Спасти частичку мира

Матушка пишет свои рассказики между делом — у нее нет времени на капитальный литературный труд. Всегда много хлопот, много послушаний, основное из которых — постоянный уход за тяжелобольным лаврским духовником, известным всей верующей России архимандритом Кириллом (Павловым). Но каждая из этих скорых записей обретает долгую жизнь.

Темы, казалось бы, разные. А на самом деле одна тема — любовь.

По-настоящему научиться любить людей непросто и получается не у всех. А может быть, просто хотят этого не все? Но тот, кто захотел, кто научился, кто готов любить, преодолевая преграды собственного «я», получает от возлюбленных им людей очень много. Нелюбящий даже и представить себе не может, сколько можно получить от обычного, казалось бы, человека. Записки матушки Евфимии помогают нам понять эту истину.

Вот и приходит печаль..

И наступает сомнение…

И гнетет глухое разочарование…

Потому что страх и оглядки вытеснили из нашей жизни благородное безрассудство…

Потому что силу видят в непогрешимости, а она — в умении быть разными…

Потому что привычное стало мерилом правоты…

Любят инструкции, уважают правила, ценят стабильность.

А приходит Жизнь с ее правом на ошибку, правом на экспромт, с правом на творчество, с правом научить тебя еще чему-то важному и красивому… И ты говоришь Ей: «Нет, я не могу так рисковать, у меня только-только все устаканилось, мне неплохо в своей норе со своими сбережениями…»

«Ну и как хочешь», — отвечает тебе Жизнь, и пожалуйста, усмехается… Трясись над своими ничтожными сокровищами, подсчитывай доходы, трепещи налогов…

А Я ухожу к смелым и нищим.

Наши, монастырские...

[Монахиня Евфимия (Аксаментова)] Монастырскую — монахиню ли, инокиню, послушницу в отпуске на богомолье — узнаю за версту, в любой одежке. Хоть шляпку на нее надень.

Узнаю по походке, по повороту головы, по манере общения, по тому, как полезет в сумочку, поправит платок, втянет голову в плечи, устало и крепко перекрестится… Монастырская со стажем как раз не будет уж слишком чернеть на народе — сольется с толпой, скромно, кротко так…

И на службе ей вовсе не обязательно стоять в уголке не дыша и потупив голову. Так она будет стоять дома, в своей обители — как солдат на посту. А здесь, в Москве, на любом приходе она имеет право и повертеть головой, и потоптаться, пройтись во время службы по храму — еще и еще раз вглядеться в дорогие лики святых… Может быть, именно с этим храмом связаны воспоминания ее детства? И она снова на мгновение почувствовала себя ребенком…

Милые, милые сестры. Дорогие терпеливицы, миру неведомые. Всматриваюсь в ваши лица… В краткое время отпуска или побывки у родных напряжение покидает их, но усталость и опыт постоянной внутренней брани с вами…

Я люблю эти монастырские лица. За спокойную собранность. За абсолютное нежелание кем-то казаться. За отсутствие каких бы то ни было иллюзий касательно человеческих отношений. За твердую — без рисовки — готовность терпеть сколько потребуется и дальше. Покуда так хочет Учитель.

И покуда длится еще жизненный путь.

…А сокровенное Утешение — оно приходит.

Приходит непременно.

И вам знакомо это тонкое дуновение неотмирной радости… Уж вам-то — точно.

Осенний Преподобный

Ночевать мы устраивались кто где. Народ постарше и почувствительнее к удобствам жизни мостился в келье матушки Сергии, на диванах и раскладушках… Еще отцы выделяли сестрам места за ширмами, тоже на первом этаже «Патриарших покоев», среди чудесных старинных шкафов, украшенных замысловатой резьбой… А мы с Катюшкой (теперь игумения) с удовольствием сбегали спать на крытую галерею, из окон которой открывался вид на внутренний дворик Лавры с палисадником и стаей приблудных кошек.

