Бог велел вспомнить всех своих от века усопших сродников и поговорить об этом

Добрый вечер, друзья. Прямой эфир, в студии "Радонеж"  протоиерей Андрей Ткачёв.

У нас скоро Дмитриевская поминальная суббота. Бог велел вспомнить всех своих от века усопших сродников и поговорить об этом.

Я, во-первых, хотел бы подчеркнуть связь между заупокойной молитвой и почитанием Богоматери и всех святых. Да будет вам известно, что все, кто выступал против почитания Богоматери и всех святых, вместе с тем отрицали и необходимость молитвы за усопших. И наоборот, все те, кто как бы то ни было отрицал необходимость, правильность и законность молитвы за усопших, в конце концов логически приходили к отрицанию почитания Богоматери и всех святых, святых мощей, и вообще, в конце концов превращались в неких саддукеев — в тех, которые считали, что нет ни Духа, ни ангела, ни бессмертия души, ни всего прочего, а существует только наша земная жизнь, как думали саддукеи во времена Христа — Его жизни на земле, и как думают, скажем, современные адвентисты, иеговисты и прочие -исты, которые вроде как верующие, но в принципе, крайние материалисты.

Первое, что важно: заупокойная молитва находится в некой живой связи — вплетена в живую связь, как нитка в канат — как красная нить. Это, кажется, Гёте первым произнёс такие слова про красную нить. Эта красная нить в канате — это заметная нитка среди тысяч прочих. Так вот заупокойная молитва является одной из нитей в общем канате, составляющимся из следующих нитей: почитание святых, почитание мощей, икон — потому что иконоборцы были противниками молитв за усопших, противниками молитв Божией Матери и почитания святых. Так что мы имеем дело не с локальным явлением церковной жизни, а с неким интегральным явлением церковной жизни, поскольку всё в жизни взаимосвязано: дёрнешь за верёвочку — дверца и откроется, потянешь за одну ниточку — непонятно, что вылезет через полчасика. Заупокойная молитва является связующим звеном между многими моментами нашего живого религиозного миросозерцания. Правды ради нужно отметить, что за усопших и на могилах усопших молятся и мусульмане, и иудеи. Т.е. нужно понимать, что всякая более-менее здоровая религиозность, имеющая авраамические корни, имеет здравое понятие о том, что нужно приходить на могилы людей, молиться Богу на могилах об этих людях, и если человек — святой, то нужно почитать место его погребения, и нужно молиться там уже не столько Богу о нём, сколько ему о том, чтобы он о нас молился Богу. Такие аксиоматичные вещи должны быть понятны всякому человеку, и они есть, повторяю, внутри этого авраамического сознания, поскольку мы все по апостолу Павлу — дети Авраама. Я понимаю, что есть люди, которые ёжатся от того, что почему-то они дети не Рюрика, не Аскольда и Дира, ни кого-то там ещё. Говорят: «Почему Авраама?» — Да потому что по вере мы, христиане — дети Авраама, — об этом пишет апостол Павел в Послании к римлянам.

Потом, что ещё очень важно в этой связи сказать: у нас есть некие места, на которых очень хорошо молиться об усопших, — это кладбища. Раньше кладбища были всегда за пределами города, но вблизи. Т.е. вроде бы оно отдельно от тебя, но ты можешь в любое время пойти и посетить могилы людей, которые тебе милы, любы, памятны. Сегодня всё по-другому. Сегодня кладбища, с одной стороны, внутри городов, потому что города разрослись безмерно, как кляксы, распространились и вобрали в себя пригороды вместе с кладбищами, а с другой стороны, похорониться в землю — тяжело, и нужно решать всякие там вопросы: избегать кремирования, и прочее. И хоронятся все неизвестно где: в сёла уезжают, увозят своих сродников. Сегодня то, что раньше было простым, стало очень сложным. Т.е. на могилу прийти — нужно иногда весь день потратить. Но тем не менее, я бы хотел сказать, что нужно приходить на кладбище. Кладбище должно быть местом нашего более-менее регулярного посещения: хотя бы раз в месяц нужно на кладбище быть. А если ваше кладбище, где лежит, например, ваша мама, очень далеко, но всё-таки какое-нибудь кладбище есть возле вас, то пусть это кладбище и будет местом вашего, скажем, ежемесячного посещения. Прийти, походить по кладбищу, помолиться там, почитать Псалтирь, могилку поправить, мусор забрать, цветы принести, свечку зажечь — на любой могиле, в особенности на брошенной могиле, где видно, что уже давно никто не бывал — это благочестивое дело. Вообще, кладбище — это одно из самых священных мест на земле.

