«Апостасия»

В издательстве Сретенского монастыря готовятся к выпуску романы Людмилы Николаевны Разумовской «Апостасия» и «Русский остаток». Роман «Апостасия» («Отступничество») посвящен острой, болезненной поре российской истории – первым двум десятилетиям XX века. На примере одной семьи показан трагизм многих человеческих судеб. Все главнейшие события 10–20-х годов минувшего века нашли отражение на страницах романа: явление «Державной» иконы Божией Матери, затем – возврат к самому началу века и череда катаклизмов – прекраснодушие и либеральничанье интеллигенции, разгул террора, убийство Столыпина, Первая мировая война, предательство и свержение императора Николая II, Октябрьский переворот… Все то, что привело к падению и гибели великой православной державы.

Предлагаем вниманию читателей фрагменты романа «Апостасия».

***

Сергей Юльевич Витте не разделял «мальчишеской» дальневосточной политики царя. Твердо встать на Тихом океане, как когда-то твердо встали в Прибалтике и на Черном море, получить наконец открытый выход в океан, иметь незамерзающую гавань для своей торговли, расширить русское влияние на азиатском Востоке – все эти царские мечтания великий министр финансов называл «ребяческим беснованием».

Такая неумная, зарвавшаяся политика непременно приведет Россию к войне с японцами – пророчествовал Сергей Юльевич. Заявления царя, что войны, мол, не будет, потому что «я ее не хочу», а японцы, мол, «не посмеют», он считал просто самонадеянной глупостью. Разве всё на свете зависит только от «твоего хотения»? – возмущался министр. И отчего же это японцы-то не посмеют? Очень даже посмеют. Уж он-то знал, как японцы, нашпигованные английскими деньгами, готовятся к войне! И потому его разумное кредо, так и не услышанное царем: надо уступать!

Это тайное и явное противодействие монаршей воле привело Витте к почетной отставке (царь предложил ему высшую в государстве, но малозначащую должность председателя Комитета министров). Как бы второе лицо в империи, а рычагов воздействия практически никаких. Ведь министры подчинялись напрямую царю, и председательство Витте оказывалось мыльным пузырем – так, одна видимость. Неблагодарность сына Александра III ужасно раздражала. Уж, казалось бы, кто-кто, а Сергей Юльевич послужил на славу и предыдущему царю, да и этому служил по совести, как понимал. Не прислушаться к его мудрым советам теперь, когда всё висит на волоске, когда бомбисты всех мастей только и ждут момента, когда монарх споткнется, чтобы тут же дружно и навалиться всей кучей на поскользнувшегося царя, – ну разве не безрассудство?

И вот теперь, когда война все-таки внезапно (для нас!) началась, под гром ошеломляющих поражений Сергей Юльевич тайно торжествовал. Я говорил! Предупреждал! Настаивал! Не послушались! Теперь хлебайте и Порт-Артур, и Мукден, и Цусиму!

Торжествовало (явно) и русское общество, не прощавшее царскому «режиму» ни одной неудачи и от каждой неудачи захлебывающееся в презрении к «прогнившей» власти.

Земство, студенчество, профессура, интеллигенция, пресса, не говоря уже о радикальных партиях, радовались успехам противника, внушая русским офицерам невозможную никогда прежде мысль о благе поражения, и, как душевнобольные, маниакально повторяли одно и то же слово: долой!

Чем хуже для России, тем лучше для нас, ее переустройщиков.

На приоритете поражения соглашались и общество, и революционные круги, и – что уж совсем странно – бывший министр финансов Витте, уныло твердивший, что России Манчжурия не нужна, что война – следствие авантюрных замыслов на Дальнем Востоке, что он боится слишком быстрых и блестящих русских успехов, ибо они сделали бы санкт-петербургские круги слишком заносчивыми, что России следует еще испытать несколько военных неудач и прочее, и прочее.

Неудачи и следовали одна за другой, причин тому было много, а виноватыми в глазах смертельно больного левизной общества был один.

Царь.

Англия и Соединенные Штаты и деньгами, и морально поддерживали Японию. Но когда японцы перешли грани дозволенного им успеха и слишком увлеклись победами, западные демократии, желавшие поражения России, но без опасного для них самих усиления Японии, продемонстрировали наконец, как всегда, свое человеколюбивое стремление к миру.

Для России же мир без единой внятной победы казался недостойным и странным.

Смещенный с поста главнокомандующего генерал Куропаткин настаивал на продолжении войны. Теперь, когда Япония истощила все свои силы, Россия только-только набирала военную мощь.

«Неужели хоть на полгода нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма? – в отчаянии писал с театра военных действий бывший главнокомандующий. – Пусть, по крайней мере, не мешают нам продолжать и с почетом окончить трудное дело войны с Японией».

Ни на полгода и ни на один день! Интеллигенция устала!

Боже, помоги нам быть разбитыми! – молилась она (очевидно, богу демократии и прогресса) о японской победе.

– Если русские войска, не дай Бог, одержат победу над японцами, – что, в конце концов, знаете ли, совсем уж не так невозможно, – то будущая свобода будет преспокойно задушена под крики «ура» и колокольный звон торжествующей империи! – волновался Тарас Петрович. – И тогда – что же? Прощай, дорогая надежда на европейскую демократизацию и прогресс? Нет-нет, пусть лучше трижды победят японцы! Подумать только, ваш, Елизавета Ивановна, кузен в начале войны осмеливался при мне заявлять, мы, мол, япошек «одной мимикой» одолеем! А?! Каково!.. Вот вам и «непобедимый росс»! Вот вам и «макаки»! – и Тарас Петрович густо захохотал.

– А я знаю! Макаки – это такие обезьянки? Да, папочка? – спросил Глебушка. Он готовился сдавать экзамены в 1-й класс гимназии и потому проявлял исключительную любознательность.

– М-да! – ответил Тарас Петрович, не обращая внимания на вопрос сына. – А ваш несравненный Куропаткин победил японцев уже задолго до того, как его поезд выехал на Дальний Восток! Я тоже, милостивые мои государи, патриот и люблю Россию, но, признаться, считаю, что хирургическая терапия иногда бывает лучшим средством для спасения страны и доказательством любви к родине! Да-с! Именно хирургическая терапия!

– Я не понимаю, почему любовь к родине требует победы ее врагу? – неожиданно спросил Павел.

– А ты, дорогой мой, еще многого не понимаешь. Это такая, как сказали бы твои отцы-черноризцы, «благочестивая» русская традиция.

– Не понимаю…

– А ты вспомни, как в Крымскую войну Герцен со товарищи тоже призывали поражение России. Ты спросишь: почему? А я тебе отвечу, что только поражение николаевской России способствовало скорейшему осуществлению либеральных реформ Александра II! И умные люди это понимали! Помнится, Герцен даже писал своему другу в Италии, как он мечтает, чтобы англо-французская коалиция взяла бы наконец Крым. Тогда Николаю пришел бы конец, а он, Герцен, из туманного Альбиона переселился бы со своим «Колоколом» в английский город Одессу! Остроумно! – и Тарас Петрович одобрительно засмеялся. – Вот почему я и теперь желаю поражения России! Из любви к свободе!

– Господь сказал: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». Истина, а не политическое устройство, – тихо промолвил Павел.

