Флеша

Вынос утвари из храма безбожниками

В период хрущевской борьбы с религией храмы закрывали повально. Оставляли в районном центре или, еще лучше, около районного центра в селе один маленький, а то и его закрывали, если удавалось. Чаще всего это делали «по требованию трудящихся». А священники, назначенные епархиальным архиереем, не имели права служить, пока не получали от уполномоченного регистрацию.

Помню приезжающего из Ярославля взволнованного отца, куда он вдруг зачастил, и его рассказы, как опять кричал уполномоченный: «Сдай регистрацию!», «Ты у меня дождешься», «Всё равно храм закроют», «Ишь ты, какой герой выискался!»

Такая внезапная злоба была обусловлена одним обстоятельством. Сейчас даже невероятно и дико представить, но тогда это было очень напряженно и драматично. Кто-то «наверху» решил провести общественный опрос среди духовенства (?!) на тему «Верите ли вы в коммунизм?». Священник должен был письменно заполнить бланк об образовании, о составе семьи, о происхождении и в конце ответить на этот вопрос. Один священник написал, что «это научная гипотеза, которая еще ни в одной стране не была осуществлена практически». Мой отец написал прямо: «Нет, не верю».

Что тут началось! В наше маленькое село (всего семь домов) приехало областное начальство, уполномоченный, милиция, особисты и главный идеолог, который решил «посмотреть на этого попа» да заодно и храм закрыть. Отца отвезли в сельсовет и учинили допрос. А в это время милиция стала собирать на собрание «трудящихся».

Сельский совет был в соседней деревне, в нашем же селе «трудящиеся» храма закрывать не хотели. Тогда уполномоченный решил расширить географию: он вспомнил о границах прихода.

– Сколько деревень, – спрашивал он, – при царизме обслуживалось в этом храме? Давайте из соседних деревень, везите сюда колхозников, кто посознательней, и дело надо решить дотемна.

А между тем прихожане, узнав о такой беде, стали собираться около храма. Пока товарищи «сознательных» искали, из соседних деревень пришли прихожанки и встали у входа в храм молча, с глухим протестом. Сознательных набралось человек пятнадцать. Привезли, выгрузили. Начали собрание-митинг прямо у ворот церкви. Время летнее: тепло.

Уполномоченный заявил, что сейчас, когда вся страна штурмует высоты космоса и Вселенной, открылось, что в нашем районе, а точнее – в нашем приходе, насаждается дикая поповщина, где поп даже не верит в коммунизм. А местные товарищи его не поддерживают и требуют закрытия храма. Итак, проголосуем, кто за то, чтобы церковь была закрыта. 15 сознательных – «за», 24 – «против».

– Отберите у священника ключи, – сказал самый главный уполномоченному, – и опечатайте храм. Уезжаем!

– А у меня нет ключей. Храм – это народное достояние, и ключи у верующих, – заявил отец.

– Что здесь творится?! – зашумели приезжие. – Ты в тюрьму пойдешь! Где староста?!

Старостой была у нас Александра Васильевна Еремина, Царство ей Небесное, женщина маленького роста, около 65 лет.

– Я староста, – сказала она, – ключ у меня, но я вам его не отдам. В нашей стране правительство делает всё для трудящихся, а решается всё большинством голосов. Мы здесь проголосовали, и большинство было против закрытия храма. Тем более что те, которые голосовали за закрытие, в церковь не ходят. А тебе, Василий, – обратилась она к одному из «сознательных», – я больше на выпивку никогда не займу.

Что тут началось! Крики, ругань. Чтобы восстановить порядок, главный милиционер приказал заколотить вход в храм досками, старосту забрать «до выяснения». На том и порешили. Уезжали уже в сумерках.

Отца стали раз в неделю вызывать и требовать, чтобы сдал регистрацию, а староста пропала. Как увезли, так никаких сведений четыре месяца никто о ней не имел. Однажды отец приехал с известием, что уполномоченный ему сказал: «Ладно, не сдаешь регистрацию – всё равно с голоду подохнешь: храм закрыт, служить нельзя. Катись-ка отсюда».

Так мы и жили. Ситуация нелепая. Храм в епархии числится открытым. Архиерей говорит: «Держись, отец». Служб нет. Правда, крестины, отпевания да и прочие требы отец совершал в церковной сторожке.

Вдруг приезжает Александра Васильевна. Голова бритая, сама посеревшая. Рассказывает, что была в следственном изоляторе в Рыбинске, четыре месяца ее там держали. За отсутствием состава преступления отпустили. Сказали, что опять вызовут. Отец спрашивает:

– Александра, а ключи где?

– Вот, батюшка, принесла.

– Ну, надо мужиков звать, чтобы доски отрывали: к церковным дверям подход нужен.

Сельчане собрались. Толпятся у церкви. Отрывать доски боятся. Кто первый? Вдруг идет один из «сознательных»:

– Батюшка, дай опохмелиться!

– Иди-иди отсюда! – зашумели на него. – Ты христопродавец, храм хотел закрыть.