Современная этика избегает разговоров о смерти. Можно разговаривать о чём хочешь, например: о моде, о красоте, о беженцах, о погоде, о спорте — только не о смерти. А почему нет? А что, мы будем вечно жить на земле в этом теле? — Нет, мы умрём и изменимся, воскреснем и обновимся. Почему нельзя говорить? — Потому что люди стали сумасшедшими в большинстве своём, стали миролюбцами, грехолюбцами, и они панически боятся всего того, что мешает им наслаждаться жизнью. А разговор о смерти — это самая радикальная помеха к наслаждению благами века сего. Тихон Задонский, например, наверняка оскорблял очень многих людей, когда говорил: «Ты сегодня лицо своё кремом мажешь, а по этому лицу будет червяк ходить». И наверняка многие, слышавшие это, говорили: «Что он такое говорит? Как он смеет? Как ему не стыдно? Что это за проповедь такая, оскорбительная для нашего слуха?» Но это святой про святое говорил. Обижайся, не обижайся, всё равно тебе считается: ты слышал, я сказал.

Итак, очень важная сторона жизни нашей — это посещение кладбищ. Это я говорю в связи с Дмитриевской поминальной субботой.

Потом, хочу ещё сказать, что усопшие никуда не делись. В том смысле, что души их во благих водворятся. Т.е. души никуда не деваются, они живут по смерти. Всё важное, что есть в человеке: память, совесть, сила духа, верность, молитва — всё это сохраняется, как «чёрный ящик» в самолёте. Вот уже самолёт лежит и никуда не летит, а «чёрный ящик» всё помнит: и разговоры на борту, и запись всех приборов, работавших на борту. Специалисты его подключают к компьютеру, считывают, и всё им видно: кто чего сказал, кто чего крикнул, что забарахлило — всё видно. Вот так вот ничто никуда не пропадает, и эти усопшие люди никуда не исчезли, они унесли всё самое важное с собою. Как прекрасная поморская сказка говорит: «Смерть придёт, не всё с собой возьмёт: только своё возьмёт». Т.е. своё возьмёт — тело с душой разлучит, но всё не заберёт с собой. Душа бессмертна: смерть не властна над душой. Душа, если Божия, к Богу и пойдёт. Поэтому, конечно, это очень важно в том смысле, что почившие поколения близки к нам. Например, если вы любите серию книжек «Ж.З.Л.» или любите читать дневники, записи разных известных людей, хоть бы Менделеева, Цветаевой, Суворова... Это что значит — что вы читаете это? — Это ваша душа прикасается к душе того, кто написал это. По сути, душа живущего в этом мире общается в душой ушедшего из этого мира через книжку, которую написал тот, который уже ушёл. Т.е. души общаются. И живые живут, и мёртвые живут. Поэтому нужно понимать, что, например, мы переживаем за судьбу нашего отечества, а думаете, мёртвые не переживают? Думаете, Кутузов не переживает за судьбу России? Или Суворов, или Александр III? Да кто угодно из великих людей, которые всю жизнь свою отдали тому, чтобы Россия жила, росла, распространялась, расширялась. Как Менделеев писал, что где-то к нашим годам в России должно было бы быть шестьсот миллионов населения. Он рассчитывал демографию, рост промышленности, рост того, рост сего, психологию народа, территориальную целостность некую, природные ресурсы, и высчитывал, какой может быть Россия через сто лет. Он надеялся, что Россия через сто лет может иметь шестьсот миллионов населения, и освоить всю Сибирь, и распространиться, так сказать, на все стороны, освоить природные богатства, и т.д. Он был великий человек, настоящий учёный, а настоящий учёный никогда не замыкается в одной отрасли. Т.е. если он химик, то это не значит, что он только химик: он и химик, и социолог, и физиолог, и демограф, и т.д. Вот прошло сто лет. И что? И нас в пять раз меньше. Почему? — Потому что мы не жили нормальной жизнью, мы жили какой-то непонятной жизнью. А дальше что? — А дальше — непонятно что. Это я к тому, что такие люди, как Дмитрий Иванович Менделеев, никуда не исчезли, они живут, только в другом мире. Они переживают о нас, ждут молитвы о себе, и они готовы, может быть, молиться о нас — кто из них умеет, кто из них может, имеет дерзновение перед Богом. Так что поминание всех от века почивших православных христиан имеет такую трансцендентную ценность — выходит за рамки бытового сознания, связывает целые поколения. Т.е. вот я родился в XX веке, живу в XXI, а до меня жили миллионы людей, я их в глаза не видал, но я прихожу в храм Божий и говорю: «Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих, всех от века почивших православных христиан». И мы таким образом связываем столетия между собой. Заупокойная молитва есть фактор скрепления народной памяти и оживления корней.