– Истина?! – взревел Тарас Петрович. – Какая истина?.. В чем твоя истина? Истина в том, что ты просто глуп! Поучись у своего старшего брата, как нужно понимать свободу и как за нее бороться! Лучшие молодые люди не щадят жизни своей, с восторгом идут на каторгу и виселицы, а у тебя на уме одни попы и… и черт знает что!..

– Тарас Петрович! – укоризненно обратилась к мужу Елизавета Ивановна. – Побойся Бога, ты не у себя на кафедре, здесь дети… – указала она глазами на маленького Глебушку.

Немного остудив пыл, Тарас Петрович подошел к пасынку и по-отечески положил ему руку на плечо.

– Настало время, Павел, когда целое государство не может управляться волей одного человека. Одного… недалекого человека! Одного мещанина! – Голос Тараса Петровича вновь затвердел сталью и взвился ввысь. – Русский народ в лице своих лучших представителей требует не только участия во власти, но самой власти! Взгляните на Францию, Англию, Американские Штаты, – приглашал Тарас Петрович свое семейство к обозрению политического глобуса. – Почему народ там доволен, счастлив и благоденствует? Потому что в этих странах царствует демократия! Запомни, Павел: свобода, равенство и братство – выше, справедливее и благороднее этих лозунгов человечество не придумало ничего! И пока в нашей стране правит не выбранный президент, не ответственное перед народом правительство, а царь и его разбойничья шайка… – лицо профессора-гуманиста снова перекосила гримаса отвращения.

– Какое же равенство, если черные в Америке не равны белым? И разве капиталист брат рабочему? Почитайте позднего Герцена! Да он был просто в отчаянии от мещанского царства в вашей Европе…

– Что?.. Кого-с? Герцена?! – Тарас Петрович с великим изумлением посмотрел на Павла как на отрезанный уже ломоть, потом гневно – на Елизавету Ивановну, и даже маленькому Глебушке достался негодующий взгляд отца, отшвырнул салфетку и сердито засопел. И этакое ретроградство ему приходится терпеть в собственном доме, от своего родного пасынка!

– Да я, милостивый государь, знаю Герцена наизусть с пеленок! – загремел он и с пафосом продекламировал:

Да будет проклят этот край,
Где я родился невзначай!
Уйду, что б в каждое мгновенье
В стране чужой я мог казнить
Мою страну, где больно жить!..

– Это Огарев, – тихо поправил отчима Павел.

– Ну да, Огарев, какая разница! Они все ненавидели Россию!

– Как же это можно ненавидеть свою страну? – не сдавался пасынок.

– Да потому что эта страна – урод, милостивый государь! Понятно вам это? У-род! В семье, как говорится, не без урода, – со значением произнес Тарас Петрович. – Вот и Россия наша – такой же урод среди всех цивилизованных народов Европы! – выкатывал глаза на пасынка и брызгал слюной профессор.

У Глебушки, больше всего на свете боявшегося папочкиной сердитости, уже давно переполнились глаза слезами. Он уткнулся лицом в тарелку и изо всех сил крепился не зареветь.

– Тарас Петрович… Павел… прекратите за столом свой политический диспут! У нас сегодня ваш любимый пирог, – пробовала отвлечь мужчин бедная Елизавета Ивановна. – Евдокия, – обратилась она к кухарке, – подавай самовар.

Чай пили молча. И даже обожаемый всеми домашними вишневый пирог не мог успокоить разбушевавшиеся страсти. Маленький Глебушка сидел как мышка и старался незаметно от всех выковыривать ягодки, Павел не столько ел, сколько задумчиво отщипывал и крошил на тарелке маленькие кусочки пропекшегося румяного теста, и только аппетит Тараса Петровича, несмотря на идеологические нестроения в семье, не потерпел ни малейшего материального ущерба.

Покушение Веры Засулич

Утешившись двумя громадными порциями пирога, Тарас Петрович снова впал в ностальгическое благодушие и, не обращаясь ни к кому в особенности, предался умилительному воспоминанию.

– Мне было примерно столько же лет, как тебе, Павел, когда на всю страну прогремел выстрел, перевернувший жизнь целого поколения, – задушевно начал профессор. – Это был не первый выстрел в самодержавие и, как мы теперь знаем, далеко не последний. Но это был первый залп, одобренный всем русским обществом. Да что я говорю: «одобренным»! Не «одобренным», а вызвавшим восторг, восхищение, страстное желание подражать! Имя этого народного героя, вернее – героини, ибо я говорю о женщине, о великой женщине, о женщине бесстрашного огненного сердца, – Вера Ивановна Засулич! Вера Засулич выстрелила в генерала Трепова, позволившего поднять руку на беззащитного арестанта! И – о, чудо! – один лишь несмертельный выстрел этой молодой хрупкой женщины смыл вековой позор с обесчещенной России! О, я готов был пасть на колени перед этой новоявленной русской Жанной д᾽Арк и целовать край ее платья! Ни один мужчина не поднялся во весь рост и не сказал им, своим палачам: довольно! Довольно унижений! Вы можете нас казнить, но не смейте унижать наше человеческое достоинство! Иначе… иначе вас будет ожидать неминуемое возмездие! И я уверен, после выстрела этой женщины ни один любитель розог не посмел применить презренного орудия казни без внутреннего содрогания получить за это пулю в грудь! И один ли я так чувствовал?! О, нет! Таких, как я, было много, много – большинство… И не только молодые, студенты, но и чиновники в орденах, и дамы высшего света, съехавшиеся на процесс и суд, как на спектакль, как на праздник, – все аплодировали как бешеные, когда судья огласил приговор присяжных: нет, не виновна! Что тут началось!.. Светопреставление! Вой, крик, слезы, стенания, истерика у дам! Веру Ивановну вынесли на руках!.. Правда, на следующий день царь опомнился и повелел дело пересмотреть, но Вера Ивановна была уже далеко, спрятана в надежных руках и переправлена за границу… Знаешь, как мы пели тогда?

Грянул выстрел-отомститель,
Опустился Божий бич,
И упал градоправитель,
Как подстреленная дичь!

Что это были за дни, Боже ты мой!.. Много лет я мечтал увидеть Веру Ивановну, преклонить свои колена пред ее подвигом, и вот, судьба оказалась милостивой, я ее увидал, кумира своей юности. Где, как – не буду рассказывать, это долго, не суть. Захожу в ее скромную комнатку: везде грязь, неубрано, на столе груда немытой посуды, сидит моя милая Вера Ивановна, как роза в саду. Одета простенько, по-прежнему нигилисточкой, ситцевая блуза, перетянутая пояском, волосеночки острижены… Сидит она этак-то за столом, погруженная с головой в книгу… (потом подсмотрел: Карла Маркса голубушка читала) – и ничегошеньки вокруг себя не замечает. Я – хряп на колени.

Разволновавшийся Тарас Петрович и в самом деле пал на колени перед Глебушкой и стал теребить его маленькую ручку, испачканную выковырянными вишнями.

– Вера Ивановна, – говорю, – милая вы моя, Жанна д’Арк ты наша, позвольте ручку вашу… ручку, которая в генерала Трепова… дайте облобызать!..

