Три рассказа из фашистских застенков

/p>

Одним из наиболее выдающихся подвижников и церковных деятелей Элладской Православной Церкви в ХХ веке был Дионисий, митрополит Трикальский и Стагон (в миру Константин Хараламбус).

Он родился в 1907 году в Авдзиларе Адрамитийском, в Малой Азии. Трагические события в Малой Азии в 1922 года коснулись его непосредственно на его глазах турки жестоко расправились с его родителями и двумя сестрами. Решив посвятить себя служению Богу, он ушел на Святую Гору, в монастырь Великой лавры, будучи 16 лет от роду.

Вторая мировая война застала Дионисия в сане игумена монастыря Лимонос на острове Лесбос. Исполнение христианского долга гостеприимства дорого обошлось ему: в 1942 году он укрыл в своем монастыре английского солдата, который в один из вечеров напился в таверне и в пьяных разговорах выдал своего благодетеля^[1].

Фашисты арестовали 34-летнего игумена. Так начался его путь в гитлеровские концлагеря. Он стал духовным отцом своих соотечественников, заключенных вместе с ним. С ними Дионисия уже ничто не разлучило – даже возможность освобождения, которая ему была предоставлена и от которой он отказался ради того, чтобы остаться со своими соузниками. Чудесным вмешательством Владычицы Небесной он был спасен от расстрела и возвратился в Грецию.
На родине в скором времени он был рукоположен в сан епископа и стал неутомимым тружеником духовного и национального возрождения греческого народа, организовал достойную восхищения общественную деятельность своей епархии и как значительный, глубоко духовный писатель своего времени был отмечен премиями Афинской академии. Преставился митрополит Дионисий в 1970 году.
В народе говорят до сих пор: «При Дионисии и камни молились». Он стал корнем и родоначальником большой духовной семьи, и заложенные им традиции старчества продолжают жить до сегодняшнего дня. Одна из ветвей этого крепкого дерева – игумен Симонопетры Афонской старец Эмилиан. Духовное его чадо – игумен святой обители в честь Успения Божией Матери в городе Кардица в Фессалии архимандрит Дионисий (Каламбокас), старец монахов и монахинь из разных стран мира, создатель священных обителей в Греции и за ее пределами в наши дни, по благословению которого и был предпринят нами перевод на русский язык книги митрополита Дионисия, где он излагает увиденное и пережитое в фашистском концлагере.

Три первых рассказа из этой книги и предлагаются вниманию читателей сайта «Православие.Ру». Они особенно важны, потому что показывают то, как братский греческий народ переживал и осмыслял два события, глубоко пережитые и русским народом в ХХ веке: страдание за Христа в условиях тоталитарного режима и фашистская оккупация и сопротивление ей в годы Второй мировой войны.

Халкинский выпускник

6 мая. Сердце весны. Должны быть свет, много солнца, голубое небо, деревья в белом цвету, радостное журчание вод и сумасшедшие песни и игры птиц. Но осужденный плесневеет в своей камере. Молчание, холод, тьма. Тщетно фантазия, оживленная ностальгией, рисует довоенные весны, используя несравненно свежие краски. Только жажда свободы разрастается все больше и больше. И самым желанным кажется благо весенней радости, которого ты лишен…

Но чем больше растет жажда свободы, тем тягостнее становится заточение и тьма. И тем больше же становится дверей, захлопывающихся за новыми заключенными.

Спешно выскочив во двор в полдень, когда нас открыли ненадолго, сталкиваюсь с кем-то в рясе. Он был совершенно белым от пыли. Смотрю на него. Он всматривается в меня – и бросается со слезами в мои объятья:

– А, Иоаким!.. И ты тоже здесь, в месте мучения? За что тебя упекли сюда?

Следует тихое, быстрое откровение «смертного преступления».

Иоаким Люляс. В заточении оказался проповедник из Козане. Его пламенный патриотизм не позволил ему оставаться холодным наблюдателем трагических событий, происходящих с народом. Он активно участвовал в народном сопротивлении. Неустанно боролся за свободу родины, возрождая традицию греческого духовенства – соединять религиозную деятельность с патриотической. Но оккупанты бдительны. И вот теперь дорогой мой Иоаким разделяет со мной участь узника.