Вообще, Церковь — это единственное явление в мире, которое даёт нам глубокое историческое сознание, потому что наше бытовое сознание настолько примитивное, что мы уже сегодня забыли, что было при Ельцине. Мы уже не помним, как были пустые магазины, как Ельцин, пьяный, дирижировал в аэропорту каким-то германским оркестром, как, вообще, всё разваливалось, как бабушки торговали фарфоровыми слониками, снятыми с пианино. Мы сегодня склонны журить нашу власть сегодняшнюю, хотя ещё вчера был кошмар: мы чуть не подыхали от сумасшествия и бытовой бедности. Это потому, что мы ничего не помним. Сегодня ведь только старший человек помнит, кто такой Чапаев, Ленин или Красин, а человек, которому, например, двадцать лет, вообще не знает, кто это такие. Он знает, например, кто такой Джеймс Бонд, он знает всё, что не нужно знать, но он не знает своей истории. Историческая память вытесняется из сознания очень быстро: год прошёл, и уже не помнишь, что было в прошлом году; день прошёл, и уже не помнишь, что было позавчера. Всё вытесняется всякими там новостями, топовыми событиями. Вот оно всё вытесняется, вытесняется, и только Церковь святая — слава Тебе, Господи — хранит историческую память, даёт нам глубокий взгляд в глубину, говорит нам о том, что было в XIX веке, в XVIII веке, в XVII веке, в XII веке, в V веке, в III веке, в I веке, до I века — то, о чём мы никогда бы не подумали, если бы мы оставались в рамках бытового сознания. Так вот Церковь, в частности, через поминание усопших, через праздники, через проповедь, через науку Божию даёт нам чувство вечности и прививает нас к длинному историческому процессу. Вот недавно был День народного единства, это же XVII век: Казанская икона Божией Матери, Минин и Пожарский, поляки в Москве. Поляков погнали в шею, в хвост и в гриву, они ушли. Мы бы всё это забыли, если бы не Церковь. А Церковь говорит: «Нет, нельзя забывать». Это очень важно, потому что то, что было раньше, есть и сейчас. Как там у Пушкина в Борисе Годунове: самозванец с войсками стоит на границе, папа его благословил, западные князья его финансово поддерживают. О, картина! — XVII век. То же самое и сегодня: любые самозванцы могут собрать войска и прийти на границу, и папа их благословит, а западные князья их профинансируют. Вот вам картина сегодняшнего дня. Т.е. то, что было, то и есть. И мы бы не узнавали этого прошлого в сегодняшнем дне, если бы Церковь нам не благословляла. А поминание усопших — оно связывает воедино сегодняшний день с днём вчерашним, позавчерашним, позапозавчерашним и т.д. Поэтому здесь, в этой Дмитриевской заупокойной, когда мы молимся, например: о царях, царицах, князьях, княгинях, вождях, воинах, о всех замученных во времена безбожной власти и гонений на Церковь, о всех, живших очень-очень давно и далеко, но тем не менее, имевших веру Божию, строивших наши города, защищавших их, рожавших детей в этих городах и сёлах, там смеявшихся и плакавших, там отдававших Богу душу — мы связываемся в единое целое, и заупокойная молитва реально совершает таинство единения народа. Почему мы в праздники несём цветы к могилам почивших, допустим, воинов или известных людей? — А потому что мы должны отдать дань тем, кто уже ушёл из жития сего, и связать поколение нынешнее с поколениями прошлыми, это будет настоящий праздник в его правильном историческом измерении. Так что я всех зову на заупокойное богослужение не только за почивших родственников молиться, но также и за всех от века почивших православных христиан, потому что это чрезвычайно важная вещь, связывающая воедино множество догматов нашей Церкви, делающая народ народом, и дающая нам чувство ощущения себя внутри огромного тела — т.е. что я не один, нас много, на любом кладбище лежат такие как я, и они имеют между собой, между прочим, святых, из которых, может быть, многие молятся обо мне. В общем, тут много тайн и много благодати, поэтому не забывайте почивших, а почившие не забудут вас.

— Благословите, батюшка, р.Б. Сергий из Москвы. Сейчас почти на каждом кладбище есть храм, и есть давняя традиция приглашать батюшку и служить панихиду прямо на могилке. О пользе такой панихиды скажите что-нибудь.

Каким-то образом спутали имена: об упокоении — живых записали, — и прямо целая трагедия. Помогите, пожалуйста, батюшка, разберитесь.

— Что касается молитвы за покойных на самой могиле, то в этом есть нечто такое очень тёплое для людей, потому что одно дело — когда в храме за всех помолятся, другое дело — когда я беру батюшку с собой на могилу своих родных и мы там вместе с ним молимся, литию служим. В этом есть нечто очень тёплое и духовно прекрасное. Некоторые батюшки не привыкли к этому, они говорят: «В храме помолимся, и достаточно». Ну что ж, смиримся. А если батюшка не откажет и пойдёт, то это будет очень хорошо, и народ это чувствует. Народ же чувствует любую толику любви или нелюбви. Бывает, от любви отругаешь — и почувствуют, и всё равно полюбят. А бывает, от нелюбви похвалишь — и почувствуют, и всё равно не полюбят. Поэтому я думаю, что здесь нужно идти навстречу народу, который просит помолиться на могиле моего родного человека. Здесь не нужно лениться, надо потопать. Даже, бывает, по грязи в распутицу или в холода по снегам. Иной батюшка много натопчится по кладбищам, но если помолится и ответит любовью на любовь, то снискает любовь паствы, и потом это вернётся к нему любовью от Бога и от людей.

