Мудрец с овчарни

Он уединился в Оаше в убогой каливе, где переводит Библию по одному афонскому оригиналу. Известный профессор Бухарестского и Тимишоарского университетов, пользовавшийся огромной любовью студентов, оставил кафедру, чтобы стать монахом Ионой. На верху горы, в непосредственной близости от голубого неба, бывший профессор Ион Пэтрулеску созидает свою душу в вере и любви Божией.

    

Я разыскал отца Иону в один из жарких дней нынешнего лета. Небо над Оашей сияло так, что в нем, казалось, можно увидеть свое отражение, словно в зеркале. Дорога к каливе, в которой он живет, уединившись от людей, тянется через еловую рощу – островок благодатной тени, – чтобы затем, всё так же идя вверх в гору, оборваться перед необозримой поляной, заросшей высокой травой с яркими цветами и роями бабочек и пчел, то и дело с легкостью рассекающих тишину вокруг.

Через поляну приходится прокладывать себе путь по буйному травостою. Монастырский послушник, сопровождавший меня, аккуратно снял обувь, прежде чем ступить на луг, словно боялся запачкать его.

На противоположной стороне поляны, у подножья горы, стоит пастушья хижина – ныне келья отца Ионы. Огромный пес, заливисто и злобно лающий, охраняет домишко, окруженный забором из штакетника.

    

Когда я вошел, известный профессор в старенькой монашеской рясе готовил себе на импровизированном очаге, в котором пылали дрова, жаркое из картофеля в глиняном горшочке. В помещении, напоминавшем амбар с зияющими оконными глазницами, в которых никогда не было стекол, стоял запах дыма. Несколько предметов домашнего обихода в углу да три чурбана вместо стульев вокруг очага – вот и вся «мебель». Стены задекорированы связками лука. Ведь, как сказал нам отец Иона, еда крестьянина – это «вода, лук и картошка». А он намерен жить как крестьянин.

Из этого помещения мы узкой дверью проходим в тесную келью батюшки. Там только кровать да стол с грудами книг. Но хозяин пригласил нас посидеть для беседы у калитки – по-крестьянски, на низенькой деревянной скамейке, утонувшей в траве. Трава была горячая и вся в цветах, отец Иона тоже ступал по ней босиком.

Говоря, он то и дело пробуравливает тебя своими пронзительными зелеными глазами, все время сияющими. Лицо его всегда освещает улыбка.

Годы ученичества: отец Галериу

Сначала он готовил себя к военной карьере: военный лицей в Брязе и офицерское училище в Сибиу.

Три года прослужил офицером в Араде; во время службы его посылали охранять заключенных, строивших канал Дунай–Черное море, возводить в Бухаресте дома, разрушенные землетрясением в 1977 году, собирать кукурузу в Балта Брэилей[1]. Эти «миссии» он посчитал унижением и понял, что коммунистическая армия ничего общего не имеет с воинской традицией румын, а румынский офицер образца 1970-х весьма и весьма далек от офицера довоенного периода – получившего образование в Париже, женатого на девице с приданым и имевшего при себе ординарца. «Короче говоря, я понял, что армия сейчас – это позор, и подал в отставку».

    

«Мало-помалу я вошел в норму, то есть пришел к вере», – признается отец Иона.

Он принялся искать новый путь, и Бог позаботился о нем. Познакомился с одним библиографом, Даном Лазареску из Арада, который привил ему вкус к чтению, а затем, в жажде знаний, он, хоть и был «атеистом до кончиков ногтей», попал к отцу Константину Галериу. Отец Галериу[2] предложил: он даст ему рекомендацию для получения доступа в Библиотеку Священного Синода, но с условием приходить по утрам в храм. «Я не молился, не прикладывался к иконам, ничего, ходил только на проповедь послушать отца Галериу. Мало-помалу я вошел в норму, то есть пришел к вере», – признается отец Иона.

Отец Галериу, с его всем известной деликатностью, сделал отца Иону своим учеником. Какое из наставлений, полученных от отца Галериу, самое ценное для него? Что «никто и ничто никогда не может разрушить образ Божий в человеке. В последнем заблудшем, в последнем преступнике всё еще остается в неприкосновенности образ Божий. Мы не думаем об этом, когда вступаем в отношения с другими людьми. Судим о них по оболочке, а не по Божественному образу. Потому что иначе вели бы себя внимательней и деликатней с другими, тоже носителями образа Божия. Утрачивается только подобие Божие по причине наших грехов, но не образ».

