душе. Вдруг, откуда ни возьмись, в небе появляется немецкий самолёт и на бреющем полёте начинает меня обстреливать. Я упала в траву – весь огонь летит на меня – и начала молиться, как умела: «Господи, Господи, Господи…» Только одно слово и повторяла. Сама ни жива ни мертва. И Господь спас, ни одна пуля меня не задела.

Я всегда чувствовала, что существует какая-то сила, но, конечно, не верила так, как сейчас. У нас в семье было семеро детей, всегда полуголодные, полураздетые. Мне в детстве приходилось ходить по соседям, милостыню просить. А в начальную школу мы с братом по очереди в одних валенках через день ходили: день он, а второй – я. Брата и отца сразу же взяли на фронт. Отец был уже пожилой, воевал третью войну. Как узнал, что я тоже на одном с ним фронте, постоянно искал меня, заходил во все медицинские палатки. И вот в Прибалтике он наконец зашёл в нашу палатку, спросил меня. А я в это время была в другом населённом пункте, оказывала помощь раненым. Вечером мне передали, что меня искал отец, и я пошла к нему. Идти больше 15 километров, а это было на передовой, кругом немцы. Нашла его, а он чуть ли не при смерти лежит, весь больной. Воевал в пехоте, а в последнее время из-за своего здоровья был в трофейной команде, хоронил погибших. У меня хватило смелости пойти к начальнику его подразделения и добиться, чтобы отца отпустили с фронта. Тем более, дома его ждали ещё трое детей: сестрёнку, ей тогда 9 лет было, одну оставили в холодном доме без спичек и хлеба, а старших – 14-летнего брата и 17-летнюю сестру – отправили на лесоповал. Отец вернулся за 9 дней до конца войны и ещё прожил двадцать лет.

Эта иконка вас будет спасать

Анна Ивановна Корнаухова (справа) и соцработник Валентина Полищук (слева)

Вошла в их староверческую семью, в доме полно икон. В своё время их семью раскулачили, отца отправили в ссылку, там он и скончался. Мать осталась одна с тремя детьми. Прожила с ними восемь лет. Сначала они меня приняли очень болезненно, пошли разногласия и из-за моей работы (я была секретарём по идеологии в двух районах: Усть-Цилемском и Ижемском). Они – верующие, а я выступала против религии. Но потом всё наладилось. Они троих детей моих воспитали: я же постоянно в командировках, месяцами дома не бывала.

Каждое лето со своими детьми и внуками (а у меня 8 внуков и 6 правнуков), мы ездим в свой родительский дом в Деревянск. Вместе сажаем там картошку, выращиваем овощи. Дети приучены к сельскому труду, все хорошие выросли.

– Елизавета Алексеевна, я смотрю, у вас старинная медная иконка, которую вы постоянно носите с собой?

– Эту староверческую иконку мне дала крёстная одной дочери моей свекрови. Подарила со словами: «Эта иконка вас, Алексеевна, будет спасать». И она меня сейчас спасает от болезней. У меня вот рука совсем отнималась. Я эту иконку к руке прикладывала, и через два месяца всё прошло. Рука полностью исцелилась.

Столь «практическое» отношение к святыне нас с Валентиной Полищук несколько озадачило. Валентина объяснила старушке, что исцеляет её Господь по вере и лучше молиться на эту иконку и просить Бога о помощи.

Чувство локтя

Попрощавшись с Елизаветой Алексеевной, мы пошли в палату к Анне Ивановне Корнауховой. Маленькая жизнерадостная старушка, божий одуванчик, очень скромная, напевно растягивает слова и постоянно по-девичьи весело смеётся. А между тем ей уже 88 лет.

– Нас было четверо детей, – рассказывает она. – Отец нас бросил, когда я ещё не родилась. Нянчились со мной старшие братья – 6 и 8 лет от роду. Однажды они меня, недельную, укутали в люльке шубой с ног до головы, а сами убежали купаться. Мама пришла с работы, заглянула в люльку, а я уже вся синяя лежу, задохнулась. Вытащила из печи чугунок с тёплой водой, помыла меня, подняла за ножки вниз головой, похлопала по попе – я ожила, начала дышать. Но с той поры я росла очень болезненной и дышала всегда очень тяжело. В те годы был страшный голод, кушать было нечего. Четырёхлетняя сестра меня, грудную, носила на руках на луг, где растёт клевер, и я этот клевер ела. Наемся, засну прямо на лугу. Потом проснусь, опять ем. Она ещё домой клевера наберёт, чтобы на вечер и на утро хватило. Зимой я ела глину с печки.