Если ошиблись в записках, то пусть не переживают, потому что, с одной стороны, мы и так все мёртвые. Что мы, живые что ли? Мы и так все — еле-еле, душа в теле. С другой стороны, все мёртвые — тоже живые: у Бога нет мёртвых. Вот так и скажите человеку, что в Евангелии от Луки написано, что у Бога нет мёртвых: все живые у Бога. Поэтому можно писать в записке вообще подряд всех — и живых, и усопших, — по идее. И греха не будет, потому что перед Богом все живые. Что, Бог не знает кто где находится? Кто здесь на земле в теле, кто за гробом вне тела? Поэтому здесь большого греха нет, пусть не очень боятся. Пусть грешить боятся лучше, потому что мы грешить не боимся, а умирать боимся. А нужно наоборот: бояться грешить и не бояться умирать. Ну это уж как у кого получится, дай Бог. Это будет высоко и хорошо.

— Добрый вечер, батюшка. У меня как раз вопрос по поводу литии, панихиды на могиле и в храме, и по поводу парастаса: если можно, объясните, пожалуйста, разницу.

Если раньше, так же как молебен, например, или водоосвящение на Крещение — священник потом обходил дома прихожан у себя на приходе и там святил воду, то, может быть, так же и у нас случилось, что панихида теперь служится в храме, и второе освящение воды тоже служится в храме, а на самом деле это нужно бы совершать по местам? Просто получается, что в храме дублируются какие-то вещи. Кстати, например, если поминовение за Литургией на проскомидии выше любого другого поминовения, то зачем после Литургии ещё служить панихиду в храме?

— Панихида, вообще, в полном смысле слова — это заупокойное Всенощное бдение. Когда умирает, например, в монастыре монах или на приходе человек, и служат за него заупокойную вечерню, заупокойную утреню, заупокойную Литургию, то всё это вместе — это, в общем-то, получается некая панихида — Всенощное бдение за человека. Мы такое служим редко, потому что наша степень церковности оставляет желать лучшего.

Лития — это краткий молебен, это тропари заупокойные: «Со духи праведных скончавшихся...», «Слава, и ныне...», «Помилуй нас, Боже...» Это всегдашняя молитва за усопших, когда бы мы не захотели. Вот захочешь помолиться за усопших на могиле или после Литургии — служишь литию.

Парастас — это некая смесь с панихидой, сокращённое заупокойное богослужение. Мы путаем по именам панихиду с парастасом, потому что в полном смысле слова, панихида — это полное целокупное заупокойное богослужение за едино умершего. А вот то, что мы сейчас называем панихидой — это, в принципе, парастас. Это такое довольно длинное — длиннее, чем лития — заупокойное богослужение за одного или многих усопших. Оно может совершаться ежедневно, а может совершаться по субботам. Чаще всего — по субботам, потому что суббота — день поминовения усопших христиан, день молитвы Богу о том, чтобы души их во благих водворились. Здесь есть некое исторически сложившееся смешение понятий, но потихоньку мы это будем разгребать в нашей исторической жизни, в нашей литургической практике.

Много у вас разных смешений, много вопросов, но всё это зависит, конечно, не от меня, который говорит вам, а больше всего от тех, кто служит с вами, кто предстоит за вас перед Богом на Литургии и кто потом служит все эти парастасы, литии и панихиды. Это всё зависит от человека, служащего все эти требы и таинства. Поэтому здесь моя компетенция очень ограничена: я просто могу порассуждать с вами о том как надо бы, но всё равно каждый священник будет делать так, как ему совесть подскажет, как его научили.

— Батюшка Андрей, спаси Господи, благодарю вас, р.Б. Аркадий. Вот так уж Господь посылает: когда я закипаю — я слышу ваш голос, обращаюсь к вам за помощью. Сын — пятнадцать лет, много чего сложного. Сейчас — венец каких-то его очередных дел: наелся в очередной раз в KFC, в Макдональдсе какой-то мерзости, напился. В финале — лежит в больнице, весь усыпанный красными пятнами — отёк Квинке, капельницы. Это от того, что ест всю эту мерзость, которой нам всё позаполонили. Я схожу с ума, я закипаю от того, что всё, что говорю — всё мимо. Бабушка и мама — главное — пожирнее и посытнее. Ребёнок знает, к кому ему бежать за всей этой поддержкой — наесться. Итог — тот, который я сказал. Что мне надлежит делать? Держу себя за глотку, чтобы не взорваться, чтобы не грешить в гневе.