Магистр мертвых языков

Так в течение десяти лет Ион Пэтрулеску обратился в христианство. И, как всякому новообращенному, ему хотелось просветить других. Поняв, что латинский и греческий языки важны не только для высокой культуры, но и для Православия, он поступил на факультет классических языков.

«Все говорили, что я сумасшедший: “Зачем тебе эти мертвые языки? У них же нет будущего”. – “Будущего нет, но есть прошлое”, – сказал я». Он остался работать ассистентом в Бухарестском университете, и тогда же начал свою миссию – «разъяснять студентам семантику Священного Писания».

    

В 1989 году переехал в Тимишоару и продолжил преподавать там – в Западном университете. Здесь он сполна вкусил профессорской славы. «Когда я преподавал студентам греческий, язык служил якорем для богословия. Преподавал и на богословском факультете, стараясь формировать настоящих богословов, то есть людей культурных и в то же время исповедующих Православие. И было несколько таких, которые послушали меня и стали священниками, а иные приняли монашеский постриг. Кто-то говорил, что теперь мне уже можно совершать сколько угодно грехов, ведь за меня молится столько людей», – говорит отец Иона, улыбаясь.

И всё-таки ни славы, ни любви, какой он был окружен, не было достаточно для того, чтобы оставаться в университете. «Когда я увидел, что обучение начинает резко деградировать, что университет превращается в позорище, как некогда армия, я отказался быть участником этого крушения и отошел от преподавания».

Восемь лет назад он выбрал для себя монастырь Оаша. «Я пришел сюда не столько для монашества – мне это слово представляется великим, – я просто хотел уйти из мира, идущего в неверном направлении. Это просто уход. Чтобы сделаться монахом, надо начинать смолоду. Это требует трудов и выносливости, которой у меня уже нет».

В «Саду Оаша», на берегу озера, а затем в своей лесной келье бывший университетский профессор перевел некоторые книги из Септуагинты (Исход, Третья книга Царств и Книга пророка Исаии) и «Евергетинос» монаха Павла (1054). Теперь он молится и работает вместе с монастырем Ватопед, что на Святой Афонской Горе, над переводом Нового Завета по одному афонскому византийскому тексту.

«Во всём новом всегда кроется ловушка»

– В мире, который, кажется, изо всех сил старается окончательно уничтожить свои корни, хранители и защитники традиции становятся всё более редкими. Поскольку вы обладаете репутацией ее пламенного защитника, просим вас сказать, почему так важна традиция в нашей жизни?

– На меня скорее смотрят как на фундаменталиста – конечно, с уничижительными коннотациями этого термина. Употребляющие его не отдают себе отчета в том, что быть «фундаменталистом» означает иметь фундамент, основание, нечто твердое, на чем бы ты стоял. Традиция сама по себе является основанием. И что касается меня, то я говорю о традиции православной. В православном менталитете любая инновация, независимо от того, в какой области она происходит, смотрится негативно. Любое изменение в образе жизни, передаваемом от одного поколения к другому, является безумием.

«Быть “фундаменталистом” означает иметь фундамент, основание, нечто твердое, на чем бы ты стоял. Традиция сама по себе является основанием».

Это мировосприятие до недавнего времени было характерным и для румынского крестьянина. Когда он сталкивался с чем-нибудь, что не вписывалось в традиционные образцы, – например, если он видел юношу в спортивных ботинках, когда все крестьяне еще ходили в лаптях, – то восклицал: «Ты видывал нечто подобное?» Нечто «невиданное» – это было плохо. Традиция учила одеваться и вести себя в соответствии с наследием, полученным от стариков… Современность изменила значение этого слова: «невиданное», «необыкновенное», «из ряда вон выходящее» – то есть то, чему нельзя следовать, чего нельзя делать, – стало восприниматься как позитивное.

Ну вот, тут меня спросили бы: «А что плохого в том, что вместо деревянного колеса ты поставишь резиновое, а вместо лаптей обуешься в спортивные ботинки?» Трудно назвать это плохим, поскольку с плотской точки зрения это удобнее, легче. Но принцип новизны, однажды принятый, не ограничится лишь некоторыми вещами, доставляющими удобства, а изменит всё мало-помалу, в том числе и сами основания.

