«Брат исторический серб»

Предраг Миодраг в гостях в Сретенском монастыре в Москве

/p>

– Предраг, Вы были одним из первых представителей Сербской Православной Церкви, приехавших учиться в русских духовных школах после довольно долгого перерыва. Раньше, до революции, в России учились очень многие сербские богословы, будущие архиереи и церковные деятели. Потом по политическим причинам был значительный перерыв.

– Надо уточнить: я был не первым. До меня после Второй мировой войны уже учились представители Сербской Церкви, но в Московской духовной академии. Но ваш вопрос верен в том отношении, что я был первым, кто приехал тогда в Санкт-Петербургскую (тогда Ленинградскую) духовную академию. Это произошло в 1977 году, еще при митрополите Никодиме (Ротове), а ректором тогда был архиепископ Выборгский Кирилл, нынешний Патриарх Московский и всея Руси. Я проучился с 1977 по 1981 год в академии и на регентских курсах (классах).

Недавно я был в Санкт-Петербурге. И сейчас там учится 17 сербских студентов, что не может не радовать.

– Кто из тогдашних преподавателей вам особенно запомнился? С кем из богословов вам удалось пообщаться в те годы?

– Я хорошо помню, что когда приехал, то преподаватель истории Русской Церкви и Славянских Церквей протоиерей Иоанн Беревцев меня встретил словами: «Вы у нас исторический серб». Потом он меня так и называл – «брат исторический серб». Почему исторический? Потому что я действительно первым приехал туда учиться после довольно длительного перерыва.

Помимо отца Иоанна, я с особой теплотой вспоминаю покойного отца протоиерея Ливерия Воронова. Это был изумительный, на мой взгляд, богослов, человек очень глубокой веры и автор серьезных научный трудов. Он вел у нас историю Церкви и догматическое богословие.

И, конечно, самая значительная для меня фигура – это мой научный руководитель почивший Николай Дмитриевич Успенский, преподаватель по церковному пению и регентству и, конечно, серьезный литургист. Под его руководством я и писал свою работу. Заканчивал диссертацию, уже уехав домой, потому что у него не так легко было писать: надо было справиться не только с научным аппаратом, но и с рукописным фондом, что требовало серьезных усилий. Но сейчас я безгранично счастлив тому, что Успенский был моим научным руководителем.

Церковное право и византологию нам преподавал протоиерей Стефан Дымша. Мне особенно запомнились преподаватели с регентского отделения, например по вокалу – Галина Сергеевна Петрова. Для меня имело особое значение это приобщение к традиции церковного пения, духовная постановка голоса.

– Насколько в вашей дальнейшей преподавательской деятельности пригодился опыт, накопленный за время учебы в России?

– Когда я вернулся в 1982 году, то решением Священного Синода был назначен преподавателем церковного пения и регентом студенческого хора Богословского факультета СПЦ в Белграде. Конечно, опыт, накопленный в русских духовных школах, особенно в регентском деле, мне очень пригодился.

Дело в том, что тогда в Белграде было очень мало церковных хоров. 15 лет тому назад мы с нашим коллегой основали фестиваль духовной музыки в Белграде. Потом появились так называемые летние духовные академии: это что-то вроде лагерей в Студенице и других наших известных лагерях, где стараются возродить и преумножить традиции церковного пения.

– Мы знаем, что вы, в том числе во время своих исследований, занимались изучением наследия русских богословов и церковных деятелей. На ваш взгляд, каково было влияние Русской Церкви в эмиграции, центр которой в межвоенный период находился в вашей стране?

– Я могу судить об этом по своему личному опыту, поскольку еще застал, еще помню русскую эмиграцию, русский приход, жизнь русского подворья в Белграде 40 лет назад. Я поступил в 1968 году в Белградскую семинарию святого Саввы и одновременно прислуживал в храме Святой Троицы подворья Московской Патриархии в Белграде, непосредственно общался с русскими белыми эмигрантами, с остатками русских беженцев после революции. Это были 60-е годы XX века, и тогда русских еще было довольно много в Белграде. Всенощная на подворье тогда длилась, как и сейчас в России, – ничего не пропускалось.