— Давайте мы, пользуясь случаем, скажем бабушкам и мамам. Вы, конечно, желаете, чтобы дети были сыты. Это правильно, это ваше утробное естественное желание — накормить, согреть отпрыска. Но вы должны понимать, что не всё, что продаётся, надо тянуть в рот, и что есть много людей, которые продают пищу не для того, чтобы вы были сыты, а для того, чтобы продавец обогатился, а вы сдохли. Извините меня — тут некоторые жалуются на некую грубость в выражениях, но нельзя жрать всё подряд. Человек — это же не свинья, это же человек, он имеет заповеди. Что, вводить законы кошерности? — Это ешь, это не ешь? Мы имеем свободу христианскую, но это не значит, что мы должны свински ею пользоваться. Нельзя жрать всё подряд. И KFC должно быть табуировано, вообще: православный человек, не жри в KFC. И в Макдональдсе не жри. Что там жрёт человек, когда он там питается? Это же никому не известно. Поэтому, конечно, есть во всём этом большая боль: людей кормят непонятно чем, поят непонятно чем, люди дохнут непонятно от чего, и потом люди жалуются непонятно на кого — ищут виноватых. Сами идиоты — ищут виноватых. Я себе представляю: один мужик, например, а возле него — куча баб, и он там один, задушенный бабскими голосами. И что он им скажет? Что, поубивать всех этих баб? Говорят: «Пусть ребёнок кушает». Ребёнок покушал и лежит весь в прыщах. Ну и что мужику делать теперь? Брать оглоблю и гонять этих баб всех? Имейте голову на плечах: не ешьте дерьмо, ешьте здоровую пищу. Вообще, женщины должны варить: должны быть супы, борщи, первое, второе. Женщины должны быть хозяйками. Вообще, нельзя брать в жёны, например, бабу, у которой две руки — левые, две руки — правые, или одна — левая, а другая растёт из головы; которая не может тебе ни сварить, ни постирать, не может ничего тебе сделать такое. Безрукие бабы пусть выходят замуж за киборгов. Нормальный мужик должен взять в жёны нормальную женщину, которая может сварить, которая может выбрать на рынке то, что полезно, которая может, в конце концов, из топора суп сварить. И нужно вкус воспитывать у людей, и нужно запрещать детям жрать всякое дерьмо американское. Нельзя жрать американское дерьмо, это грешно и вредно. Поэтому прислушаемся к голосу обеспокоенного отца, который имеет прыщавого сына, который наелся какой-то очередной дряни. Не ровён час, сдохнешь тут, весь народ может сдохнуть от кока-колы какой-нибудь. А что вы думаете, тяжело сделать какую-нибудь диверсию? — Очередную порцию какой-нибудь кока-колы сделать отравленную, и полнарода сразу ляжет в гроб. Что вы думаете, не готовы на такие диверсии наши звёзднополосатые друзья? Они спят и думают, что бы нам ещё такого гадкого сделать. Короче, звонок тревожный. Будьте умными: ешьте хорошую пищу, как духовную, так и телесную. Если я вам помог, дорогой брат, то пусть выздоравливает ваш сын, и держите себя в руках.

— Батюшка, добрый вечер. Большое вам спасибо за ваши беседы. Есть человек — неизвестно, жив ли он, или умер, но по возрасту — уже, конечно, на том свете. Дома я молюсь как за живого человека, а в каких записках его писать — о здравии или об упокоении?

— Подавайте за него, как за живого. Хотя по возрасту вы можете догадываться, что он, может быть, уже и ушёл из жизни, но если достоверно неизвестно, что он усопший, то подавайте за него, как за живого. Потому что подавать за живого, как за мёртвого — это гораздо неприятней и ранимее для сердца, нежели подавать за усопшего, как за живого. Повторяю, что у Бога все живы, поэтому мы не согрешаем никогда, когда молимся за усопшего, как за живого. Он жив у Бога независимо от того, усоп он или нет, и поскольку мы не знаем этого, пусть будет за него молитва как за живущего в Боге.

— Батюшка Андрей, добрый вечер. В прошлую беседу вам одна р.Б. задала вопрос: «Как спастись?» И поскольку я окормляюсь в Сретенском монастыре, зашла в книжную лавку посмотреть вашу полку, и нахожу маленькую брошюрочку, которая называется «Сохранить живую веру». И я бы хотела той р.Б. порекомендовать её прочитать: она найдёт ответ на свой вопрос. Я её прочитала, очень вам признательна и благодарна.