– Разве традиция не может сосуществовать с новым, а наследие с инновацией? И разве традиционное для нас сегодня не было новым несколько веков тому назад?

– Ваш вопрос логичен, но это ловушка. Я делаю переводы, и вот как-то меня спросили, почему мы не соглашаемся на употребление неологизмов, тогда как и в Библии Шербана[3], и в других писаниях встречаются славянизмы, бывшие в те времена неологизмами. Это не одно и то же, потому что то был период формирования этоса (язык, костюм и прочее), в котором традиция не была укоренена. В Церкви тоже сначала не были установлены нынешние чинопоследования, но вместе с последним Вселенским Собором завершился период формирования традиции Церкви, и что было установлено тогда, то будет иметь силу до скончания века. И это православная Традиция. Всякая инновация, появившаяся после последнего Вселенского Собора, уже не относится к нашей традиции.

– Вы смотрите на новое как на априори плохое?

– Новое всегда является ловушкой, по меньшей мере с духовной точки зрения. Новое в действительности является проявлением гордости, манифестацией своего эго. Когда человек что-нибудь изменяет, он делает это, чтобы самоутвердиться. Тогда как принципом традиции является смирение: ты не утверждаешь себя сам, тебя утверждают другие, хвалят другие, признают другие.

На самом деле, и вы это видите, различие между традиционными людьми и нынешними колоссальное. Сейчас если ты не утверждаешь себя сам, не проявляешь себя, не предлагаешь себя, никто на тебя не обратит внимания. Тогда как в прежние времена, если ты лез на глаза, это уже делало тебя подозрительным. Нынешний человек более не держится традиции, потому что он одержим духом самоутверждения.

«Если мы знаем и уважаем румынские традиции, мы войдем в универсальность»

– Но если так обстоит дело с традицией духовной, то не больше ли оснований для оптимизма, если говорить о национальной, этнической? Входит ли традиция составной частью в ДНК нынешних румын?

«Я сказал бы, что антихрист появится в том народе, который пропагандирует современность».

– В этом веке идентичности тают, как воск. В том смысле, что существует народ традиции, то есть Божий, и современная популяция, рождающаяся от сына современности – если понимать современность духовно. Ведь существует дух современности, порождающий своих чад, как существует и Бог, Чьими чадами являемся мы, христиане. Я сказал бы, что антихрист появится в том народе, который пропагандирует современность. Национальные идентичности уже не будут иметь такого большого значения до самого конца. Пути наши расходятся. Останемся мы, чада Божии, и все остальные, народ современности, в ожидании Апокалипсиса.

С другой стороны, в той мере, в какой мы верны румынской традиции, мы остаемся укорененными и в христианской традиции, то есть универсальны. Если мы знаем и уважаем румынские традиции, мы, парадоксальным образом, через дверь румынской традиции входим в универсальность. Разумеется, здесь существует риск преувеличения локального, национального.

    

– Может ли Церковь помочь нам сохранять равновесие между этими двумя традициями?

– Церковь тем и является – равновесием. В какой бы уголок мира ты ни заехал, но если ты участвуешь в православном богослужении, ты чувствуешь себя как дома, даже если не понимаешь языка, на котором служат. Это нечто твое, фундаментальное, несмотря на то, что оно в то же время и нечто местное, фундаментальным образом. Православная Церковь допустила, чтобы каждый народ имел свою идентичность, поэтому у нас имеются национальные Патриархии. Напротив, в тот момент, когда, например, в «Войске Божием»[4] было запрещено пить вино, проводить свадьбы с лэутарами[5], то тем самым был нанесен удар по традиции, по тому, что благословлено Церковью, и, оставшись без ориентиров традиции, многие из «воинов» перешли в протестантизм, являющийся экспрессией современности. Если ты уклоняешься от царского пути, ты попадаешь в дебри.

– Вы говорили, что антихрист родится в «народе современности». Современность – это лицо зла или же само зло?

– Если христианская традиция – это добро, то чем может быть то, что противопоставляется ей? Чем может быть кто-то или что-то, если оно ломает то, о чем Бог сказал, что оно добро? Современность хочет исправить добро. То есть ты хочешь «исправить» добро, которое унаследовал от сотен прошлых поколений и которое освящено жертвой и кровью… Кто ты такой, чтобы противопоставлять себя или менять традицию, которую установили святые и за которую наши предки заплатили своей кровью и жизнью? Я не выношу приговоров, но каждый для себя может дать ответ на эти вопросы.

