Плюш

Где-то после войны, в 50-х, возможно, годах наша легкая промышленность «нашила» невероятное количество подбитых ватой плюшевых жакетов, коричневых или черных, отливавших на зимнем солнышке какой-то оливковой рыжиной. Молодежь их не носила — носили бабушки. Штапельный платок, плюшевый жакет, длинная сатиновая юбка и галоши с вязаными носками — такими они остались в моей ранней памяти. И, конечно, я хорошо помню наш степной поселок, открытый всем ветрам, состоявший из саманных или деревянных домов (когда появились первые кирпичные, они казались нам дворцами!). Чернели заборы, кое-где торчали деревца. Небольшой пруд по весне разливался и походил на море.

…Мы с моей бабушкой (никогда, кстати, не носившей плюшевого жакета!) стоим на берегу нашего весеннего моря и наблюдаем: к саманному домику на другом берегу, одна за другой, парами, тройками тянутся «плюшевые» старухи. Собрание у них там, что ли? Бабушка, родившаяся примерно тогда же, когда и они — в 1903-м году,— смекает. Она объясняет мне, что сегодня церковный праздник, именуемый Благовещение. А старухи настолько темны и глупы, что до сих пор этот праздник отмечают.

Бабушка, как может, пересказывает мне то, что памятно ей с гимназических уроков Закона Божьего. Начинает иронично, но потом помимо воли ее тон меняется, теплеет, приобретает даже некую важность — детство-то ведь из человека не вытравишь! Но я всё равно удивляюсь: кто может верить в такие сказки?..

Православного храма не только в нашем поселке, но и во всей округе не было никогда. Мы жили на территории АССР Немцев Поволжья. После сталинской депортации немцев и ликвидации АССР опустевшую землю осваивали — сначала эвакуированные, потом те, кто просто надеялся найти за Волгой лучшую долю, или те, кого — как моего деда — железной рукой направила в эту степь партия. В итоге коренного населения почти не было, все — с бору по сосенке, но старухи в черных плюшевых жакетах были объединены.

…Сколько-то дней спустя моя бабушка возвращается домой из-за пруда — то есть из хлебного магазинчика — с новостью: старухи вчера устроили вынос Плащаницы. Она объясняет мне, что такое Плащаница и затем энергично продолжает: кое-кто из старух притащил на это представление внуков, и куда только смотрят родители, и школа тоже долж­на реагировать.

Среди «притащенных на представление» внуков оказалась моя школьная подруга Таня. С какой-то необычной серьезностью она рассказала мне о том, что видела. Четыре бабушки, держа за уголки, вынесли из комнаты в сенцы большую икону (Плащаницы как таковой у них, конечно, не было! — Авт.) и опустили ее на табуретку. Сверху накрыли образ белым полотенцем и положили цветы (грубые пластмассовые цветы, которые продавались в нашем магазине). При этом бабушки очень красиво пели, многие из них плакали, а баба Рая читала по старой-старой книге.

Я решительно напомнила подруге, что мы октябрята, готовимся вступать в пионеры и вообще не должны ходить на подобные собрания. Но непривычная серьезность одноклассницы смущала меня. А вскоре я сама услышала, как они поют, эти бабушки.

Умерла наша родственница, сестра моего деда, жившая по соседству,— Серафима, баба Сима, как я ее звала. Под вечер накануне ее похорон моя мама, помогавшая готовить поминальную еду, вернулась домой и сообщила:

— А бабки-то там — читают! Книгу старинную принесли и читают по-церковнославянски. Говорят, что всю ночь будут читать. Хочешь посмотреть?

— Еще чего! — возмутилась бабушка,— нечего ей на это смотреть!

Фото Е. Кирилловых

Было бы большим преувеличением сказать «С этой минуты я начала всерьез задумываться о вере». Для того чтоб начать задумываться о вере, мне понадобилось два с лишним десятка лет, большие перемены в стране и большие личные потрясения. Но когда наконец об этом задумалась — я вспомнила нищий дворик, серое небо, мокрый снег (кажется, это было начало зимы), обшитый чем-то черным гроб и пение бабушек в коричневых плюшевых жакетах.

За плечами у каждой лежал ее собственный крестный путь. Общая книга их судеб включала всё: и революцию, и гражданскую войну, и коллективизацию, и голод 33-го, и ужас 37-го, и войну, конечно,— многие были военными вдовами. Власть махнула на них рукой, разрешила доживать такими, какими они были. Власть была уверена, что религия умрет вместе с этими отсталыми бабками, то есть совсем уже скоро. Бабки внешне вели себя так, будто были с этим согласны. «Доживем, какие есть!» — это был их обычный ответ на попытки отдельных энтузиастов «провести работу». Но на самом-то деле они не просто доживали. Они крестили нам пол-России, эти бабушки!

Пропаганда пропагандой, а на поверку оказывалось: в нашем, к примеру, классе некрещеных было всего несколько человек — дети совхозного и железнодорожного начальства, учителей, словом, тех, кто на виду и в партии. В семьях попроще своих детей крестили. И, как правило, по настоянию бабушки, еще не утратившей в те годы традиционный патриархальный авторитет. Ближайшая действующая церковь была в Саратове, туда ходили поезда — иная бабушка собирала разом всех своих разновозрастных внуков и везла с затаенной торжественностью. Сами, без священника, не крестили, нет — знали, наверное, что это можно делать только в самом крайнем случае. Да и так уже слишком многое им приходилось делать самим.

Теперь, через много лет, я понимаю, что подвиг этих русских старух сравним с подвигом жен-мироносиц — они сохраняли верность Тому, Кто был всеми отвергнут. Они исполняли священный обряд вопреки всему. Они, как их галилейские сестры, оказались вернее мужчин. Обратите внимание: все послевоенные совет­ские годы слово «церковь» у нас ассоциировалось со словом «бабушка», но никак уж не со словом «дедушка». Со словом «старуха», но не со словом «старик».

Разве что одна из сорока моих плюшевых бабушек дожила до первых проблесков того, что называют сегодня Вторым Крещением Руси. Они не были провидицами, конечно. Но какая-то из них говорила «Вера все равно будет опять» — баба Рая? Баба Нюра?.. Смутно помню — будто бы утверждала какая-то из них именно это, стоя в очереди в хлебном магазинчике.

Кстати, моя бабушка, никогда не носившая плюшевого жакета и штапельного платка, пережила их всех. Она разменяла десятый десяток, и, глядя в перестроечный телевизор, наивно возмущалась: «Зачем Горбачев попов назад позвал?». Но когда она умерла, мы нашли под ее подушкой тетрадный листок с какими-то карандашными каракулями. Рука под конец совершенно ее не слушалась, и разобрать удалось с трудом: «Отче наш, иже еси на небесех…». Это была единственная молитва, которую она помнила наизусть — с гимназических уроков Закона Божьего.