Вспоминаю его молодым студентом в богословской школе Халки. Благородное и пламенное сердце, которое билось во имя бессмертных христианских идеалов. И странная мысль приходит мне на ум: это закономерно, что он находится здесь.

Его заключили в здание, соседствующее с моим. Виделись мы часто, и всегда у него находилось что-то новое добавить к рассказам о его религиозной и патриотической деятельности. Частенько мы прекрасно проводили время вместе, вспоминая прошлое и прося укрепления у Господа. Как подслащивало нам тогда горечь концлагеря воспоминание о Халки, о холме Надежды! Вдохновенные, юношеские мечты, воспоминание о всем том прекрасном и далеком, что было у нас до войны и что сейчас видим пребывающим в агонии в одном из фашистских концлагерей.

3 июня его увезли. Я лишился его. Потом я узнал, что его перевезли в № 501 – попадавшему туда приходилось испить всю чашу ужаса. В своем дневнике я записал все связанное с ним, поведанное мне очевидцем. Переписываю это с точностью:

«По прибытии нашем туда нас разлучили для допроса. Примерно через два с половиной часа я вновь увидел его. Он был обезображен до неузнаваемости. Лицо его распухло и почернело. Глаза были залиты кровью. Рясу свою, скомканную, он держал в руке…

Несмотря на все это, Иоаким ничего не растерял. На заключенных производили впечатление его непоколебимая вера и непреодолимая отвага, которые он старался им передать. Душа его, доверенная им Господу, была исполнена покоя. И об этом покое говорил весь его внешний вид, каждое его движение в то время, как он прогуливался вместе с другими заключенными по двору – твердым шагом, с высоко поднятой головой и светящимся взором. Во все дни, которые он провел в № 501, люди слышали, как он кротко поет псалмы. И с восхищением рассказывали бывшие вместе с ним в заключении о молитвах, им самим сложенных, полных веры и любви.

В бесстрашном своем ответе одному из немецких охранников он сам дал определение своей личности:

– Ты католик?
– Нет. Я грек, православный священник!

Это было его идеалом, который и привел его сюда, чтобы дать ему славную смерть народного мученика».

Снова переписываю из дневника:

«4 июля. Существуют точные сведения, подтверждающие расстрел отца Иоакима. Некто, кто наблюдал из своего сада драму расстрела, рассказал, как отец Иоаким открыл в последний момент свою грудь и громко крикнул: “Стреляйте! Я грек-священник. Умираю за Христа и за Родину!”

Я плачу о нем и благоговею перед ним.

Молодой, полный высоких стремлений и вдохновения. Красноречивый проповедник, искусно владевший и пером. Надежда Церкви и народа, если бы жил…

Но, если бы он жил, может, он упрекнул бы меня за эту мою мысль. Он заметил бы мне, что не можем мы вмешиваться в волю Бога-Отца.

Нужно только полностью подчиняться воле Господа, всякий раз исполняя наши обязанности и возлагая на Него все прочее.

То, чего он и достиг всей своей жизнью».

Вечер, столовая. Заключенные врываются, как необузданная волна. Лагерь наполняется движением. По очереди, один другому, передают новость.

Слова излишни там, где события говорят так красноречиво. Два шага до тернового венца лагеря: примерно десять заключенных копают длинную яму.

Некий озноб пробирает узников. Все поворачиваются на секунду в ту сторону в немом ужасе. Некоторые подходят ближе.

Потом тебя запирают есть и спать. Камера принимает некий знакомый уже траурный вид. Дверь захлопывается. Дуп!… Как гробовой камень.

Приходит ночь. Запах свежераскопанной земли заполняет темное пространство фантазии. Впадина становится глубже, глубже – о, вмещает в себя многих, беспредельно многих – в глубине бледные лики расстрелянных. О, кто будет петь в ночь Павла Мела? Кто выстроит в ряд, одну за другой, все жуткие ночи фашистских концлагерей так, чтобы, поднимаясь по ступеням безвинной их боли, мы вышли на чистый воздух атмосферы Христа? Ах, если бы мы смогли использовать сей великий дар доброго Бога для нашего спасения…

Утро находит нас скорбящих смертельно.