– Дык я, того, ведь начальство…

– Ну и проваливай отсюда…

– А если я оторву доски, нальете? – спрашивает.

– Нальем, – все отвечают.

Что случилось с человеком! Он с остервенением бросился ко входу в храм и, неистово отрывая доски, стал кричать:

– Я самому Хрущеву писать буду! Меня вынудили, подговорили! Я крещеный!

Службы возобновились. До уполномоченного дошло, что на Вашке произвол. Собрался он к нам ехать, чтобы пресечь этот «беспорядок». Правда, слух прошел, что в селе храм открыли именем Хрущева.

А между тем храмы закрывались по всему району. Закрыли церковь Тихвинской иконы Божией Матери в селе Романово – самую близкую от нас: всего шесть километров. Закрыли храм в селе Троицкая Слобода в пригороде Переславля, причем большой иконой Троицы заколотили алтарное окно, при этом повернув икону ликами к улице. Алтарь выходит на шоссейную дорогу Москва–Архангельск. Так все проезжающие и я всё детство и смотрели на тот образ, пробитый гвоздями и служивший доской для закрытия окна. Закрыли храм в селе Караш и церковь в бывшей Вепревой пустыни. Закрыли и взорвали храм в селе Петровское. Отец до конца дней сокрушался и считал это своим грехом: знал, мол, что церковь будут взрывать, но был бессилен, чтобы противостоять этому. Закрыли всё вокруг. Мы оставались «на острове». За несколько десятков километров до нас все храмы были закрыты. Круг сжимался.

Верующие были обескуражены и подавлены. Та часть общества, которая относила себя к православным, глухо и настороженно-молча противилась происходящему. Народ терпел. О терпении нашего народа сказано очень много. Но кроме терпения он имел еще великие качества: милосердие и сострадательность. По всей округе люди слышали, что батюшка сидит без зарплаты. И вот по осени стали привозить нам картошку. Подводы приходили из окрестных деревень. Кто мешок, кто два отправлял батюшке «для пропитания деток». Упокой, Господи, всех этих наших добродетелей, а детям и внукам их дай здравия и сохрани их в православной вере. У нас был переизбыток овощей, мама уже начала кое-что раздавать по соседям.

И вот однажды у нашего дома появилась черная «Волга». Уполномоченный приехал…

И надо же было так случиться, что в это самое время у нас разгружали очередную подводу с провиантом: морковью, картошкой, свеклой.

Была в соседней деревне одна доярка, бабенка бойкая, острая на язык и матершинница страшная. И вот она-то и привезла продукты, а сын разгружал.

– Это что еще такое?! – закричал уполномоченный. – Я сейчас акт составлю, и вы с вашим попом будете штраф платить. Он – за нетрудовые доходы, а вы – за спекуляцию.

Ох, он, бедный! Что тут началось!..

Она подошла к нему и говорит:

– А ты, жирный, кто?

Тот смешался, но, оправившись, сообщает:

– Я уполномоченный по делам религии по Ярославской области.

– Дак это ты, Ирод, здесь беззаконие творишь?! – закричала она. – Гнида! Ты нашего батюшку без корки хлеба оставил! Закона такого нет, чтоб мне указывать, кому давать, кому не давать. Мы в подоле продукты батюшке носить будем. Убирайся отсюда, лысый, и командуй у себя в Ярославле… – и матом, и матом…

Разговор не получился. Отец, выскочивший из дома, даже не успел рта открыть. Уполномоченный же, услышав такой крик и видя, что «срящутся народы», что-то злостное крича, ретировался к машине и уехал.

По вечерам приходили подводы (зимой сани) и привозили иконы и книги из закрывавшихся церквей. Сейчас даже трудно представить это: один придел нашего храма был полностью забит этими иконами и книгами. Это примерно 200 квадратных метров. Детские мои годы прошли среди валом наваленных книг и икон, которые заполняли самую большую комнату нашего церковного дома. Ночами отец иногда пропадал – ездил с кем-нибудь из мужиков в новозакрытый храм, привозил Евангелие, антиминс и богослужебный комплект (чашу и дискос).

Я по-детски спрашивал:

– Папа, а где ты их берешь?

– Мы, священники, – говорил он, – знаем секретное место, где они в алтаре хранятся. Вот и надо их забрать, чтобы их не осквернили. А то потом, когда открывать храмы будут, всё будет потеряно. А пока эти пустые храмы будут стеречь ангелы, потому что, когда храм освящают, Господь приставляет ангела к каждому престолу, и ангел его хранит до скончания века.

Позднее отец отдал около десяти серебряных богослужебных комплектов, напрестольных Евангелий и антиминсов митрополиту Никодиму, считая, что тот, как архиерей, сможет лучше распорядиться ими.

Вдруг пришла бумага, что отец должен громадную сумму государству, так как имел какие-то неучтенные доходы. Хорошо помню эти дни. Мать ходит вся серая, на отце лица нет. Срок выплаты близок. Если не внесешь всё своевременно, будут описывать имущество или принудительно заставят отработать в исправительном учреждении.