И тут вдруг Глебушка не выдержал и заревел во весь голос. Что уж его так проняло – Бог весть, а только непредсказуемый этот рев до того смутил Тараса Петровича своей неразумностью, что вместо обычного вскипания он растерянно оглянулся, как бы приходя в себя, и, увидав привычный круг семейства, только безнадежно махнул рукой и в окончательном негодовании покинул столовую.

«И враги человеку домашние его» – вертелась в голове профессора, оскорбленного в самых святых чувствах, непонятно каким ветром занесенная в его голову евангельская фраза.

– Павленька, – укорила сына мамочка Елизавета Ивановна, обнимая и утешая маленького Глебушку, – зачем ты раздражаешь Тараса Петровича?.. У него принципы… А ты бы молча… молча покушал бы… и – ничего… Вот и батюшка Иоанн говорит: мало в нас смирения… – и Елизавета Ивановна тяжело вздохнула.

***

Открытие Первой Государственной думы

Тарас Петрович Горомило, выбранный в Первую Государственную Думу от кадетской партии, со всем семейством переехал на временное жительство в Петербург.

Петербурга Тарас Петрович не любил. Ему, малороссу, тяжек был и вечно «сопливый», как он выражался, климат, и равнодушно-вялый характер жителей столицы. Не хватало благодатного солнышка, южного «благорастворения воздухов», живых, всерадостных эмоций. Впрочем, эмоций как раз хватало. С первого же дня открытия Думы эмоции били через край.

Царь открывал Первую Думу со всей торжественностью, приличествующей важному историческому событию – новому государственному устроению власти, – и со всем великолепием и красотой старой императорской России.

– Я отлично понимаю, что создаю себе не помощника, а врага, – отвечал Государь на заверения Витте о том, что в лице думцев царь и правительство найдут опору и помощь. – Но я утешаю себя мыслью, что мне удастся воспитать государственную силу, которая окажется полезной для того, чтобы в будущем обеспечить России путь спокойного развития без резкого нарушения тех устоев, на которых она жила столько времени.

Государь не строил иллюзий. Превратить заведомых врагов в друзей самодержавной России – возможно ли это? Но Николай твердо знал, что «невозможное человеку – возможно Богу», и надеялся, как всегда, только на Его помощь.

Тарас Петрович, как и другие думцы, впервые оказался в Зимнем дворце. Его великолепие ошеломляло. Как ни старались народные избранники вести себя уверенно и сохранять чувство собственного достоинства, среди невероятной красоты, богатства и роскоши они невольно терялись и робели.

Прием проходил в Большом Тронном Георгиевском зале. Громадный зал поражал своими размерами и величием. (Одних беломраморных колонн Тарас Петрович насчитал 48 штук!) Белые с позолотой стены, огромные зажженные хрустальные люстры… Весь зал был пронизан струящимся светом и казался, несмотря на свою величину, воздушным и легким.

К царскому трону под алым бархатным балдахином, увенчанным короной и золотошвейными геральдическими композициями, вел ступенчатый подиум. На троне покоилась императорская горностаевая порфира. А выше, над балдахином – взлетал на могучем коне Георгий Победоносец, пронзающий пасть дракона победительным своим копьем, – символ русской победы над мировым злом.

Справа и слева от трона вдоль стен зала отведены места для представителей обеих палат: Государственного Совета и Государственной Думы. Разделял их широкий проход (почти пропасть). Высшие сановники в шитых золотом и усеянных орденами придворных и военных мундирах – справа – и разночинные интеллигентские сюртучки, поповские рясы вперемежку с крестьянскими «пиньжаками» – слева.

Но вот – откуда-то издалека послышались знакомые и родные еще для многих сердец звуки русского национального гимна. В зал торжественно вошли высокие скороходы в старинных одеяниях, за ними высшие сановники внесли государственные регалии, привезенные из Москвы: государственное знамя, государственный меч, скипетр, державу и сверкающую бриллиантами царскую корону.

Напряжение нарастало. Вдруг (именно вдруг!) быстрой военной походкой, в мундире Преображенского полка вошел Государь, а вслед за ним проследовали две императрицы в белых сарафанах и жемчужных кокошниках: царствующая Александра Феодоровна – высокая, стройная и – Тарас Петрович смотрел во все глаза – показалось ему: печальная, с опущенным взором, и вдовствующая – маленькая, приветливая, расточающая улыбки – Мария Феодоровна.

В зале наступила мертвая тишина.

Несмотря на обилие воздуха, Тарас Петрович покрылся испариной. Вынуть платок и промокнуть лоб – нечего было и думать: это показалось бы верхом неприличия и даже кощунства – такая благоговейная стояла тишина. Он невольно скосил глаза на собратьев по партии – все стояли сосредоточенно-серьезные и, возможно, тоже, как и Тарас Петрович, покрывались холодным потом.

Тем временем появилась новая группа лиц: не спеша прошествовали великие князья и княгини и наконец, замыкая процессию, фрейлины в русских костюмах и военная свита Государя. Обе императрицы и весь Дом Романовых остановились справа от трона на возвышении, и Тарас Петрович, стоявший в первых рядах, отчетливо видел каждого.

«Вот бы теперь сюда какого-нибудь бомбиста – и всем Романовым бы!..» – мелькнула вдруг неожиданно и совсем некстати шальная мысль, которую Тарас Петрович тут же – даже с некоторым негодованием на нее – и прогнал, настолько неуместна была сия мысль в виду столь возвышенной, даже и для противника монархии, минуты.

Он еще раз оглянулся на товарищей, и ему показалось, что подобная шальная идея не одному ему пришла в голову. Вон как, набычившись, стоит глава «трудовиков», молодой еще совсем парень из рабочих, в черном пиджаке и косоворотке. Этот бы не промахнулся и не разнюнился, как профессор Горомило.

– Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа… – Государь, облаченный в порфиру, поднялся с трона и стал говорить речь. – Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя…

С каждой новой фразой монарха «лучшие люди из народа» исполнялись гордостью и чувством собственного значения, так что в принципе в эту самую духоподъемную минуту казалось: можно было бы даже этому монарху и послужить, если бы… не громко стучавшаяся в дверь старушки-монархии юная дева-демократия, требовавшая эту самую «старушку» выставить из России и поскорее – вон.

– …верю, что вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого Моему сердцу крестьянства, просвещение народа и развитие его благосостояния…

Тарас Петрович заметил, как у одного из великих князей – он не знал из них никого в лицо, потом уже знающие сказали – у Константина Константиновича – потекли слезы. Что ж, царь и в самом деле говорил хорошо и, кажется, вполне искренне. Что касается до нужд крестьянства, так это и у кадетов, и у эсэров записано в программе: землю у помещиков отобрать и отдать крестьянам. Правда, немного свербило в сердце, жаль было небольшого именьица жены, куда они привыкли каждое лето выезжать на отдых, но Тарас Петрович крепился быть последовательным и готов был пожертвовать даже и жениным имуществом. О чем это он опять говорит?

– …для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобода – необходим порядок на основе права.

Ну, положим, это мы знаем, на чем держится порядок в России: на солдатских штыках да казачьих шашках. Ежели вы, господин Романов, о продолжении таких порядков мечтаете, то, извините, лучшие выбранные из народа люди теперь вам этого не позволят! – и Тарас Петрович орлом оглядел Георгиевский зал.

