Если Он их возлюбил

Об отношении общества к самым незащищенным его членам и о том, что можем и должны в этом отношении изменить мы, христиане, размышляют священник и журналист.

Каменное время

И что делать с таким «гостем»? И по-хорошему его вроде бы вразумишь, и прочь отправишь, чтобы в таком виде с пакетом клея здесь не стоял и не приставал к людям, и милицией пригрозишь, а он через какое-то время опять тут как тут.

И только однажды, когда был трезв, этот парень сел на бордюр и, обняв собаку, тихо сказал:

— Бать, ты нас не гони… Мы и так никому не нужны.

И мне стало горько, потому что я за исполнением многочисленных своих обязанностей просто забыл о Том, Кто ежедневно, изо дня в день упорно приводил к храму этого мальчишку, желая, видимо, нас проверить: что там, за стуком наших сердец?

Потом парень с собакой куда-то уехали: вроде его позвали работать на какой-то ферме, пообещали угол и тарелку. Я собрал для него продукты и оставил свой телефон, попросил позвонить, если будет возможность. Было какое-то тяжелое чувство. Мы же знаем, как у нас могут человека без паспорта и статуса пустить в оборот. Не исключено, что он попал в один из так называемых реабилитационных центров для наркоманов и алкоголиков, где, как показывает практика, никакой реабилитации нет, а отношение к этим несчастным являет собой настоящий садизм.

Каково оно в большинстве случаев — наше отношение к людям, которые в силу обстоятельств выпали из общепринятых рамок? Это и психически больные люди, и бомжи, и иногда даже иностранцы (выходцы из бывших республик СССР), которые приезжают сюда в поисках работы…

И кто эти наши рамки установил? Насколько справедлива оценка, исходя из которой человек принят или не принят в обществе? Взять, к примеру, тех же бездомных, или бомжей. Ведь бомж — это просто тот, кто живет без определенного места жительства. Человек мог лишиться жилья по разным причинам. Да, весьма вероятно, что он остался без крыши над головой, потерялся, стал асоциальным по какой-то своей вине, будь то пристрастие к алкоголю (что чаще всего и бывает) или же долги, за которые у него отобрали всё имущество. Но кто в этом случае отменил его как человека? Как личность? Не бывает ли так, что его беспробудное пьянство — это отчаяние? Отчаяние от того, что его крик о помощи не услышан и не будет услышан никем. Каково наше отношение к таким вот пьяницам? Презрение, граничащее с омерзением, брезгливость, высокомерие и жестокость. Да, именно жестокость. Потеря документов, жилья, социальных связей в массовом сознании превращает человека в биологический мусор, отход, который нужно устранить. И ведь устраняют! Как часто мы слышим о том, что группа подростков беспощадно расправилась со стариком-бродягой; что бомжей-калек заставляют побираться, ежедневно отбирая все, что они за день собрали. Приглядитесь к «десантникам», ездящим на колясках по дороге мимо машин. Участвовал ли этот парень в каких-либо боевых действиях — неизвестно, хотя и вполне вероятно. Так или иначе, это несчастный, выброшенный жизнью на обочину, потому что не справился с нашей реальностью, не вписался в очередной поворот своей дороги, спился, лишился ног и больше никому не нужен. А если и нужен, то только ради такой вот циничной наживы, игры на человеческом милосердии, которое еще кое у кого теплится.

…Пожилая женщина, грузная и с тяжелой формой диабета — одна в пустой захламленной квартире. Ее навещает только соцработник, который приносит продукты. Она с большим трудом может передвигаться. Родственники после смерти сына уговорили ее подписать документы на квартиру и замерли в ожидании. Почему замерли? Да потому, что в квартире у нее практически больше уже не появлялись, а если появлялись, то для того, чтобы попросить денег. Только невеста внука иногда приходила к бабушке — помогала помыться, переодеться, что-то наскоро готовила. Я исповедовал и причащал эту больную женщину. Она рассказывала о своей жизни. 30‑е, 40‑е, 50‑е годы… Стенка со старыми выгоревшими обоями, фотография — на меня смотрит почти боярского вида красавица, лицо ее вовсе не похоже на то, что теперь передо мной. И дело не только в возрасте. Еще и в том, что на молодом лице нет печати оставленности, предательства и одиночества.

Это удивительно, но советский и постсоветский быт превратил семью в нечто страшное. Хамские анекдоты о противостоянии тещи и зятя, извечное соперничество и змеиная ревность свекрови и невестки. Откуда все это выползло? Почему из нашей жизни, даже из отношений между родными людьми уходят элементарные вещи? Разве доброе и почтительное отношение к свекрови и теще не есть исполнение пятой заповеди? А вместо этого злорадствующее смехотворство и пошлые шутки. И выгода. И, как всегда, квартирный вопрос, который «всех испортил»… Только он ли испортил нас?