Где-то там, на другом конце палисадника, светился огонек «посылочной». Это была приемная отца Кирилла. В такие праздничные дни он обычно бывает в «посылочной» примерно до половины второго ночи, принимая приезжих богомольцев, духовенство, семинаристов, ну и нас, монашек из Патриарших покоев. А потом усталый, вспотевший, бледный, но неизменно внимательный и приветливый побредет в сопровождении келейника в Варваринский корпус. Для сна и отдыха у него в эту ночь останется часа два. Потом будет праздничная Литургия во главе с Патриархом.

Мы, однако, бегали уже к батюшке на исповедь — в одиннадцать вечера… И, надышавшись теплым духом ласкового полумрака «посылочной», заваленной конфетами, книжками и продуктами (всё это щедро и рассудительно раздавалось батюшкой нуждающимся), укладывались теперь отдыхать.

В мою задачу входила дерзновенная вылазка в архиерейскую трапезную, где в углу, замыкая ряды покрытых по старинке белыми скатертями столов, возвышались огромные напольные часы с красивым мелодичным и громким боем… Эти часы я варварски останавливала где-то в двенадцать ночи с расчетом, что дежурные монахи успеют завести их к началу прихода гостей, сервируя утром столы. Иногда длиннобородый отец Дорофей выговаривал мне за мою самодеятельность. Делал он свои меткие замечания с нарочито насупленным и постным лицом, что многими воспринималось как проявление занудства и неуживчивого характера. Но я усматривала в этом только особую манеру шутить, и, когда Дорофей начинал бухтеть, расплывалась в блаженной улыбке от уха до уха… Дорофей же, убедившись, что понят правильно, уходил по своим делам, тихонько и ободряюще бросив в мою сторону: «Наташка молодец — не обиделась!»

И праздник начинался! Неважно, что, остановив напольные часы, я всё равно толком не смогла уснуть. Бой лаврской колокольни настойчиво и вдохновенно напоминал нам о приближающемся рассвете и торопил к раннему богослужению. Мы могли себе позволить только «раннюю» с ее праздничной давкой и теснотой, а потом мчались на кухню — нам предстояло наготовить еды человек на сто архиереев и человек на двести гостей Патриарха и прибывших настоятельниц разных монастырей…

Господи, как же я любила эту волшебную кухонную круговерть Сергиева дня! Весь аскетизм, исихазм и высоты созерцания, весь мир и любовь о Дусе Святем умещались для меня на трех сковородках для жарки рыбы да в посудомоечной раковине… Неудобной такой, глубокой раковине из нержавейки, из которой приходилось выныривать с совершенно мокрыми рукавами и передником… Мне было 23, и мне хотелось помочь везде: налепить с сестрами рыбных котлет, нарезать тазы салатов, сбегать на братскую кухню, чтобы нажарить там несколько противней кабачков… Помогать отцам сервировать столы вообще было весело: уж точно не заснешь на ходу, приходится носиться по крутой чугунной лестнице наперегонки вверх и вниз… При этом в покои забегали перед службой знакомые игуменьи и духовенство, и все обменивались приветствиями и добрыми пожеланиями…

Всем было радостно и хорошо в этот день в Лавре преподобного Сергия — кто бы чем ни был занят. Все ощущали присутствие Преподобного рядом… Но мне казалось, что у нас на нашей суетливой кухне игумен Сергий уж непременно присутствует в первую очередь — моет с нами посуду или снисходительно наблюдает, как мы беззаботно чирикаем во время чаепития. Я даже к раке мощей лишний раз не ходила с сестрами прикладываться. Мне нравилось оставаться одной среди гор тарелок и кастрюль и еще раз вслушиваться и вслушиваться в этот Великий День, забывая усталость и несколько бессонных ночей… Это была самая прекрасная усталость в моей жизни. Самая прекрасная бессонница…

В этом дне словно раскрывался сокровенный смысл преподобия. Преподобия, вовсе не закрытого от человека под личиной напускной суровости или замысловатой сложности.

Оно было действительно рядом и повсюду. Как воздух или осенняя свежесть. В будничных и простых вещах. В радушии и открытости. В готовности помочь и посочувствовать. В надежде и юношеской окрыленности. На трех сковородках для жарки рыбы и в посудомоечной раковине.