– Да исполнятся горячие Мои желания видеть народ Мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное…

Что ж, наши горячие желания совпадают. А вот кому достанется Россия в наследство – это еще вопрос!

– Господь да благословит труды, предстоящие Мне в единении с Государственным Советом и Государственной Думой… Приступите с благоговением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие Царя и народа. Бог в помощь Мне и вам.

Царь кончил. Зазвучало справа и слева «ура». Справа горячее и искреннее, слева – прохладнее и тише. Тем не менее, в общем речь думцам понравилась. А величие и великолепие всей церемонии на многих подействовало неотразимо. Из царского дворца большинство думцев вышли если не монархистами, то по крайней мере на время очарованными монархией.

Это скоротечное очарование держалось недолго. На всем пути от Царского до Таврического дворца думцев встречали толпы революционно настроенных граждан, облепивших набережные и мосты Невы, и вместе с арестантами «Крестов», махавшими изо всех окон платками, все дружно скандировали одно радостное и веселое слово: «А-мни-сти-я!» Это магическое слово, как мячик, легко перелетало от одной набережной к другой, кружилось в воздухе, туманило пьянеющие радужным весельем головы, как будто амнистия бомбометателям и была тем самым главным и неотложным делом, способствующим благу и процветанию государства, о чем только что печалился царь.

Тарас Петрович не пошел на молебен в Таврическом, но с ходу вместе с другими радикальными думцами стал обсуждать ответный адрес на тронную речь Николая.

Открытие Первой Государственной думы

Быстренько выбрав председателем Думы московского профессора римского права Муромцева, государевы люди сразу же приступили к государеву делу. Первым выскочил на трибуну заслуженный оппозиционер кадет Петрункевич.

– Долг чести и совести требует, чтобы первое слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод. Господа, вы все знаете и видели только что воочию: народ жаждет амнистии всем политическим заключенным! Мы, как выбранные представители народа, требуем немедленно удовлетворить его законное чаяние!..

Кадета Петрункевича сменил лидер партии Демократических реформ Кузьмин-Караваев.

– Господа, тюрьмы и каторга переполнены борцами за политические права и свободы. Мы знаем, сколько преступлений прикрыто священным именем монарха, сколько крови скрыто под горностаевой мантией, прикрывающей плечи Государя Императора. Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу! Мы требуем отмены смертной казни за политические преступления!

Раздались бурные овации.

На трибуну поднялся недавно вернувшийся из эмиграции профессор Ковалевский.

– Господа, мы все выступаем за немедленную амнистию и отмену смертной казни! Никакие кары не остановят террора! Террор был, есть и будет, пока мы не накажем этих людей… прощением. Да, да! Именно евангельским прощением мы должны наказать всех так называемых террористов!

Крайние левые обиделись.

– О каком прощении в этих стенах идет речь?! Мы не нуждаемся в прощении! Амнистия – это акт элементарной справедливости!

– Господа, от лица всего русского народа я предлагаю в ответный адрес на речь Государя включить целую программу во главе с полной политической…

– Мы не согласны! Мы требуем исключить из адреса выражение «русский народ»! Российское государство многонационально, и мы не имеем права обижать другие народы, которые царская Россия штыками загоняла в свой дом! Мы требуем равноправия для всех народов и в самом названии государства!

– А я предлагаю вообще исключить слово «Россия» из думских дебатов, так как это имя оскорбляет чувства нерусских членов Думы!

– Браво, господин Кареев!

– Господа, предлагая амнистию политзаключенным, мы должны ясно сознавать ее цель. Цель амнистии – не просто прощение убийц, но…

– Я протестую против определения политических заключенных убийцами!

– Повторяю, цель амнистии – будущий мир в России. Государственная Дума должна доказать, что в этом мы будем своему Государю порукой и опорой. Что никто больше не имеет права тягаться кровью. Что отныне все будут жить, управляться и добиваться своих прав не силой, а по закону. По старому закону Божию, который прогремел четыре тысячи лет назад всем людям и навсегда: не убий!

– Господин Стахович забыл, где он находится! Это не церковная кафедра, и вас никто не уполномочивал произносить в народном собрании проповедей. В России нет правосудия! В России нет правды!

– Господин Родичев, успокойтесь, мы уже решили, что страны с таким названием не существует!

– Господа, нужно включить в адрес императору слова: «Государственная Дума выражает твердую надежду, что с установлением конституционного строя прекратятся политические убийства, которым Дума выражает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и…

– Мы против как «решительного», так и нерешительного осуждения!.. Господа! Предлагаю следующую формулировку для ответа царю: Ваше Величество! Остановитесь! Вы расстреливаете не несчастных людей, не случайные жертвы, ваши пули стреляют в совесть русского народа…

– Опять «русского народа»! Какого такого «русского»! Ведь уже договорились!..

– Вы стреляете в многонациональную совесть российского народа! Ужасы легального убийства превосходят все эксцессы революционного террора!..

Слева раздались овации, справа – свистки.

– Господа, надо осудить только будущие убийства, а прошлое покрыть полной амнистией…

– Наша задача – не допустить никаких будущих убийств!..

– Это не наша задача! Политические убийства есть последнее средство борьбы с произволом!.. И мы не можем бросить камень в тех, кто вынужден, рискуя жизнью, вступать в эту борьбу!

– Но, господа, если правительственных казней за последние месяцы было около 90, то за то же время террористами убито 288 и ранено 338 представителей власти!

– Мало!

– Кто сказал: «мало»? Я предлагаю стреляться с тем, кто кровожадно сказал: мало!.. Вы хотите сделать право смертной казни привилегией революционеров? Вы полагаете, только им позволено безнаказанно убивать?

– 90 казненных – это вы называете безнаказанностью?!

– Сильная власть должна презреть этот иерихонский шум!

– А я считаю для себя оскорбительным стреляться с черносотенным погромщиком! И повторяю…

– Господин Горомило!.. – зазвенел колокольчик председателя. – Прошу не допускать непарламентских выражений…

В победительном настроении (как и в тот незабываемый день провозглашения царского Манифеста 17 октября о свободах) возвращался Тарас Петрович с первого заседания Государственной Думы. Зажигательные речи товарищей по партии, зашкаливающая левизна большинства парламентариев, их веселая, яростная перепалка с немногочисленными, а главное – неумелыми ораторами умеренных и правых наполняли его буревестное сердце здоровой бодростью и оптимизмом, так что даже петербургская погода не вызывала у него приступа душевной мигрени. Впрочем, и погода в тот исторический день – по-весеннему ярко-солнечная, с гонимыми южным ветром по всему небывало синему небосводу рваными облаками – вполне соответствовала духовному подъему вызванных царской волей из политического небытия думцев.

А через несколько заседаний к киевскому профессору Горомило подошел парижский профессор Ковалевский и, доверительно улыбнувшись, спросил:

– Как вам выступление князя Урусова? Смело! Отважно! Обвинить темные силы в правительстве в организации еврейских погромов – это сильный ход. А знаете, когда я был во-от таким маленьким, первая фраза, которую я произнес, была: «Папа-дурак!»

И Максим Максимович вопросительно посмотрел на Тараса Петровича наивными голубыми глазами.