Никогда не забуду: меня позвали к умирающей женщине, а пока я ее соборовал, выясняли все подробности о похоронах и поминках. Пособоровав больную, я ушел. А потом выяснилось, что бабушка не только не умерла, но и еще покушать на следующий день попросила. Ну а мне больше не звонили.

Тяжелобольной человек после смерти матери остался в квартире один. У него отобрали ключи и документы. Кто? Опять же родственники. Да, жизнь у этого человека была не сахар: и тюрьма, и загулы, и гибель родного малолетнего ребенка когда-то давно. И отношения с покойной матерью оставляли желать лучшего. Но кто дал право лишить его звания человека? Почему кто-то решил, что от него надо тихо избавиться? Нет, не убивая в прямом смысле, а просто оставив одного, пока он не погаснет сам или же отчаяние не толкнет его в пропасть?

Мне всё чаще вспоминается грустный диалог Иосифа Бродского с судьей во время знаменитого процесса над ним:

«Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?»

Порой складывается ощущение, что наше сверхскоростное время со всеми его достижениями и высокими технологиями не более чем каменный век, а точнее, каменное время, в котором действует один принцип: кто смел, тот и съел. И нас самих съедают суета, безразличие и страх. Страх, что, помогая другому, мы лишаемся какой-то очень уж дорогой части своего. Поэтому и закрываемся, и отворачиваемся, и уходим. Или кидаемся в поразительном единодушии осуждать и порицать.

Я слышал, что брошенные дети нередко умирают в младенчестве. Они остаются в своих кроватках, к ним мало кто подходит, за ними не следят, как следим мы за своими кровными, их кое-как кормят, а иногда забывают сделать и это. И вот за прутьями казенных кроватей в глазах тихо угасает едва начавшаяся жизнь. И всем одиноким по-прежнему одиноко.

И кажется, что вот он — предел, дальше некуда. И даже вспоминаются слова из Откровения апостолу Иоанну: Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его (Откр. 22, 12). И так хочется ответить на них словами оттуда же: Ей, гряди, Господи Иисусе! Но продолжаешь верить: раз солнце встает над всеми нами, значит, еще не всё. Значит, нужно жить. И знать, что многого в этом мире нам не исправить. Но изменить кое-что в себе и в жизни наших ближних мы в силах. Чтобы не бояться открыть, когда раздастся тихий стук в дверь.  

Священник Андрей Мизюк

* * *
Радость против отверженности

И вот один из пассажиров, парень во хмелю, принимается над больной женщиной издеваться. Вряд ли он может ответить на вопрос, зачем ему это нужно. Он просто куражится, называя ее чучелом, спрашивая, почему ее выпустили из дурдома и т. д. Компенсация чудовищной ущербности, проявление нравственного идиотизма, но жертва избрана неслучайно: подсознательно парень понимает, что «дура» никому не нужна, за нее никто не заступится, она — не человек.

Всё правильно — салон безучастен. Заступиться пытается лишь автор этих строк. Увы, я делаю это неудачно, неумело, слабо. Парень хамит уже мне. Салон молчит. На наше счастье, умник доехал до своей остановки и выходит. Я говорю необычной пассажирке что-то вроде «Не огорчайтесь, этого человека нужно просто пожалеть». Она согласна. Она ведет себя на удивление мудро. Можно сказать — стоически. Привыкла?..

Как много говорит об обществе отношение к самым беззащитным его членам: больным, инвалидам, престарелым, нищим…

Что касается инвалидов — речь не о пандусах. Пандусы и кнопки «вызов персонала» во многих местах появились. Не хватает другого — уважения. Уважения к человеку, находящемуся в трудной, подчас очень тяжелой ситуации и лучше ли, хуже ли, но все же как-то в этой ситуации живущему, как-то ее превозмогающему, что-то делающему. Мне кажется, такое уважение должно быть априорным, изначальным при любой встрече с человеком ограниченных возможностей: я — не инвалид, мне легче, чем тебе, поэтому я тебя уважаю. Точно так же, как уважаю людей, прошедших через те или иные тяжкие испытания, мною самой не пройденные: участников боевых действий, например. Почему у нас не выработано, не воспитывается такое отношение к согражданам, несущим нелегкий крест? Почему столь часто вместо него…

Что вместо него — объясню на примере. Немецкий певец классического репертуара, замечательный баритон Томас Квастхофф — инвалид, у него укороченные конечности, его рост — всего 134 сантиметра. Недавно мы слушали его концерт по телевизору вместе с одной женщиной, давно и хорошо мне знакомой, — очень добрым, участливым, но при этом несколько наивным человеком. И вдруг она воскликнула:

— Ну зачем его вот так показывают? Ему же больно это! Пусть бы он по радио пел…

Очевидно, что моя знакомая не хотела певца обидеть, напротив, хотела его защитить. Она знает, как относятся к таким людям в хорошо известной ей среде, можно сказать, в ее окружении. А вот иного отношения к ним она ни разу не наблюдала. Поэтому ей казалось, что все смотрят на Томаса Квастхоффа теми же глазами, которыми смотрела бы на него, к примеру, ее соседка или, может быть, свекровь. И она не могла, несмотря на все мои заверения, поверить, что смотрят на самом деле иначе. А именно — с любовью, восхищением и доброй гордостью — гордостью человека за человека. Даже шквал аплодисментов и обвал цветов в финале концерта, даже выбежавший на сцену и опустившийся рядом с маленьким Томасом на колени Юрий Башмет не могли до конца переубедить мою сострадательную знакомую. Ей по-прежнему казалось, что этот необычный артист должен бояться других людей, страдать от того, что на него смотрят, и выступать исключительно по радио.