«Пронеси мимо, Господи… Но да будет воля Твоя!»

Вереница заключенных. Наблюдаем онемевших людей, проходящих мимо нас… Сердце сжимается: двое… четверо… восемь… десять… двадцать… сорок.

В самом конце он! Итак, и он тоже?

В лучшей своей одежде. Продвигается с опущенной головой. Смуглое лицо, с полукружьями бровей, задумчиво. Иоаннис Пападопулос. Друг и брат о Господе. Добрый сотоварищ в боли твердо шагает к месту казни. О, горькая правда! Но да утешусь. Знаю, что этот грек учитель в час сей словно бы и не пребывает в этом мире. Я уверен, что в горячей простертости его душа вспорхнула уже и бьет крылами перед троном Создателя и исповедуется лицом к лицу.

Когда он дошел до меня, не сдерживаюсь:

– Итак, и тебя тоже? И тебя?!

Стремительно подхожу к нему.

– Да, – отвечает. Голос его не дрожит. Взгляд твердый. – Прощай! Молись, чтобы Господь дал мне силы.

Даю ему уйти от меня, так и не сомкнув объятий…

Я узнал глубины его души перед святой иконой Господа. Росток христианской понтийской семьи. Разумный, сдержанный, скромный, нравственный. Чистая душа, исполненная высоких желаний и прекрасных идеалов. Состоявшийся учитель, сознающий святость своего призвания, мечтавший о живом пробуждении своего народа от духовного сна, в который он погружен. С энтузиазмом работал он с детьми – этим пластичным материалом, – стараясь, чтобы души их принесли добрые плоды в атмосфере любви Христовой. Религиозное возрождение было необходимым и единственным условием, чтобы народ вновь возвеличился. Жизнь свою он основал на светоносном евангельском законе, вдохновляясь им как семьянин и отец. Служа в Ритини, области Катэрини, он взял на себя заботу о детях, лишившихся матери, а отец их был одним из подвижников, боровшихся за свободу порабощенной родины. Этого было довольно, чтобы и он оказался во «рву со львами» и в скором времени стоял перед расстрелом.

Когда он закончил свою исповедь, достал, помню, из кармана небольшой Новый Завет. Открыл его и дал мне прочесть написанное на обложке.

– Это мое завещание, – сказал. – Мне кажется, что здесь, где мы находимся, необходимо предусмотреть все.

Я внимательно прочел его снова и снова. Оно было пропущено через фильтр христианской веры, избавлено от всего лишнего, и мне показалось, что оно – как прозрачные и прочные куски хрусталя. И до сих пор я того же мнения. Я поместил это завещание в своем дневнике и сейчас переписываю сюда:

«Славной нашей Греции я оставляю 25 лет служения и детей моих, которых, много трудясь, обучал и воспитывал по-христиански и достойно греков.

Верной моей спутнице, дорогой моей жене, оставляю заботу о любимых наших детях.

Любимым нашим детям – это святое Евангелие, потому что только оно может сделать их счастливыми.

Врагам моим, которые, по всей видимости, приняли участие во всем произошедшем со мной, – прощение».

В этих четырех пунктах заключена некая приносящая добрый плод философская концепция жизни. Это завещание грека, понтийского учителя из далекой и исторической греческой страны, заверенное кровавой печатью мученической смерти, становится завещанием для каждого грека.

Бесшумно работает во мне невидимая сила, чтобы произошло некое сближение.

«Христианское возрождение спасет Грецию».

«Я – грек, православный священник».

Две эти идеи сливаются наконец во мне в одно неразрывно связанное двойственное существование. Две личности: Иоаким Люляс, выпускник Халкинской школы, и Иоаннис Пападопулос, учитель из Понта. Учитель, которого воспламеняли чистые христианские идеалы. Священник, которым правила любовь к родине.

Это является и моим двуипостасным идеалом. Эмблема новогреческой культуры, которая уже начала свое восхождение.

Одна из стольких историй, которые в наше время стали обычными.

Высокий, стройный юноша с улыбчивым лицом и голубыми глазами, сидевший напротив меня, немного успокоился. Прошла бурная волна рыданий, и голос его сейчас приобрел мягкую теплоту, оттененную слезой.