Депутаты Первой Государственной думы профессора Максим Ковалевский и Михаил Герценштейн

– Ну что ж, могу только поздравить, ваша борьба с авторитетами началась довольно рано, – резонно прокомментировал Тарас Петрович странный пассаж Ковалевского.

– Именно! – захохотал парижский профессор. – Именно так! Можно сказать, с пеленок! Однако, думается мне, что и вы… гм… не чужды этой борьбе. Я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Я давно не признаю никаких авторитетов.

– Включая Божественный? – сладко-осторожно вопросил Ковалевский.

– Божественный – в первую очередь, – важно ответил Тарас Петрович.

– Вот и славно, – сказал Максим Максимович и, взяв Тараса Петровича под локоток, серьезнейшим образом произнес: – Не угодно ли вам будет, уважаемый Тарас Петрович, встретиться со мной лично для конфиденциальной беседы?

– Желательно знать: относительно какого вопроса?

– Ох, вы, какой… нетерпеливый! – и Максим Максимович игриво погрозил ему пальчиком. – Мы же с вами, кажется, уже сошлись на общей платформе нелюбви к авторитетам…

– Вы хотите предложить мне перейти в другую партию? – прямо спросил Тарас Петрович.

– Ну-у, ну, ну! Экой вы, право… Наше общество надпартийно… Мы, видите ли, проповедуем общечеловеческие ценности, сугубо гуманитарного свойства… Речь идет о нравственном совершенствовании человечества…

– Честно говоря, уважаемый Максим Максимович, меня не в первую очередь интересуют эти проблемы.

– Гм… Вы слишком торопитесь, дорогой Тарас Петрович. А я уверен, что мы с вами подружимся и что наши задачи будут для вас чрезвычайно интересны, поскольку в России, а мы ведь с вами, несмотря на некоторые экстремистские… м-м… излишества, пока что еще по-прежнему называемся Россией, не так ли?.. Поскольку, повторяю, в России вопросы нравственного совершенствования неотделимы от совершенствования политического… для чего мы с вами и призваны сюда… гм… народом. Знаете, – продолжил Максим Максимович со смешком, – как-то один из наших в Париже, чуть не хватая меня за грудки, кричал: «Как вы смеете не быть республиканцем в России?!» – «Успокойтесь, – говорю я ему, – успокойтесь, дорогой мой, не надо гнать лошадей. Для начала мы установим конституционную монархию, а уж потом…» Кстати, скажу вам откровенно, за годы своего проживания в Париже я настолько офранцузился, что потребности и стремления французского общества понимаю гораздо лучше, чем наши. Ха-ха-ха… Ну так как, Тарас Петрович?

– Где и когда вы предлагаете встретиться?

– У меня дома, мы ведь с вами почти соседи. Да хотя бы и завтра.

На другой день заинтригованный Тарас Петрович сидел в гостиной хозяина роскошной квартиры на Сергиевской.

– Видите ли, – говорил ему с ласковой улыбкой Ковалевский, – есть серьезная опасность, что радикальные элементы из рабочих и из буржуазных классов не смогут в нужный момент сговориться между собой относительно действий, выгодных для обеих сторон. Раздробленность левого движения, равно как и взаимная борьба разных партий, ослабляет силу общего натиска на самодержавие, поэтому мы полагаем, что создание таких вне- и надпартийных организаций, в которых представители радикальных элементов разных классов могли бы обсуждать и согласовывать свои действия на нейтральной почве, – жизненно-важное и полезное дело. На наших собраниях руководители всех партий встречаются не как враги и конкуренты, а как члены одной семьи, одной и той же организации, требующей от них братского отношения друг к другу и выработки приемлемой для всех общей линии борьбы. Здесь самое важное, дорогой Тарас Петрович, братское взаимопонимание в принятии решений и дружный натиск на единого для всех нас врага… А враг у нас… я надеюсь, враг у нас с вами – один?

Тарас Петрович согласно кивнул.

– Видите ли, – снова ласково продолжил Максим Максимович, – главный вопрос современной России есть вопрос… – он сделал паузу, как бы предлагая «ученику» завершить фразу учителя.

– О власти, – мрачно подтвердил Тарас Петрович.

– Вот именно! – засмеялся Максим Максимович. – Я вижу, вы не очень-то благоволите… Ну, да и понятно, я не знаю ни одного мыслящего человека в России, который любил бы нашу варварскую власть. Впрочем, всякая власть над человеком есть насилие. С другой стороны – что мы видим? Мы видим, как на протяжении всей истории человечество вынуждено было смиряться с родительской, церковной, государственной, божественной властью, хотя это смирение всегда таило и таит в себе угрозу бунта. Вы следите за моей мыслью?

Тарас Петрович снова кивнул.

–Я продолжаю. Итак, бунт! «Бессмысленный и беспощадный»! – Ковалевский коротко хохотнул. – Бунт успешно подавлялся. Извне – государственной машиной, а изнутри – согласием самого человека на подчинение Божественному авторитету, ибо источник послушания земной власти есть ее Божественный авторитет. Но давайте посеем в человеке сомнение в неограниченном праве Божества устанавливать Свои правила игры, то бишь заповеди, давайте посеем в человеке сомнение в самом существовании Божества – и мы увидим, как цепи в одночасье падут и вместо божественных прав на пьедестале окажутся наши собственные! Права личности станут нашим новым богом. Человеческая личность сама будет определять, что для нее нравственно, что – добро, а что зло. Человек станет наконец поистине независимым и свободным – мерилом всех вещей. Освобождение человеческой личности от авторитарной власти Божества и всех прочих властей есть путь к достижению наших заветных целей – свободы, равенства и братства!

– Так вы анархист? – спросил недоумевающий Тарас Петрович.

– Я республиканец, – гордо ответил Ковалевский. – Очевидно, что монархическая идея себя изжила. Освобождение от власти Божества эмансипирует нас и от признания монархии как единственного образа правления для России! Власть, лишенная Божественного авторитета и покровительства, окажется беззащитной и не сможет более удерживать народы в многовековом повиновении себе и любви. Поскольку вера в Бога является главным препятствием на пути освобождения человечества и поскольку закабаленный верой человек никогда не покорится новым заветам свободы и не пойдет по пути духовного раскрепощения и прогресса, наша первоочередная гуманитарная задача – помочь развенчать и искоренить эту веру всеми доступными нам средствами!..

– Позвольте! Но ваш призыв к борьбе с Божественным авторитетом уже устарел. За последние сто лет Церковь получила такие серьезные удары и со стороны общественности, и со стороны науки, и со стороны философии, что позиции ее не только основательно пошатнулись в России, не говоря уже о западном мире, но и грозят в ближайшем будущем окончательно рухнуть. Одна деятельность Льва Толстого чего стоит! Во Льва Толстого многие теперь веруют больше, чем во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь!

– Браво! Отлично сказано! – радостно воскликнул профессор Ковалевский.

– Думается, что расцерковленное сознание масс, чему много способствовал, в частности, и великий наш гений Лев Николаевич, сделает для большинства нашего народа безразличным факт упразднения монархии. Тем более что царствующий государь не популярен, еще менее популярна государыня.