Незабвенная Пюхтица

У моих родных, монастырских, нынче особые заботы и хлопоты — День Успения…

Выкладывается цветами невообразимой красоты Плащаница, украшается к престольному празднику собор, готовится трапеза для гостей… Хлопочут гостиничные — полно приезжих; хлопочет, понятное дело, кухня — поди накорми-ка всех; с ног валятся церковницы, клиросные, коровницы…

Всем хватает в эти священные дни забот и ответственности. И нет ни одной ропотницы, ни одной нерадивой — все пребывают в собранности, все сосредоточены и подтянуты, каждая поглощена мыслью о своей причастности к Празднику Богоматери. И каждая — у Нее, у Богоматери, — избранница. Не забыта… Сестры — они ведь как дети малые у Царицы Небесной — бесхитростные, простые, немного наивные…

Случись чего — к Ней, к Богородице, и бегут. Каждая со своею детской скорбью…

— Матерь Божия, так бананчика охота, так охота, — поплачется Аннушка-церковница у образа Владимирской. Глядь — через денёк-другой кто-то и положит вязанку бананов на канун.

— Матерь Божия! Сил нет никаких, помоги, родная, — вздохнет у Казанской престарелая инокиня. Ну, и переведет ее вскоре игуменья на послушание полегче.

Заболели — на источник бегут в январе, простуду лечить. Разобьешь пяткой тонкий лед проруби и — нырь в воду: Царица Небесная, помоги!

Я, когда приезжаю в обитель на краткие свои побывки, ничего с собой поделать не могу — иду и плачу у Владимирской… Огромный такой образ Богоматери в нашем соборе… Кто бывал — знает.

Здесь ведь даже воздух особый и тишина неповторимая. И не потому, что экология там и всё такое… Потому что Царица Небесная сюда… (мороз у меня по коже)… реально наведывается, и довольно часто. Ее это место, и нельзя этого не почувствовать.

Помню, как в первый день моего прибытия в Пюхтицу поселили нас с рыженькой Любой Бортниковой в одну келью. И как-то сестры узнали, что у меня и у Любы, городских девочек, ничего и нет с собою для полевых работ. А была осень — самый разгар уборки картошки… Целый день, пока мы с Любой обустраивались, тянулась к нам в келью вереница сестер. Кто с носками шерстяными прибежал, кто халатом рабочим поделился, кто сапоги резиновые принес, кто безрукавку теплую. Так и приодели. И каждая подбодрила, слово ласковое сказала, расспросила о нуждах… А под вечер, когда всё утихло, просовывает свой вздернутый носик в дверь послушница Маринка, оглядывает нашу келью и вдруг останавливает свой веселый взгляд на мне… «Ой, — говорит, — и ты к нам?!» — «К вам», — отвечаю ей и тоже завороженно и весело смотрю на ее лучистое и прекрасное лицо. «А ведь ты не наша, Наташа, не наша будешь! Не похожа ты на наших!» — и смеется… Озорно так, простодушно…

И отправили меня через три месяца в Москву.

Вот такие они там — любая послушница тебе напророчит чего-нибудь между делом…

…А как приеду, так и плачу у Владимирской. Потому что все старые монахини меня помнят и всё ждут — домой… Сочувствуют — как, мол, ты там, в Москве-то этой… Вздыхают глубоко и протяжно, с пониманием, с сердечной тугой — видно, путь у тебя другой, девочка ты наша… Путь другой тебе выпал… Но Царица Небесная не оставит нигде! Помни!

Помню, милые… Как не помнить.

Маринкин стожок

Пюхтицкие нынче из головы не выходят…

Думаю теперь вот о Маринке… Маринка — давно уже не Маринка, конечно, а монахиня Н. Но как была золотым, открытым и жизнерадостным человеком, так им и осталась… Добавилось только больше мужества и стойкости в характере. Несет теперь наша Маринка новый крест — крест тяжелой и страшной, прогрессирующей болезни…

Не полюбить всем сердцем этого человечка нельзя было. Маринка просто излучала альтруизм, обаяние, живое участие и доброе отношение к людям. При этом она никогда не была распущенной и фамильярной — напротив, отличалась собранностью и даже педантичностью в любом доверенном ей деле.