– Сколь велико мучение, отец мой, этого беспокойства! С одной вечеринки бежишь на другую. Весело и бездумно опустошаешь свой кошелек, который с таким трудом пытаешься наполнить, работая денно и нощно, – в один миг сумасшествия все вылетает! Бегаешь по танцам и оттуда по тавернам и кабаре. Охотишься как сумасшедший за женщинами и напиваешься по ночам. А потом весь день чахнешь от усталости за своим прилавком. Видишь, как пропадает розовый цвет с твоих щек, таешь, а душа твоя, как устрица, прилеплена ко всему этому. Видишь жизнь свою и вчера, и сегодня, полную всего такого… И тогда начинает в тебе шевелиться некий голос, некий далекий голос – голос, который хочется запрятать в недосягаемую глубину. А он усиливается и портит тебе настроение, как гвоздями прибивает тебе смех к губам. Настойчиво стирает всякую краску с твоих идолов, стирает всякую косметику, которую накладывает ненасытная ими душа, показывает их такими, какими они являются в действительности: просто дерево и камни – и грязь! И берет тебя за руку, как ребенка, этот жесткий, но спасительный голос, и ведет тебя куда-то, в иные края, с силой неодолимой. О, как трепещет и мечется тогда душа! Как исполняется тоски и угрызений совести! Какое мучение – этот голос!

Я давал ему выговориться. Так нужно было, чтобы освободилась от хрипоты его душа, чтобы вышли тьма и зараженный ветер и вошел ветер веры и живительное солнце благодати Божией.

– Словно бы это был голос моей матери… Она старалась указать мне путь, привести меня в чувство… Она часто писала мне из деревни. Просила меня остаться на Божием пути. Говорила ко мне с рассудительностью не о событиях, которые мне были известны, но о вещах, которые как будто бы могли случиться. Хотя она знала все о моей жизни. Как, должно быть, я огорчал ее… Ведь она очень любила меня. Многие надежды своей старости она возлагала на меня. Хотела, чтобы я был чистым, верным, работящим. Чтобы и сестре своей помог. Когда я получал от матери такое письмо, оно потрясало меня. Пред глазами вставала вся моя прошлая жизнь. Детская моя радость, любимой моей мамы чистота… как мучило меня все это! И каким встревоженным я просыпался всякий раз, когда видел ее во сне, смотрящую на меня с безгласной печалью! Потом приходили друзья, продолжались пирушки. Прощай, мама и радость Христа…

– Дима, Дима! – звали его из соседней камеры.

– А, это Янис. Попросил у меня таблетку аспирина, а я забыл.

Улыбается, вставая, и это делает его очень обаятельным. Смотрю, как он уходит, готовый помочь, ловкий и гибкий. Весь он дышит радостью – радостью с печатью серьезности.

Эту радость я видел рождающейся и растущей на моих глазах, и, может быть, каким-то образом и я был причиной тому.

Я обратил на него внимание с самого начала. Меня привлекло его желание помогать, его смирение и некая меланхоличность. Чем больше я узнавал его, тем больше он был интересен мне. Стали друзьями. Он не затруднился рассказать мне о своей жизни. Как был воспитан в христианском своем доме в деревне, как умер отец, как ему пришлось скитаться на чужбине в поисках работы. Дурные компании, отсутствие духовного руководителя, преждевременное освобождение от всякой опеки.

Дима оказался в когтях у греха. Но, несмотря на всю его грешную жизнь, он сохранил в себе многое от заложенного матерью. Был добрым, чистосердечным, готовым помочь. Живость характера ткала в нем сочетание любви к родине и к опасности. Поэтому он и спрятал в своем доме одного патриота, который боролся с оккупантами.