– Браво, браво! – повторял довольный Максим Максимович. – Наш долг – споспешествовать этой общей нелюбви к монархии…

– Мы-то споспешествуем, однако правые силы тоже, знаете ли, не сидят сложа руки…

– Что ж, что правые силы! Правые силы немногочисленны и еще более раздроблены, чем левые. Кроме того, в цивилизованном обществе «правым силам» не подают руки…

– Однако стабилизирующая роль выскочки Столыпина…

– Ах, милый мой, всё кончится как обычно, – поморщился Ковалевский.

– Вы имеете в виду…

– Ну, конечно. Последнее покушение доказывает серьезность намерения устранить Петра Аркадьевича… Но давайте вернемся к нашим баранам. Вы все еще не догадываетесь, о приглашении в какую организацию мы ведем речь?

– Понятия не имею, – пожал плечами Тарас Петрович, уже почти зная ответ.

– Масонство, – все так же ласково улыбаясь, ответил Максим Максимович.

– Масонство?! – сделал удивленный вид киевский профессор.

– Увы, в нашей варварской стране запрещенное… но вам, как просвещенному человеку, должно быть хорошо известно, что масонство, как часть великой и непревзойденной западной культуры, служит для распространения самых прогрессивных идей во всем мире и во всех слоях общества. Наша цель – объединение человечества на основе свободы, равенства и братства без различия рас, наций, религий, культур, званий и положений. Мы создадим самое справедливое царство на земле, своего рода земной Эдем! И, уверяю вас, только русское масонство, поддержанное международными братскими союзами, обладающими многовековым опытом организационной работы, сможет победить стоящее на пути Эдема царское самодержавие. Кроме того, масонство, как феномен более высокой цивилизации, сможет установить свой контроль над русской революцией, не дав ей превратиться в русский бунт, как всем известно, по определению нашего национального гения, – «бессмысленный и беспощадный». Согласны ли вы, уважаемый Тарас Петрович, стать нашим конфидентом, нашим соучастником, нашим братом?

– Согласен, – не раздумывая, ответил «испытуемый».

Максим Максимович широко улыбнулся и пожал ему руку.

– Я рад, что не ошибся в вас. Видите ли, существует некий, как вы понимаете, ритуал, – деловито засерьезничал он. – Разумеется, не в таких архаических формах, как прежде, но все-таки вам придется пройти некоторые «испытания» и дать определенные «клятвы» – нечто вроде присяги.

– Я понимаю.

– Обязан предупредить, мой дорогой профессор, но… масонская клятва – вещь чрезвычайно м-м… серьезная и требующая неукоснительно соблюдения. Упаси Бог кого-то запугивать, но должен сказать… в качестве примера, разумеется, что во времена Великой Французской революции, – говоря это, Максим Максимович встал и, если бы в этот момент на нем была шляпа, обнажил бы голову.

Глядя на Ковалевского, встал и Тарас Петрович. Постояв несколько секунд и почтив таким образом память великого события всего рода человеческого, Максим Максимович сел и продолжил речь:

– Так вот, Великому Мастеру ложи «Великий Восток» герцогу Орлеанскому Филиппу Эгалите отрубили голову только за то, что тот по наивности решил: раз масоны захватили власть во Франции, теперь можно не особо хранить тайны… ха-ха-ха… М-да, между прочим, доктор Гильотен, тот, что изобрел у них… – тут Ковалевский прочертил ладонью по шее, – придумал очень гуманный, как говорится, способ умерщвления. Р-раз! – и «как легкий ветерок по шее прошелся!» Это вам не наши российские виселицы с гнилыми веревками или уж совершенно варварские розги!

– Однако и в гильотине я не нахожу ничего хорошего, – заметил Тарас Петрович.

– О, разумеется! – воскликнул мэтр. – Я исключительно для примера. Только чтобы, знаете ли, подчеркнуть разницу между высокой цивилизацией и варварством даже и в смысле наказания высшей мерой. Кстати, о наказаниях. Мы ведь с вами все-таки не совсем толстовцы и подставлять щеку не собираемся, не так ли? Диктатура свободы должна жесточайшим образом бороться против любого проявления несвободы, неравенства и небратства! Вы… разделяете?

– Разделяю, – согласился Тарас Петрович.

– Да, да, да! – воскликнул Ковалевский. – Наша борьба за свободу потребует многих жертв… – Ковалевский зажмурился. – В свое время Марат насчитал 270 тысяч желательных трупов, в действительности их было… миллионы! Что же касается нас… тут даже трудно себе и вообразить. Но пусть, пусть на алтарь свободы мы принесем десятки миллионов жизней… свобода стоит таких жертв! Не правда ли? Уж на что тот же Белинский… кстати, вы как… к Белинскому?

Тарас Петрович наклонил голову то ли в знак сочувствия и уважения, то ли просто, затрудняясь найти правильные слова, и Ковалевский продолжил:

– «Я, кажется, начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную». А?.. А вот это как вам понравится? «Люди так глупы, что их насильственно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданиями миллионов!» А? Кто это? Робеспьер? Дантон? А вот и не угадали! Это наш доморощенный Марат – неистовый, как его называли друзья, Виссарион, увлекший своими идеалами большую часть студенчества и интеллигенции! – воскликнул Максим Максимович и вдруг с чувством задекламировал:– Как сладостно отчизну ненавидеть!..

– И жадно ждать ее уничтоженья! – подхватил Тарас Петрович, и они вместе докончили:

– И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницы пробужденья!..

– Так вы наш?! – воскликнул Максим Максимович. – Совсем, совсем наш?

– Ваш, – ответил взволнованный Тарас Петрович. – Весь ваш!

И Ковалевский бросился ему на шею.

После пылких дружеских объятий выпили на брудершафт.

– А знаешь ли ты, Тарас Петрович, нашу конечную цель? – запросто, уже называя будущего «брата» на ты, спросил Ковалевский.

– Я догадываюсь, – важно ответил тот.

– Уничтожение всех алтарей и тронов!

Ах, как сладко задрожало, заныло сердце в мучительном, непереносимом восторге, даже слезы выступили на глаза.

– Екатерине дали спокойно умереть за ее великие заслуги перед масонством, – продолжал Максим Максимович. – Как-никак именно при ней расцвел Московский университет, созданный нашим незабвенным дорогим братом Алексеем Шуваловым, где постепенно вся профессура оказалась в благодетельном братском союзе. Но, уже начиная с Павла…

– Неужели уже с Павла?! – ахнул Тарас Петрович.

Ковалевский многозначительно кивнул.

– А как же потом – Николай… столько жил?.. – в словах Тараса Петровича прозвучали нотки неподдельной горечи и разочарования. – 30 лет деспотического правления!

– И Николай, и Александр уже были в наших сетях. Александр знал о готовящемся заговоре декабристов, но не пошевелил и пальцем, предпочтя умереть в Таганроге или, как говорят сведущие люди, ушел в Сибирский затвор, – Ковалевский иронично улыбнулся. – А Николай… разбирая дело декабристов, не посмел тронуть наших высших братьев, стоявших во главе всего дела, разумно предпочитая следствие прекратить и наказать для видимости так… мелкую сошку. Дважды Николаю присылали преогромнейшие досье на деятельность наших братьев, и он не мог не ужаснуться тому, что практически вся Россия в ее высшем властном сословии оказалась на нашей стороне. На кого бы он мог опереться? Всюду – мы. В Госсовете, в Сенате, в университетах, в духовной академии, в журналах, в печати, в семинариях, в светских гостиных… Так что все участники заговора, кроме «патриотов»-доносчиков, остались на своих местах, получили награды и повышения: и Сперанский, и Мордвинов, и все прочие. Николай поступил мудро, заключив с нами негласный «конкордат», и – в результате – остался на троне. Вот уже полтора столетия мы формируем общественное мнение в России, мы направляем умственное движение молодежи, мы разъясняем народу, к какой цели он должен идти. И мы сделали так, что верят не царю, не правительству, не Церкви, а нам.