В середине 80‑х, когда Маринка только поступила в Пюхтицу, досталось ей весьма трудное послушание — метать стога после покоса. Это послушание и бывалым монахиням не всем под силу, а уж как выпал такой жребий худенькой, изящной Маринке — уму непостижимо… Есть, правда, подозрение, что кто-то из старших сестер устроил новенькой хохотушке проверочку: посмотрим, мол, сейчас, как ты управишься, до смеху ли тебе будет.

И вот уже вечер. Сено практически убрано. Основная тяжесть как раз на тех, кто его в стога укладывает.

Маринка основательно изучила технологию незнакомого ей до сего момента процесса — сестры, конечно, подсказали — и со всем тщанием начала возводить свой первый в жизни стожок. А устала ведь совсем — позади целый день покоса. С Маринки пот градом, но она — только Божию Матерь просит, чтобы успеть до грозы. А грозой хорошо уже потянуло с севера.

При этом то и дело выслушивает наша Маринка насмешки да подтрунивания от одной из монастырских умелиц — назовем ее условно матерью Аркадией. Уж и так она Маринку подденет, и сяк… А Маринка молчит, только посмеивается, да пот с носа смахивает. Пока Маринка свой стожок тщательно уложила до половины, мать Аркадия одной левой уже два огроменных стога рядом поставила. Она — богатырь в юбке, к тяжелому труду привычная: и за плугом боронить может запросто, и дрова рубить, и лед таскать зимой из проруби в погреба — ей все нипочем… И Маринкина дотошливая возня, понятное дело, ничего, кроме смеха и легкого презрения, у Аркадии не вызывает.

А тем временем стемнело почти. Ветер поднялся. Аркадия свои стога давно закончила и не стала дожидаться Маринку. И помогать ей не захотела. Так и осталась тоненькая Маринкина фигурка копошиться на своем стожке — прямо меж двух Аркадьиных красавцев… Спина отваливается, руки в кровавых мозолях, но успела Маринка до дождя… Совсем в темноте, промокшая и счастливая вернулась в обитель — Царица Небесная помогла!

А ночью гроза-то разбушевалась не на шутку… Небо всё огненными всполохами засверкало. Два удара молнии попали в монастырские стога с сеном… Красивые стога Аркадии сгорели… Маринкин же стожок, что стоял как раз между ними, уцелел.

Чудо под подушкой

К парализованной схимнице в соседнюю кирпичную пятиэтажку мы ходили лет пять — со времени, как она, будучи нашей переделкинской звонаркой, упала на ступенях колокольни, тяжело ушиблась и — оказалась прикованной к кровати. Важен для нее был, конечно, визит отца Кирилла, который утешал ее и исповедовал. Батюшка всегда основательно собирался, брал, само собой, епитрахиль, поручи, ну, и всякие вкусности для угощения — матушке и ее хожалке Раечке.

В святом углу у схимницы стояла Казанская в деревянном киоте, перед ней мерцала скромная лампадка. Это была памятная для матери Марии икона, значительная… И как-то раз она поведала нам, почему.

В довоенное время молоденькой девушкой она работала в Москве на какой-то фабрике. Жила в общежитии. Времена были нелегкие, суровые, ну, и по религиозной части… сами знаете — надо было быть осмотрительной. Мария воспитывалась в православной семье, она любила Церковь, молитву, иконы. Вот и взяла с собою из дома в общежитие Казанский образ Богоматери. Только прятать икону приходилось… под подушкой.

Придет с работы поздним вечером в общежитие, вроде спать уляжется, как и все ее соседки, а сама достанет Казанскую из-под подушки и украдкой молится ей… Очень уж хотелось Марии стать монахиней… Мечтала всегда об этом.

А однажды шла как-то в сумерках домой со своей фабрики и совсем пригорюнилась. Без сил на скамейку в парке опустилась, расплакалась — никогда мечте ее не сбыться в этой стране и в такие времена!