Это стало известно, и Дима, не успев и глазом моргнуть, оказался в тюрьме осужденным на пять лет заключения. Тут же им овладел некий страх. Смерть подстерегала его каждую секунду. Избиения, истязания, мучения и мысли о том, что ждало его завтра, сделали его хмурым, нервным, полным страха. Это, однако, продержалось недолго, потому что было несовместимо с его характером. Было невозможно, чтобы он был хмурым, нервным и трусом. Итак, после первого впечатления, он скоро пришел в себя. К нему вернулась прирожденная жизнерадостность, а с нею и желание служить людям. Доброта вернула ему его улыбку. Но теперь нечто новое добавилось в его жизнь. Пришло и мягко окутало его в свои бесшумные вуали одиночество. И он начал выбрасывать из себя все ненужное. Сколько же хлама он накопил! Как он смог спрятать того, другого Диму, в этом множестве многоцветных лохмотьев? Итак, вперед: и это на выброс, и то, и другое. Брали за живое письма и слезы матери. Голос совести звучал все громче. И когда я встретился с ним, почти ни в чем ином уже не было нужды. Он упал на колена и разрыдался. Много раз он рассказывал мне о себе. И лучезарный день заблистал со всей его первозданной чистотой в душе Димы, где воцарился, господствуя, Тот, Кто когда-то был отстранен.

Какая радость, когда можешь обратить глаза к небу! Чувствовать свое существование связанным золотой нитью с Древом Жизни! Тогда душой овладевает стремление к плодоношению. Христос подталкивает ее непобедимо, чтобы показать созревшие уже плоды.

Дима стал медбратом лагеря. И для этого существовало достаточно почвы в лагере П. Мела! Если там была в чем-либо нужда, он был санитаром и тела, и души. Летает из камеры в камеру. Обнаруживает братьев изнуренных, в забытье. Находит тяжело избитых фашистским кнутом. Ухаживает за ними с нежностью, перебинтовывает раны с любовью. Проводит бессонные ночи, как мать, у изголовья больного. Помогает, укрепляет, утешает.

Настоящий ангел концлагеря. О, это некий прекрасный расцвет! Цветение, которое быстро переходит в чудную зрелость плодов.

И однажды он достиг своего зенита. Заключение свое он стал считать провидением Божиим, чтобы снова выйти на ровный путь – путь, ведущий к Нему. И то, что он делал для заключенных, самую возможность служить людям, Дима воспринял как дар от милосердного Бога. Дима в это глубоко верил и горячо благодарил Господа каждый день в своих молитвах. Да, он был счастлив. И среди многих, кого он выходил, были и такие, которые не забыли его благодеяний. И услышал как-то Дима то, что должно было наполнить его радостью: кто-то предложил ему освободить его, потому что мог это сделать.

– Пришел и нашел меня там, где я отдыхал, – рассказывал он мне позже.

– Начал с благодарности за мою заботу. Что он признателен мне и все такое. Я оказался в неловком положении. Я сказал ему, что просто выполнял свой долг. Тогда он говорит мне, что у него есть ко мне предложение. Он может устроить мне побег. Наверное, это плохо, отец мой, но скажу вам: вздрогнула моя душа. Сбегу! Сбегу! Сбегу из темницы и от кнута. Смотаюсь куда-нибудь далеко от фрицев. Оставлю больных и раненых… Покажу неблагодарность доброму Богу… И я ответил, что не могу бежать. Он был удивлен. Снова говорил со мной. И снова я сказал ему, что не могу… Он настаивал. И я настаивал. Он ушел опечаленный. Господь помог мне преодолеть искушение.

Я был поражен. Такое глубокое постижение этим юношей духовного смысла жизни тронуло меня до слез. Что мне ему было сказать!

– Плачешь, отец? Почему? – он склонился надо мной, такой высокий. Внезапно я обнял его и поцеловал.

Он продолжил свою работу с тем же пылом, так же добросовестно. И только переезд наш в Германию остановил прекрасный его порыв. Там я видел его редко. В Германии было гораздо труднее, чем в П. Мела. Но он был таким же доброжелательным и веселым. Жалел только, что уже нельзя было быть медбратом.

– Скоро, отец. Уже скоро, – говорил он мне уверенно. – Скоро вернемся в нашу Грецию.

Но Господь судил иначе. И 6 апреля 1945 года Дима в кровавой гекатомбе преподнес бешенству СС созревший колос своей жизни – жертва хвалы Преблагому Создателю.

---

^[1] Личным дневником и хроникой тех дней является книга митрополита Дионисия «Мученики», которая готовится к переводу.

Возвращение

Понтийский учитель