Подчеркиваю, мне меньше всего хотелось бы в очередной раз сообщать читателю, как хорошо относятся к инвалидам на Западе и как плохо — у нас. Мои друзья — отнюдь не иностранцы, в жизни которых присутствует эта, мягко говоря, проблема, подтвердят, наверное, что они уважаемы многими-многими людьми, уважаемы как особо стойкие солдаты на поле боя. Но, во-первых, их жизнь как-то слишком уж напоминает поле боя (несмотря на возросшее число пандусов), а во-вторых, достойное отношение к инвалидам в нашем обществе, несмотря на отдельные обнадеживающие светлые пятна, не становится повсеместным, его остро не хватает. Иное, унижающее отношение в большинстве случаев скрыто. Но люди, физически отличающиеся от других, подсознательно это отношение чувствуют. И далеко не всегда могут эту боль преодолеть, я знаю случаи тяжелых депрессий на этой почве. А чем мы поможем?

Здесь необходима радостная готовность помочь. Именно радостная! Речь о той радости, которая от любви. Любовь радуется тому, что может помочь, поддержать, компенсировать ущерб, восполнить обделенность, перекрыть страдание. Недавно в Великобритании скончалась Хейли Окинс — 17‑летняя девушка, страдавшая редкой и страшной болезнью, синдромом Хатчинсона — Гилфорда, или преждевременного старения: биологический возраст Хейли к ее семнадцатилетию перевалил за девяносто, и она выглядела соответствующе. Но какой же любовью, каким вниманием была окружена в Англии эта девочка! Сколько у нее было друзей! Сколько людей — и в Европе, и в США, где она лечилась, и в России — радовались тому, что Хейли живет, не сдается, борется. Не потому ли такой любовью, таким состраданием… и такой тихой радостью сияли ее огромные небесно-голубые глаза?..

А теперь немного о тех, кто состарился в свое время. Перед глазами уличная сценка: прорыв трубы, мощный поток воды по мостовой, три бабушки на тротуаре беспомощно топчутся, ища способ форсировать эту реку, а парень лет двадцати, легко ее перемахнув, уходит и не оглядывается. Я кричу: «Молодой человек! Да помогите же!..» — и понимаю, что кричать бесполезно: у парня в ушах наушники с любимой музыкой, своего рода символ нынешнего морального аутизма… Про общественный транспорт можно уже не рассказывать — все, кто ездит, видят. Редкий молодой человек сегодня уступает место пожилой женщине. И вовсе уж ни разу я не видела, чтобы молодой мужчина уступил место мужчине пожилому. И безразличие здесь объясняется, конечно, не одним только отсутствием уважения к опыту предыдущих поколений, что есть отдельная тема. Дедушка ли, бабушка, незнакомая женщина средних лет не играют никакой роли в микрокосме молодого человека, они ему, как принято нынче выражаться, параллельны — стало быть, лишены значения. И ему совершенно не хочется им помогать.

А еще Спаситель сказал Своим ученикам: Вы соль земли (Мф. 5, 13). И это не комплимент, это — сообщение о миссии христиан на этом свете. Если мы сами придадим себе некое особое значение («Мы верующие, нравственные, духовные, правильные, а они все — нет»), то это будет гордость, тщеславие, и не более того. Но если мы постараемся сколько-нибудь соответствовать словам Христа — это совсем другое. Сегодня в Русской Церкви есть люди, которые делают очень большие дела: создают детские дома для «особых детей», организуют помощь бездомным… Не каждый из нас может участвовать в подобных предприятиях. Но поддержать, защитить, согреть того, кто волею Божиею окажется рядом с нами, может каждый. Да, не всё у нас сразу получится, не всё мы сходу осознаем, не к каждому человеку вмиг подход найдем, но на то она и жизнь земная. Другого пути просто нет: нам, христианам, нужно изменять эту ситуацию шаг за шагом, повсюду, где только появляется возможность: на улице, в автобусе, в поликлинике… И в первую очередь, конечно, в храме, ведь незащищенные наши сограждане очень часто приходят в церковь. А в церковь, в Церковь с большой буквы,— значит, к нам.

Марина Бирюкова

Журнал «Православие и современность» № 34 (50)