Тарас Петрович еле успевал переводить дух, а Ковалевский вдохновенно продолжал:

– Александр II уже был игрушкой в наших руках, он послушно осуществлял те реформы, которые диктовали ему мы. Жаль, был убит накануне нашей последней заключительной инициативы, которая увенчала бы всё здание. Вот она – наша беда: разрозненность и несогласованность действий, – огорчился Максим Максимович. – Лорис-Меликов везет царю подписывать Конституцию, а Гриневицкий со товарищи бросают бомбу! В результате царь – в гробу, а неподписанная Конституция – у него на столе.

Тут оба «брата» молчаливо переглянулись и сокрушенно вздохнули.

– Наша теперешняя задача устранить этот недостаток, нанести существующей власти единый мощный удар от лица объединенной общественности для окончательного разрушения самодержавия!

– А что потом? – облизнув пересохшие губы, спросил Тарас Петрович.

– Потом… Потом Всемирная Республика. Никаких государств, никаких наций, никаких сословий! Единый мировой порядок, единое правительство, единая религия.

– Значит, религия все-таки остается? – разочарованно спросил Тарас Петрович.

– Не пугайтесь, дорогой Тарас Петрович, масонство – это и есть новая мировая религия, всемирная церковь, а высшие наши братья – ее истинные священники.

– А бог? Кто же все-таки бог?

– Уж, наверное, не сын плотника из Назарета, – усмехнулся Ковалевский.

Придя домой на Моховую, Тарас Петрович отказался от ужина и, испросив только стакан крепкого чаю, заперся у себя в кабинете. Всю ночь он не спал. Разные мысли ворочались у него в голове: то он представлял себя в роли республиканского главы правительства – а почему бы и нет?! Уж не хуже Столыпина навел бы порядок в России! То, в противоречие всех своих пожизненно демократических воззрений, вдруг ему захотелось немедленно сообщить в полицию о готовящемся государственном перевороте. Эта искусительная мысль, не иначе как подсунутая ему насмешливым бесом, долго мучила его своим абсурдом, и, сердясь и раздражаясь, он гнал ее от себя как назойливую муху.

***

Всё смолкло. Как в доме, где только что поселился покойник. Немой вопрос застыл на губах, но никто не смел ни о чем ни говорить, ни спрашивать. Болевой шок сомкнул уста, и только встречаясь с глазами других, полными такого же недоумения и боли, люди начинали понимать, что это им не почудилось, они не ослышались, что это им не приснилось, а что произошла величайшая в мире нелепость, несуразица, непоправимость, от чего вся их жизнь теперь потеряла значение и смысл.

«Зачем теперь воевать?» – думал каждый. Раз нет царя… зачем – всё?.. И на мгновение ясно ощутилось: вся слаженность и красота русской жизни, всё, что составляло ее смысл и особость, ее радость, и восторг, и счастье, всё шло от существования царя и всё переставало быть, когда переставал быть царь.

На русскую душу внезапно опустились, как низкая черная туча, сумерки, и она содрогнулась, предчувствуя свою близкую неприкаянность и сиротство.

Не разбирая дороги, Глеб продирался сквозь заросли мелколесья, проваливаясь в подтаявший, схваченный легким утренним морозцем снег. Ни о чем не думая, он шел и шел. Куда?.. Он не знал. В голове было звонко и пусто. Мозг отказывался служить – вмещать невмещавшееся: отречение царя.

Будто споткнувшись, он внезапно остановился, минуту-другую постоял, невидящими глазами поглядел на безмятежно-голубое, высокое небо, на молоденькие березки, раскинувшие свои тонкие, хрупкие, с застывшими хрусталиками капель, словно стеклянные, ветки, и вдруг лицо его исказилось гримасой, он повалился на землю и зарыдал.

Он не знал, сколько времени он пролежал так на земле. Он опомнился, только когда с вражеской стороны прогремели выстрелы. Тогда Глеб встал и, стерев слезы с огрубевшего лица, не спеша и не оборачиваясь, не прячась от шальных пуль, опустив голову, побрел к своему полку.

А через две недели его денщик, сорокалетний старый солдат Иван Акулов, с которым вместе съели они не один пуд соли, трогательно заботившийся о нем, как отец о родном сыне, поздней ночью поскребся к нему в комнату.

– Это ты, Иван? Что тебе?– сквозь сон спросил Глеб.

Тот молчал.

– Что ты? – повторил Глеб.

Переминаясь с ноги на ногу, не глядя на Глеба, Иван наконец проговорил хмурым глухим голосом:

– Так что вы мне больше не тыкайте, господин поручик. Мы тоже, чай, люди и права имеем…

– Что-что? – с изумлением приподнял голову от подушки Глеб. – Ты что, Иван? Белены объелся? Ты про какие права? У нас с тобой одно право – немца побить. Да домой целым вернуться!

– Басенку эту вашу мы уже три года слухаем, – угрюмо продолжил Иван. – Да что-то конца у той басенки нет…

– Басенку?!.. – от возмущения Глеб подпрыгнул на кровати. – Да мы же с тобой… бок о бок!.. Ты ж меня из боя выносил!.. Мы же вместе в окопах вшей кормили! – вдруг заорал Глеб. – А теперь что? «Ты» тебе не скажи? Ты где этой гадости набрался?! Ну, хорошо, Иван Пантелеймонович, буду вам говорить «вы», раз вашему сиятельству так угодно!

– Ты, Глеб Тарасыч, не шуми, – уже примирительно сказал Иван. – Я к тебе… предупредить шел…

– Предупредить он шел!.. О чем?

– Солдатский комитет сегодня заседал… только что кончили.

– И что же?

– А то, что оружие у офицеров будем отымать. А троих приговорили повесить.

Глеб потерял дар речи.

– Иван, а вы там не перепились все случайно? С вашим московским товарищем агитатором? А?.. Ты что мелешь? Ты в своем уме?

Иван ничего не отвечал, а только сопел и по-прежнему переминался.

– Вот вы говорите, немца побьем… Что-то никак не получается… побить… люди говорят: с такими начальниками, как у нас, все тут околеем. Царя скинули, так кому теперь охота помирать? Теперь всех царских офицеров, которые войну тянут, скидовать надо. А начальников чтоб мы сами выбирали. Которые войну, значит, долой.

–Та-а-к… – протянул Глеб. – Значит, вы там промеж себя решили мир с немцами заключать! Так?

– Да уж так. Хватит. Повоевали. Немец – он такой же бедняк-крестьянин… что он нам плохого сделал?

– Эт-то… знаешь, как называется, Иван Петров?! Эт-то называется: измена!! – задыхаясь, срывающимся голосом закричал Глеб. – За эт-то стрелять!!