Мама умерла, когда мне было 13 лет. И я отправилась поступать в Сыктывкарский медицинский техникум. По-русски ничего не понимала. На экзамене мне поставили жирную двойку, а всё же приняли – благодаря сестре. Она училась в этом техникуме на третьем курсе на одни пятёрки и уговорила принять меня. Первый год мне ставили тройки с минусом, второй год я уже хорошо училась, а окончила на отлично.

Когда началась война, у меня на руках был маленький ребёнок – 4-летняя дочка брата (он погиб на фронте). Кушать было нечего. Давали небольшой кусочек хлеба, чтоб с голода не умерли. Мякиш я сама съедала, а корочку девочке оставляла, чтобы животик у неё не болел. И она весь вечер, было, грызёт эту корку. Жалко её – не сегодня-завтра умрёт. И когда в декабре 41-го нас вызвали в военкомат, спросили, кто хочет на войну, я сразу же согласилась. Могла бы и не идти, но пошла из-за этой девочки. Думаю: «Если соглашусь, девочку возьмут в детский дом, там хоть её кормить будут».

На войне было очень страшно, особенно когда бомбили. Бомбят, а у нас идёт операция, мы раненых спасаем: я кровь вливаю, а рядом подруга наркоз даёт. Слышно, как бомбы свистят, на нас летят. Каждый раз думаешь, что сейчас на голову упадёт. Как бомбёжка начинается, мы друг к другу локтями прижимаемся: чувствуешь чужой локоть и не можешь уйти от стола. Ведь если уйдёшь, то раненый в любую минуту может погибнуть. Вот мы стоим, слышим – бах! – взорвалось где-то далеко. Мы улыбнёмся, локти разомкнём. Сразу легко становится – пронесло.

А во время бомбёжки хирурги, операционная сестра и ещё трое ассистентов всегда прятались под палаткой во рву. Мы только вдвоём с ранеными оставались. Ох и страшно!

Один случай запомнился. Поступил раненый – ни рук, ни ног, весь перебинтованный, будто кукла, одна голова торчит. А в сознании и жить хочет. А как он будет жить – такой? Бригада наша посовещалась и решила сделать ему укол морфия, чтобы он спокойно уснул и во сне умер. Но никто укол такой делать не хочет. Бросили жребий на спичках: кому длинная достанется, тот и сделает. Выпало мне. Я набрала морфия и пошла к нему, а сама молюсь: «Господи, помоги!» Очень не хотела его убивать, а куда деваться? И вот захожу в палату и вижу: он с нар упал, видимо от предсмертных судорог, и лежит на полу мёртвый. Я перекрестилась: «Слава Богу, слава Богу!» Так была рада, что Господь его забрал, что он умер своей смертью.

А вот ещё один случай. Поступил к нам тяжело раненный в живот 17-летний парень. Без сознания. Мы ему кровь вливаем уже третий день, а пульса всё нет. Ему надо операцию делать, но без пульса хирург не берёт. Пить ему нельзя, кушать тоже, ждём. Наконец я хирургу говорю: «Берите его на операцию». «Куда я его возьму без пульса, убивать, что ли? Только вскрою, он сразу же умрёт». «И без операции всё равно умрёт, – не сдаюсь я, – а так, может, выживет, если во время операции кровь будем вливать». Уговорила я доктора. Стали делать операцию, вскрыли, а у него полный живот аскарид, поэтому у него пульса и не было.

На второй день после операции он очнулся. Оказывается, он всё слышал и запомнил меня по голосу. Спрашивает мою сменщицу: «А где вторая сестра, которая меня спасла?» Я пришла: «Чего вы хотите?» «Я хочу вас отблагодарить. Достаньте в моём рюкзаке кружку». Я достала ему эту кружку, а в ней, оказывается, были золотые серёжки с голубыми камушками. «Это тебе в благодарность за то, что меня спасла». Я стала отказываться: «Что вы, мы подарки не берём!» Так и не взяла. Тогда он попросил хирурга: «Скажите ей, чтобы она взяла серёжки. Я ведь всё слышал, как она уговаривала вас делать операцию!» Хирург ко мне: «Почему не берёшь? Ты же его спасла. Бери!» Тогда уж я взяла. Тоже молилась за этого раненого, благодарила Бога, что Он спас его.

Победу мы встретили в Латвии. В три часа ночи где-то 3 или 4 мая замполит пришёл к нам в землянку, говорит: «Война кончилась!» Мы сразу же соскочили с нар на землю, прямо в кальсонах, в мужских рубашках, все разом хотим его обнять. Он нам: «По очереди, по очереди!» И мы, двенадцать девушек, подходили к нему по очереди обниматься и целоваться, – старушка весело смеётся, вспоминая этот счастливый эпизод. – Сейчас-то смешно, а тогда от радости слёзы выступили на глазах. Такая радость была, такая радость!..