Отец настоятель храма и мой первых духовник – отец Виталий Тарасьев, скончавшийся в 1974 году, и его сын, сослужитель и преемник – отец Василий Тарасьев, который собственно и привез меня с собой в Россию, в те годы служили и в храме Святой Троицы и раннюю литургию в Иверской часовне на русском участке кладбища в Белграде, где похоронены знаменитые русские деятели, богословы, ученые. Под часовней находится склеп и усыпальница, где похоронен митрополит Антоний (Храповицкий) и его келейник архимандрит Феодосий. Это очень святое и знаменитое место. Там же рядом находится памятник двум с половиной миллионам русских воинов Первой мировой войны. Теперь в Иверской часовне редко служат. Там идет реставрация.

И отец Виталий, и его сын, отец Василий, который родился уже в Сербии, говорили языком «белых» русских. Такого русского больше нет.

– Как ваш духовник отец Виталий Тарасьев учил относиться к Церкви?

– Своим примером. Отца Виталия я никогда не видел без рясы; его сына, отца Василия, тоже. В рясе и с крестом везде, куда бы ни шли, даже на базар. Ты христианин и остаешься им в любом месте. Пусть весь мир вращается вокруг тебя, но он не должен касаться близко твоего сердца. Не случайно самые образованные и высокодуховные сербы, в том числе и богослов преподобный Иустин (Попович), исповедовались у отца Виталия. Отца Иустина спрашивали: «Как Вы, ученый человек, исповедуетесь у простого батюшки?». И отец Иустин отвечал: «Да, он простой, но молитвенник».

После причастия отец Виталий для каждого находил ласковое словечко, и ты чувствовал, что приходил к Господу, Отцу своему, попадал в Его объятия. А потом шел по делам до следующей встречи. Вот так батюшка общался с нами, молодыми семинаристами.

– А какие службы вам запомнились в русской церкви особенно?

– Отец Виталий очень любил служить литургию и служил ежедневно, но мне лично запомнились долгие всенощные. Их все выстаивали, и никто не жаловался, все дышали одним духом. А у отца Василия, его сына, запомнилась больше литургия и его возгласы. У него был прекрасный тенор, изящный голос очень широкого диапазона. Помню его высокое «фа», которым он настраивал хор на «Милость мира» Архангельского. И делал это так, что поднимал весь храм. Весь храм становился небом на земле.

– Какой жизненный урок, Предраг, вы получили в русской церкви Святой Троицы?

– Отец Виталий ничему не учил. Он просто проповедовал собой, своей улыбкой нес мир и спокойствие. Также и отец Василий.

Одним словом, в 1960–1970-е годы русская жизнь в Белграде была очень активной, и я с Русью познакомился именно там, а в баритональном теноре отца Виталия Тарасьева, как мне казалось, слышалась русская степь, и когда я приехал сюда, то убедился, что это именно так.

Потом хором управлял и Андрей Витальевич Тарасьев, который, по-моему, лучший знаток русского наследия в Белграде.

Трудно недооценить значение для нас, сербов, русских эмигрантов: митрополита Антония (Храповицкого), святителя Иоанна Шанхайского, архимандрита Киприана (Керна), владыки Иоанна (Шаховского); многие из них кончали наш богословский факультет, преподавали в наших духовных школах. Святитель Иоанн Шанхайский преподавал, например, вместе с нашим преподобным Иустином (Поповичем) в семинарии в Битоле.

Русские оставили свой след во всех областях духовной, культурной и национальной жизни Сербии и внесли колоссальный вклад.

– Вам довелось учиться в русских духовных школах и долгое время преподавать в сербских. Что, на ваш взгляд, есть общего и какие различия сейчас существуют между ними?

– Мне кажется, что самое важное, что можно почерпнуть в духовных школах Московской Патриархии, – это богослужение, это молитвенная жизнь. Сейчас все больше возрождается, укрепляется ваше русское духовное наследие. Возврат к вашим святым отцам означает одновременно возвращение к древним отцам. Самое драгоценное, на мой взгляд, – это что у вас богословие идет параллельно с возрождением духовной жизни.

А у нас немножко другой подход. Сейчас наблюдается некоторый уклон, не скажу, чтобы к западному, но несколько к более философскому подходу. То есть больше делание происходит в уме, а о том, чтобы приложить сердце к молитве…

Я думаю, что настоящие богословы, воплотившие богословие в своей жизни, говорят нам о том, что нет духовной жизни, если не прилагаешь сердце. Необходима умно-сердечная молитва. Может ли молитва быть только умной? Вот вопрос всем нам, богословам.