«Даже монастыри уже не являются хранителями традиции»

– Традиции легче соблюдать в монастыре? Так объясняется тот факт, что вы променяли университетскую карьеру на монашество?

– Я с болью думаю о том, что даже монастыри более не являются хранителями традиции, как тому следовало бы быть. Потому что связь между учениками и старцами была прервана во времена коммунистического режима, и мы заново изобретаем монашеское жительство, мы не унаследовали традиции. Вы знаете, что при коммунизме монастыри были превращены в «производственные объединения» и многие настоятели были информаторами секуритате[6]; в любом случае, они должны были быть покорны властям. Идея заключалась в том, чтобы оттолкнуть хотевших уйти в монастырь. И в значительной мере это удалось сделать, многие монастыри при коммунистах опустели. Потом, после 1989 года, хлынул новый поток молодежи в монастыри, но этот поток должен был заново изобретать монастырскую жизнь. Посмотрите вокруг: в большинстве монастырей настоятелям и духовникам около 40 лет.

    

Все усиливаются найти благой путь, и уповаем на милость Божию, что Он подаст им и благодать. Так что в монастырях заново изобретается традиция. Имеются очень большие различия между монастырями. И один только Благий Бог отличит, что тут подлинно и истинно, а что – похвальная попытка и только.

– Под вашим влиянием многие молодые люди обратились к Церкви, а некоторые даже стали монахами. Как профессор вы были любимы и весьма почитаемы. Вам не хочется иметь студентов, быть среди людей, стоящих в начале жизненного пути, ищущих, надеющихся, которым еще предстоит всё построить?

«Для души намного комфортнее быть презираемым, когда не признают твоих заслуг и хороших дел, чем когда тебя хвалят».

– Нет, не хочется. Потому что с течением времени моя позиция лидера в университете, успешного человека открыла мне глаза – не знаю, каким чудом, – на мои недостатки, на то очковтирательство, в котором я пребывал. Имел место тяжелый разрыв между тем, кем меня считали люди, и тем, каким я знал себя. Было очень тяжело выдержать те благостные представления, которые создавали себе на мой счет другие. Для души намного комфортнее быть презираемым, когда не признают твоих заслуг и хороших дел, чем когда тебя хвалят. Принимать вид, не соответствующий реальности, – это делало из меня мошенника. И тогда я сказал себе, что это нужно прекращать.

– Это направило ваши стопы в монастырь?

– Нет, но это создало напряженность в смысле необходимости и мне самому исполнить то, о чем я говорю другим, что это надо делать. Я обратился к своей огорченной душе и немного занимаюсь ею, созидаю ее, ибо иначе я рисковал учить других тому, чего не делал сам. Я был в категории лицемерных фарисеев. Это не значит, что сейчас я уже нечто иное, между нами говоря, но я хотя бы стараюсь… (смеется).

– Как вы думаете, почему вы пользовались таким большим успехом у студентов? У вас был педагогический дар свыше, или вы говорили им вещи, относящиеся к душе, на их языке?

– Речь шла, безусловно, и о даре свыше, о котором я, однако, не подозревал. Я оказался среди слушателей, на которых не рассчитывал, и удивился восприимчивости студентов. Дошел до того, что меня начали цитировать, приписывая мне какие-то мудрые сентенции, которых я не узнавал, ибо не помнил, чтобы я когда-либо думал о чем-то подобном. Но поскольку я был глуповат, то мне они давались свыше ради этой молодежи. Это есть действие благодати. Вот так случается, что последний поп на земле, самый непотребный, не знающий даже, что произошло с человеком, совершает над ним чудеса ради веры этого христианина.

    

Я считаю, что 1990–1993 годы были периодом благодати во всей нашей стране. Я нахожу и объяснение ей: это благодать, которая нисходит за невообразимо великие страдания мучеников времен коммунизма. За их кровь и жертву нам дана была эта благодать, и поэтому я считаю, что мы должны их поминать и чтить. Если мы не будем этого делать, благодать уйдет от нас. Поэтому я присоединяюсь к тем христианам, которые выражают недоумение тем, что эти мученики и святые, принесшие себя в жертву в коммунистических тюрьмах, не причислены к лику святых Священным Синодом.

---