— Спасибо. Вопрос в том, что всего же не перескажешь: нельзя же прочесть книжку человеку в эфире. Поэтому на вопрос «как спастись», допустим, можно отмахнуться простыми словами, которые сказали до нас святые люди. Например, Амвросий Оптинский говорил: «Никого не осуждать, никому не досаждать, и всем — моё почтение!» Или Серафим Саровский говорил: «Стяжи дух мирный, и тысячи спасутся вокруг тебя». Это всё правильно, но в нашем случае это будет некой отмашкой от человека, а здесь нужно долго поговорить с ним, т.е.: «А что ты имеешь ввиду? А что, вообще, тебя интересует? Вообще, о чём ты?» И конечно, здесь надо долго говорить о том, что: в то, что тебя не касается, не лезь; свои обязанности по жизни исполняй скрупулёзно, ответственно; люби воскресную Литургию, и т.д. Т.е. это длинный разговор получается, и поэтому нельзя так вот... Поэтому мой тогдашний, может быть, гнев, вспышка некоего раздражения на вопрос была мотивирована тем, что нельзя задавать такие вопросы, не конкретизируя, что, вообще, ты хочешь услышать. Нельзя же так говорить, например: «А вот в чём смысл жизни?» Ну я могу отмахнуться от тебя какой-то короткой репликой, но это же не будет правильным ответом, потому что вопрос не правильный. Спасибо за поддержку. Всё, что мы пытаемся писать, говорить, читать, общаться — это же всё имеет одну и ту же цель: как спастись. Для чего существуют монастыри, социальные службы, для чего книжки издаются, Литургии служатся, для чего, вообще, мы паломничаем к святым местам? — Чтобы спастись. И вдруг тебе говорят: «А как спастись?» И хотят, чтобы ты за три слова сказал как спастись, что ли? Ну подожди. А что ты хочешь узнать? Всё, что мы делаем, делается для того, чтобы спастись. Не только самому, но ещё и с другими: чтобы и родные спаслись, и усопшие упокоились, и ближние нашли мир. Вся Церковь для того живёт, чтобы спастись. Поэтому, конечно, меня ввергает в некое раздражение, когда требуется очень простой ответ на очень сложный вопрос.

— Здравствуйте, отец Андрей. Вы говорите, что надо на кладбище молиться. Я как-то редко хожу, может, это и действительно грех. Но если это так важно, то почему тогда нету часовен на всех кладбищах?

Мы как-то беседовали в эфире по поводу того, кем Господь был записан при переписи населения. Там не было разногласий, когда мы с вами беседовали, просто вы говорили о начале, а я говорил о конце: вы говорили о том, что было явно, а я — о том, что было явлено. Вы также говорили, что нету фактов, а вот 2015-й год от Рождества Христова — заметьте: не от основания Римской империи, а от Рождества Христова. Разве это не доказательство? И то, что на кресте были сделаны надписи на трёх языках: «Сей — Царь Иудейский». Разве это не подтверждение?

— Подтверждение чему?

— Подтверждение тому, что Он вписался как Царь, т.е. основал Своё Тысячелетнее царство на земле. В Апокалипсисе так и говорится, что «Тысячелетнее царство». А когда оно окончится, тогда будет освобождён из темницы дьявол.

— Всё правильно. Я с вами совершенно согласен, что вся христианская история символически является Тысячелетним царством. С тех пор, как Христос был увенчан надписью «Иисус Назарянин, Царь Иудейский», Он был подписан как Царь. Он Царь и есть. «Царь ли еси Ты?» — спросил Его Пилат. Он ответил: «Царство Мое не от мира сего». Он царствует, и здесь не важно будет, сколько ещё тысячелетий простоит мир после Рождества Христова, это всё будет «Тысячелетнее царство». Тысяча лет — это как бы символическая полнота, это полнота проповеди Благодатной веры и возможности всем, кто хочет, приобщиться к этой Благодатной вере. Да, совершенно верно, у меня нет никакого с вами здесь противоречия.

По поводу часовен на кладбищах: вот начнёт молиться народ на могилах, появятся и часовни. Потому что, вообще, что такое часовня? Часовня — это маленький храм, в котором не служится Литургия, а читаются часы. Т.е. часовни служат для чтения часов. Если народ наш научится читать первый час, третий час, шестой час, девятый час, и люди поймут что это, зачем это, можно будет зайти в храм, зажечь свечи, прочесть третий час — по часам времени, например: сейчас двенадцать часов — прочли третий час или шестой, сейчас три часа дня — прочли девятый час, сейчас рассвет — прочли первый час... Для этого часовни и существуют. А поскольку у нас степень церковности настолько низка, что даже речь об этом многим непонятна, поэтому сейчас часовни были бы бессмысленны, это были бы просто архитектурные сооружения. Сейчас нужно, чтобы люди приходили на могилы, брали Псалтирь, зажигали свечи, читали кафизмы, и таким образом двигались к Богу вместе с усопшими. А потом, по мере развития церковного духа, можно будет строить часовни на могилах, служить там литии, молиться об усопших, здесь лежащих, и там читать часы. Но для этого нужно развивать церковный дух и церковное сознание. Ну мы, собственно, в меру сил пытаемся об этом хотя бы говорить в эфире.