Вдруг рядом к ней подсаживается незнакомая женщина и начинает ее ласково так, по-матерински утешать, гладить доброй и нежной рукой по голове…

— Не скорби, Мария, — говорит ей таинственная незнакомка, — придет время — будешь ты монахиней и схимницей еще будешь! Будешь!

— Да откуда ж вам знать! — плачет Мария и вдруг начинает понимать, что и имя ее известно незнакомке, и тайное желание сердца известно!..

А женщина та уже поднялась. В вечернем полумраке и удаляющийся ее силуэт нельзя было толком разглядеть…

— Ой, тетенька! Постойте! — кричит ей вдогонку Мария. — Постойте! Скажите хоть, где вы живете!

— Под подушкой живу… Под подушкой, — донеслось до Марии из темноты…

В монашестве Мария носила имя Евфимии Всехвальной, а в схиме приняла по традиции имя, данное при крещении… Умерла в канун памяти преподобного Сергия — Осеннего…

Тонечка

Я верю: есть поступки и мысли, которые пойдут с нами и будут свидетельствовать за нас или против нас до самого конца…

Вот вспомнила сейчас Тонечку — послушница такая была в монастыре N.

Ушла давно, уж всё забылось…

Была какая-то неудачная попытка замужества, судачили в спину, стыдили… Это мы умеем.

Но одно никогда не забыть.

В годы своего послушничества сильно Тонечка разболелась. Работы в монастыре тяжелые были — то дрова рубить и укладывать, то на морозе белье в реке полоскать… Видно, простыла: высокая температура, сильный бред.

Кто-то, может, и усмехнется, бред — он у всех бред. Но меня поразило даже не столько явление Тонечке в этом бреду преподобного Серафима, сколько ее поведение при таком вот событии да в бессознательном состоянии.

Когда батюшка Серафим вошел к ней, он пригласил послушницу приложиться к Евангелию, которое держал в своих руках. Тонечка, однако, сочла себя недостойной такой чести и с дерзновением простоты отказалась, предложив святому позвать всех остальных сестер, которые несравненно лучше ее. И стала громко звать к себе своих соседок. Насельницы сбежались на крики больной, и таким образом раскрылась тайна посещения угодником Божиим простой послушницы…

В бреду сам себе не соврешь… Если человек и в бреду считает других лучшими, чем он сам, почему бы преподобному Серафиму и не навестить такого человека?!

Что бы там дальше ни случилось с Тонечкой, как бы ни судачили злые языки, этот поступок останется с нею — свидетельством о ее подлинно христианской душе.

Раечкины молитвы

— Это хорошо, когда на отпевании есть дети, монашки и убогие… Очень хорошо! — многозначительно вздохнула у меня за спиной одна из наших прихожанок. Я уж не стала спрашивать почему, видать, знание старинное, но и сама тихонько оглядела присутствующих…

Из всех наших сестер на отпевание пришла, похоже, только я, ладно… Монашка уже есть, так. А вот странная бедно одетая немолодая пара впервые у нас. Никогда прежде не видела их и ни разу — потом… Почему-то подумалось, что именно они и попали в категорию убогих, не знаю отчего. Что-то незащищенное было во всем их облике, какое-то полное отсутствие обороноспособности. Вот и быть им — только под Вышней защитой в этом безумном и яростном мире — у-Богими…

Дети тоже топтались поблизости. И тоже — незнакомые… В общем, и меня это согрело — наличие всех, кого надо.

Могилка у схимницы песчаная оказалась, сухая, что тоже хорошо — не провалится… Только холмик как-то уж совсем неаккуратно набросали — потом, мол, сами до ума доведете.

Ну, и разошлись, помолившись… На душе тепло было, спокойно, мирно… И я еще несколько дней всё вспоминала: то тихие лица наших «убогих», то удивительную недетскую собранность пришлых детей, то огромные небесно голубые глаза Раечки, которая все последние годы ухаживала за схимницей.

Раечка… Какая она! Вся седенькая, но лет ей немного — где-то пятьдесят с хвостиком.