– Эк вы… стрелять!.. – покачал головой Иван. – Я, Глеб Тарасыч, потому к тебе пришел, что малой ты еще. Жалко.

С этими словами Иван Акулов повернулся и вышел вон.

Кое-как наспех одевшись, Глеб выскочил вслед за своим денщиком. «Что же это такое? Ведь это позор! Всему полку! Всей армии! Ведь Временное правительство… черт бы его подрал, высказалось за продолжение войны до победы! Надо доложить об этом безобразии полковнику… Кой черт разрешают всякой столичной сволочи агитировать в армии!.. Смущать недалекие умы… Сеять рознь между солдатом и офицером!.. Этот идиотский приказ номер один свихнул всем головы!.. Люди устали… да, но ведь и офицеры тоже люди. Почему же одни готовы исполнять свой долг, а другие…»

Он подошел к штабу. У входа стояли двое солдат с ружьями.

– Господин поручик, сюда нельзя…

– Доложите его превосходительству…

– Согласно приказу номер один, титулование в армии запрещено. Господин полковник арестован.

У Глеба всё поплыло перед глазами.

– К-к-как арестован? За что?

– За контрреволюцию!

– За какую контрреволюцию?..

Он всё еще цеплялся за смысл происходящего, но смысла уже не существовало.

Как в дурном сне, видел Глеб, как распахнулись двери и вооруженные солдаты вывели полковника Траубе, раздетого, со связанными руками, на улицу. Вместе с ним шли, подталкиваемые сзади прикладами, подполковник Морозов и капитан Сечин, тоже связанные и раздетые до нижнего белья. За спинами солдат мелькало ухмыляющееся лицо приезжего агитатора.

Выстроился полк…

«Где все офицеры? Почему они позволяют? Измена! Это измена! – Контуженая голова раскалывалась пополам. – А вот и офицеры… Они… что? Позволят?.. Этому безумию?..»

Рука нервно нащупывала пистолет. И тут он услышал над самым ухом:

– Господин поручик, сдайте свое оружие.

Глеб обернулся. Двое солдат уже отнимали у него пистолет и шашку. И только сейчас до его сознания дошло то, что только что сказал его денщик: все офицеры обезоружены!

Глава недавно выбранного солдатского комитета из молодых питерских рабочих огласил приговор:

«За контрреволюционные призывы к продолжению братоубийственной войны с немецкими братьями-пролетариями полковник Траубе, подполковник Морозов и капитан Сечин приговариваются к смертной казни через повешение».

Наступило гробовое молчание.

– Братцы… да что ж вы делаете, братцы… – губы у полковника тряслись. – Я честный офицер… всю жизнь… верой и правдой… служил… братцы… православные…

– Черт тебе православный! – выкрикнул чей-то сердитый голос. – Гадюка немецкая! Продал нас Вильгельму, теперь сам подыхай!

На него уже накидывали петлю. И тут полковник, очевидно в предсмертном безумии, напрягаясь из последних сил, словно выплевывая ругательства, хрипло запел: «Боже, царя храни!.. Сильный державный!..»

–А-а-а!.. Гнида немецкая! Царя захотел! Щас мы тебе покажем царя!..

Солдатская толпа взревела и бросилась на связанных офицеров, срывая с них остатки одежды и нанося чем попало удары.

Через несколько минут на земле остались лежать растерзанные тела недавних командиров, всего лишь какой-нибудь месяц назад ведших в бой этих самых христолюбивых воинов, столь внезапно и непоправимо превратившихся в дикую разбойничью орду.

Эпилог
(Отрывок)

Афон

«…ты спрашиваешь, чадо, как мне удалось бежать с Соловецкой каторги. Поистине это было чудо Господне. Знаешь ли ты, что такое шуга? Перед тем, как окончательно замерзнуть, море (бывает, что и на метры в глубину) покрывается гущей непроходимого мельчайшего льда. И корабли, и тем паче лодки застревают в этой ледяной каше и часто гибнут. В такую вот погибельную ледяную кашу попали и мы с моим верным другом Василием Егоровичем. Двигаться мы не могли, вокруг нас вздыбливалась и громоздилась ледяная жижа, и, продлись это стояние хотя бы еще день-два, мы и сами превратились бы в такие же ледяные глыбы. Всё это время мы усердно молились, и Господь услышал. На другой день нашего ледяного пленения вдруг море застыло, мы не верили своим глазам, но, вылезши из лодки, мы пошли по воде, то есть по крепкому льду, яко по суху. Шли всё время на запад, ориентируясь по звездам. Скудный запас сухарей кончился, настал голод. Мороз продирал до костей, но мы молились и шли, сколько дней, не знаю… Дошел я до финского берега один, сердце друга моего Василия Егоровича не выдержало. Дальнейшее ты знаешь.

Спрашиваешь, как понять великие успехи безбожного Советского Союза? Чадо, не говорил ли Господь, что Царство Его не от мира сего? Что не земное могущество спасает и что верные Богу гонимы будут всегда? Подумай, Русь древняя была бедна и убога, а называлась и поистине была святой. Россия стала великой, а отступление от Бога, оскудение веры, приведшее к революции, началось именно тогда. Хвалится о себе “могучий и нерушимый” Советский Союз, а веры-то в народе уже почти не осталось. А без веры – что же? Пустота? Нет. Но чистый и выметенный дом, как и сказано в Евангелии, заселяется еще более злейшими духами. Но не за десять ли праведников молил Авраам Господа о спасении народа своего? Видно, в России и поболе праведников наберется. Я и сам видел таковых на благословенных Соловках. Непростая страна Россия. Дорога она Господу, как и древний Израиль, хоть и обе предали. Но не до конца. И в израильском народе есть Петры и Павлы. И в российском – остаток верных пребудет до скончания веков. А что конец – “близ есть при дверех”, то по многим приметам духовному человеку открыто.

Не вечной оказалась монархия. Не вечен и коммунизм. Вечно только Царствие Небесное. И когда окончатся дни Советского Союза, настанет на святой Руси новая смута и придут последние соблазны, ибо “надобно прийти соблазнам”, говорит Господь. А почему надобно? А чтобы в искушениях до конца проявилась свобода человеческая и верность Христу запечатлелась в испытаниях уже апокалиптических.

Будет ли на Руси еще царь, спрашиваешь – про то Господь ведает. Аз же, грешный, могу только ответить словами отцов: царя русскому народу заслужить надобно, вымолить и покаяться. Будет покаяние – будет и царь на самое последнее время.

Прости, чадо. Письмо мое к тебе последнее. Господь меня к Себе призывает. Прошу, не суемудрствуй о кончине мира. Читаешь Евангелие – и не разумеешь? “Но Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?” Господь терпит мир, доколе христиане хранят веру правую, а как вера почти иссякнет, так Он и явится.

Молись. О всех, сколько можешь. Всех жалей и всех прощай. Не суди никого. Один у нас Судия.

Внимай себе.

Если приведет тебя Бог в Россию… (далее неразборчиво. – Л.Р.)… есть в ее дорогой душе шаткое, соблазняющееся начало и есть консервативная, византийская глубина. От того, что победит, зависит все, и конец мира… а до тех пор она – удерживающая.

Храни тебя Господь и Матерь Божия.

Молитвенник твой, многогрешный схиигумен Петр

Святая гора Афон. 11 марта 1985 года».