А по первому вопросу у меня нет с вами противоречий. Христос — Царь, и Он царствует и ныне, и во веки, просто ныне — скрыто царствует, а потом на Страшном суде проявит Своё Царство и будет царствовать во веки открыто, и Царству Его не будет конца. Аминь.

— Отец Андрей, добрый вечер. Владимир, Москва. Благодарю вас за ваши авторитетнейшие ответы, за то, что вы делаете всё во славу Божию. Мы с дочкой смотрели страшнейшие новости про наших соотечественников, которые погибли в самолёте. Она у меня спрашивает: «Пап, а как ты думаешь, Господь их сразу забрал всех вместе? — там же семьями люди были». Я говорю: «Дочь, я не знаю. Господь, наверное, решает: как, кому, куда быть». Они же не подготовленные многие были к уходу из жизни...

— Это, конечно, жуткая тема. Я дерзну сказать, что все эти люди не случайно вместе собраны, потому что нельзя собраться вместе большому числу людей случайно. Кто-то опоздает, кто-то проспит, кто-то сядет на другой рейс... Люди собраны вместе, это братская могила, это некая братская смерть. Я, конечно, надеюсь на милость Божию, что все они, как выпившие одну чашу, будут помилованы Богом. Об этом и молится Церковь. Хотя оставляем последнее слово за Богом. Мы не должны обижаться на Господа, если Он вдруг разберётся между ними, сепарирует их, скажет: «Ты — сюда, а ты — сюда». Всё-таки в Евангелии сказано, что в некие страшные дни «будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится; две будут молоть вместе: одна возьмется, а другая оставится; двое будут на поле: один возьмется, а другой оставится». Т.е. в одной и той же ситуации будут несколько людей находиться, и их застанет Суд в этом состоянии: они все вместе, но один заберётся, а другой оставится. Поэтому мы за Бога не решаем, мы не можем сказать, что они все спаслись. Мы не имеем на это никакого права, потому что не мы спасаем людей и не мы открываем им двери рая. Мы надеемся на это, мы надеемся на милость Божию, мы имеем сострадание и ужас о произошедшем. Мы знаем в том числе то, что у Бога есть больше сострадания, чем у нас, вместе с тем — что у Него и справедливости больше. Поэтому, сохраняя страх, у нас есть надежда. Жизнь наша проходит между страхом и надеждой: у нас есть страх перед справедливостью Божией и надежда на то, что Он всех простит. И Церковь просит, чтобы Он простил всех, чтобы эта тяжёлая кончина была во искупление всех грехов человеку, чтобы Он забрал их всех к Себе, чтобы им было хорошо. Мы надеемся на это. Наш добрый Господь имеет на это полное право. Но переставать бояться мы не должны. Поэтому вот здесь нужно понимать, что у нас есть страх и надежда, и жизнь наша проходит посерёдке между страхом и надеждой. Нам нужен страх, чтобы не охаметь, и нужна надежда, чтобы не отчаяться. Вот так мы живём. Царствие Небесное всем погибшим. Конечно, наши сердца — с ними, наша молитва Богу — за них, мы боимся за всех, летающих по воздуху. У Бога есть много доброты, Господь наш действительно добрый. Так что сохраняя страх, мы имеем надежду — в этом и есть жизнь христианская.

— Здравствуйте, батюшка Андрей. Христос говорит: «Много званных будут и есть, да мало избранных». Уже число избранных даже обозначено — сто сорок четыре тысячи, и оно ещё не добрано. И есть грешники, которые идут — мы знаем куда. А есть, которые не холодные и не горячие: они вроде и крещены, и веруют, и вроде бы что-то исполняют... И говорит Христос: «Узкий путь и узкие врата ведут в Царствие Небесное, а широкие врата ведут в погибель». Куда пойдут те, которые не холодные и не горячие?

Однажды мужчина, задавая вопрос, сказал, что все пророчества Ветхого Завета исполнились. Все города, о которых пророчески было сказано, что будет погибель, погибли, но Вавилону ничего не досталось. Вроде бы как ничего не случилось, хотя Вавилон тоже должен был погибнуть.

Вы смотрели концерт М. Задорнова? Он всё время критикует многое, и он уже стал критиковать Ветхий Завет, Библию, насмеиваться. И люди сидят, смеются, хлопают. Смотрели ли вы, и как к этому относитесь?