— Ххооосподи, Милостивый! — печально тянула Раечка, всплескивая выразительными руками, и сказочно красивые глаза ее начинали излучать что-то неземное, — вот и преставилась наша мать Мария, сестрица… Надо бы попросить отцов панихиду на девятый день-то отслужить, и — чтоб на могилке!

Глядела Раечка в самую душу — пытливо так, взыскательно, ничего слащавого во взгляде этом не было — мысль ее парила в мире возвышенном и правильном… Понимала Раечка: главное — это молитва, только молитва. Молитва движет всеми делами этого мира, исправляя их, вытаскивая мир из трясины страстей, указывая ищущим верные пути!

…И я пошла договариваться с отцом Филаретом. Девятый день был не за горами, осень стояла потрясающая, без дождей, и меня внезапно осенило — холмик-то к панихиде надо привести в подобающий вид!

Время выбрала вечернее, чтобы никому на глаза не попадаться, взяла добротную лопату на нашем коровнике и направилась наводить красоту… Попотеть пришлось. Попадались тяжелые комья глины… А холм казался уж больно неказистым… Наконец, всё приняло более-менее приличный вид. Я была довольна… Букетик соорудила, веточки хвойные, то да се… Шик-блеск у тебя теперь, мать Мария! Красота!!! На завтра решила отложить небольшие мелочи-доделки с фонариком и лампадкой.

Раечку было не узнать, когда в полдень я неожиданно столкнулась с нею подле нашего коровника — она как раз с кладбища возвращалась.

— Сестрица! — торжественно зашептала Раечка, и небесные глаза ее закатились таинственно и строго, — обещай, что ни-ни! Никому не расскажешь этого!

— А чего? Чего случилось-то? — буркнула я, вытирая грязные руки о передник — с установкой фонарика пришлось повозиться.

— Ххооосподи! Чудо святителя Николая, сестрица! Чудо настоящее! А ведь я же молилась, молилась ему! Заступнику нашему!

— Чего, Рая?..

И Рая поведала назидательную историю про то, как слышит святитель наши слезные молитвы, как скор он на помощь всем, кто просит его в простоте сердца и с верою. Вот и она, Раечка, все эти дни жаловалась Николушке на хлопоты в связи с похоронами, да с проблемами в ЖЭКе, а еще и могилка у схимницы страх какая неопрятная… А сил нет, а денег нет тоже… И девятый день на носу! Караул, короче! Приходит нынче после Литургии Раечка к могиле, а могила-то в порядке. И — прехорошенькая. И — с цветочками! И — с фонариком таким красненьким! Никак сам святитель тут и потрудился! А кто ж еще? Никого у нас и нет близких-то: вон, и на отпевании никого особо и не было — пара «убогих» каких-то, дети да пять знакомых старух… Только — молчок! Никому об этом чуде ни слова!

Во время панихиды по случаю девятого дня погода тоже ничего стояла… Пели, молились… Фонарик наш красненький просто замечательно смотрелся. И только мы с Раечкой загадочно нет-нет, а переглянемся — уж мы-то знали, что здесь кроется большая и важная тайна! И было нам хорошо на сердце, нежно так, тепло… А мне — еще чуток весело почему-то и приятно.

Спасение

Из глубокого водосточного люка, оттащив в сторону его чугунную решетку и свесившись туда, в люк, головою вниз, уйдя в него почти полностью, кряхтя и посапывая…

Из глубокого водосточного люка… В 14 часов 24 минуты по Москве…

Мною был извлечен маленький пушистый сопротивляющийся и пищащий комочек! Комочек был торжественно возвращен подскочившей перепуганной мамаше-утке для их дальнейшего совместного следования по направлению к пруду… Уже в полном составе.

Вечно эти дети пялятся по сторонам и совсем не глядят под ноги…

Приосанилась и чувствую себя не то Томом Крузом, не то Милой Йовович, не то Сергеем Шойгу в пору его эмчеэсовской славы…

Спасти если не весь мир, то хоть какой-то его комочек — приятно.

День прожит не впустую.

Журнал «Православие и современность» № 35 (51)