— Сто сорок четыре тысячи — это, конечно, не точная цифра, это не число посчитанных, это, скорее, символическое число, такое как семь, двенадцать, сто, тысяча. Сто сорок четыре тысячи — это квадрат двенадцати, плюс умножить на тысячу. Это есть некое соответствие Ветхого Завета и Нового Завета: там — двенадцать колен Израилевых, тут — двенадцать апостолов. И умножить на тысячу — некая полнота, и будет сто сорок четыре тысячи. Это некое символическое число спасённых. Божия воля — чтобы все спаслись, чтобы никто не погибал, нет желания Божия, чтобы кто-то погиб. И Христос принёс Себя в жертву за всех и за вся. А вот не горячие и не холодные — оставим их на рассуждение Господне, потому что мы сами о себе не знаем, горячие мы или холодные, или тёплые. Кто мы такие? Конечно, это не святые отцы, это всего лишь Данте — он пишет, что при входе в ад есть поле никудышних. И Данте спросил у Вергилия: «А кто это?» Вергилий ответил: «А это те, которые и в рай не взяты, потому что у них нет добрых дел, и в ад их не берут, потому что нет у них грехов. Они никуда не нужны, это никудышние. Вообще, не стоит про них даже говорить, взгляни — и мимо». Самое печальное состояние человека — это быть никудышним, быть никем. Наша с вами задача — чтобы люди были яркие, интересные, красивые, творческие, задорные, энергичные, святые, поэтому борьба против теплохладности — это один из самых главных видов борьбы, которые Церкви предназначены.

Что касается Вавилона, то Вавилон исторически рухнул и исчез, на его месте сейчас — Ирак. Библейский Вавилон — это Вавилон духовный. Слово «вавилон» — это смешение, месиво, перемешка. Любой сегодняшний город — это Вавилон. Вот Москва — это Вавилон, потому что здесь: вот — Кремль, вот — бордель; вот — монастырь, а вот — ночной клуб; вот — Всенощное бдение совершается, а вот — какой-нибудь джигит малолетний гоняет на машине, которая стоит полмиллиона долларов, по мосту, сбивая всех прохожих. Это смесь несмесимого: тут монашки живут, а тут девки продажные ходят; тут люди милостыню собирают, а тут продают, например, туфли за полтысячи долларов. Вавилон — это символическое явление — перемешивание, смешение несмесимого, когда всё в кучу: и святое, и грешное; и дурное, и умное. Вавилон — это любой большой город, это вся наша современная поганая цивилизация, страшная именно лукавством своим, своей двусмысленностью. И вот этот Вавилон будет разрушен Христом, когда Христос придёт отделять козлов от овец, грешное от святого, грязное от чистого. Вот тогда будет суд над Вавилоном. А исторический Вавилон уже давно пал, он уже ни на кого не влияет.

Задорнов. Конечно, вопрос такой не очень обычный, но тем не менее. Я не смотрел ту передачу, о которой вы спрашиваете, но исходя из того, что смотрел раньше, я, конечно, замечаю, что он скатывается с пересмешника и с хихикальщика на проповедника и некоего такого учителя. Он пытается чему-то учить людей. И когда он пытается их учить, он учит их тому, чего сам не понимает. Он пытается копаться в корнях русской лингвистики, он пытается учить их каким-то славянским истокам, и он неизбежно, будучи, в принципе, нецерковным безбожным человеком, пусть даже очень хорошим, смышлёным, остроумным, остроязыким, скатывается в язычество. Поэтому он в своих хихиканьях, набравшись такого пафоса обличительства и взяв себе за цель обличать болезни современного мира, вполне возможно, взял себе за объект насмешек Священные тексты Ветхого Завета. Вкупе с евреями это всё очень нравится современному человеку, этот антисемитизм примитивный. И он может, конечно, там добогохульствоваться, договориться. Скорее всего, он уже договорился, просто мы ещё пока не видим плодов этого всего. Это всё вполне укладывается в рамки того, что я понимаю о Задорнове. Это умный человек, у которого нет никакого религиозного базиса, он внутри пустой. Он остроязыкий, остроумный, но он рискует стать безбожником пошиба таких атеистических пересмешников, если он не остановится. Ему стоит остановиться в этих всех вещах и ограничиться некими скетчами, по типу, что «американцы все тупы-ы-ые». Вот про это всё ему как бы хорошо смеяться. Или «солнце взошло, а мой вагон пустой». Это всё нормально. А вот там, где он заплетается в вопросы религии и метафизики — там он легковесный, как шелуха, его ветром уносит. А ветер сегодня уносит шелуху в сторону язычества. Неоязычество — это самая серьёзная проблема ближайшей исторической перспективы, в эту сторону уносит всех злонамеренных злодеев и легковесную шелуху. Задорнов не относится к злодеям, он, скорее, легковесная шелуха по части этих вопросов. Если он услышит эти слова, пусть не обижается, потому что я говорю от любви и от уважения к этому человеку. Поэтому пусть лучше не спорит о Моисее, об Исаие, об Иезекииле и обо всех пророках, это слишком страшная тема — сгореть можно, а шелуха горит очень быстро.

Христос Воскресе! До встречи.