Настал день расплаты. Приехали «товарищи». Дом церковный – его не заберешь. Вывезли мебель, сняли с мамы туфли. Явно много с нас не возьмешь. И тут нашелся доброхот: «У него (моего отца), – говорит, – свой дом в Загорске».

Тут же назначили дату, когда отец должен туда явиться, и с уже загруженной мебелью уехали.

И что это был за дом? В начале XX века, когда уже чувствовалось, что вскоре на Руси будут большие катаклизмы, старцы Троице-Сергиевой лавры стали приобретать дома в городе. «Когда нас отсюда выгонят, – говорили они, – мы пойдем жить туда». В результате перед революцией Лавра имела несколько таких домов, оформленных на разных преданных Церкви частных людей. Родная тетка моей мамы была постриженицей Переславского Феодоровского женского монастыря – монахиней Евфросинией; она как раз владела таким лаврским домом. После замужества моей мамы она оформила дом на нее – так мама стала хозяйкой дома в Загорске.

В назначенный день к дому подъехало несколько грузовиков и «Победа». Дородная женщина в сопровождении нескольких спутников, поговорив о чем-то на улице, прошествовала по участку и без стука вошла в дом.

– Гражданин Недосекин, – начала она, – мы тут с товарищами посовещались и решили, что сумма вашего налога так велика, что описывать ничего не надо. Вы можете вывезти вещи, сумму налога как раз покроет ваш дом!

Отец стоял очень бледный, мама не могла удержаться на ногах и тяжело села на стул.

– Я ничего вывозить не буду, – выдохнул отец.

– Хорошо, – отрезала женщина, – тогда это мы сделаем сами. Приступайте, товарищи!

Примерно за полчаса весь дом опустел. Мебель, одежда, посуда – всё было свалено в саду под яблоней, даже попросили встать со стула маму и стул отнесли на участок. Мы уже все были на улице, и дом начали опечатывать.

– А куда я дену всё это? Вдруг дождь, ведь на дворе осень, – возмущался отец.

– Это не наше дело, товарищ. Отвезите знакомым, – был ответ.

Мама, отведя нас в сторону, говорила:

– Молитесь дети, Господь нам поможет!

Столпились прохожие, стояли соседи. И вдруг мама словно ожила. Она уверенно подошла к нашим палачам и закричала:

– По какому праву вы это делаете? Ведь дом-то мой.

– Это ни имеет никакого значения, – ответила полная женщина, – вы его жена.

– Жена-то жена, – возражала мама, – но у меня свои гражданские права.

– Никаких прав у вас нет!

– Как это нет? Я и паспорт имею и теперь даже в выборах участвовать могу, – продолжала мама.

– Как так? – удивилась женщина. – У вас что, и паспорт есть?

Дело в том, что Хрущев как раз около этого времени дал паспорта всем, так сказать, «деклассированным элементам», туда попали и колхозники, и священники и их жены.

– Не может быть! – удивилась представительница власти, когда увидела в руках у мамы серую корочку паспорта.

– Подождите, товарищи, – сконфуженно-раздраженно скомандовала она. – Сделаем иначе: всё, что мы вынесли, всё загружаем: этого хватит для погашения долга. Отоприте дом.

Помню, мы спали в одежде на полу. Дом был абсолютно пустым. Я якобы тогда прокричал вслед уезжающим:

– Берите-берите! Мы себе всё новое купим!

Самое главное, что отец служил, и церковь наша была открыта.

А церкви продолжали закрывать. В Переславле оставили только одну – самую маленькую. В Ростове – две. Взрывали, рушили. Всегда всё было примерно по одному сценарию. Вдруг где-то «наверху» понимали, что церковь здесь стоит не на месте. Спохватившись, местные власти начинали ей искать применение. Потом оказывалось, что она мешает строительству дороги, или разворота, или просто мешает. Далее вспоминали, что хорошо бы кирпич употребить «на нужды народного хозяйства». Потом удивлялись, что не разбираются кирпичи поштучно, а ломаются пополам. Тогда, конечно, решали взрывать…

И так повсюду: один сценарий, но как бы везде в первый раз.

Поговаривали, что даже сам уполномоченный и то уже устал от этих закрытий и взрывов. Но главный идеолог области, тот, что к нам приезжал, хотел довести Ярославскую землю до полной победы безбожия.

Вот и на этот раз – помешал дорожникам храм в городе. Не на месте стоит! Церковь редкого святого – апостола Флегонта, из 70 апостолов. Может, на всю Россию с таким редким посвящением она и была всего одна. Звали, наверное, какого-нибудь купца лет 200 назад таким именем, он и построил в честь своего небесного покровителя храм. Подарил, так сказать, церковь городу. Ну не мог он провидеть, что через 200 лет придут потомки и поймут, что не на месте он церковь поставил. Да и про Флегонта они слушать ничего не желали…

В общем, церковь приговорили. Попробовали разобрать на кирпич – бульдозер чуть не сломали. Так, отковыряли по стенам куски по полметра да и бросили. Бока отбили, стены проломили – а церковь не рушится. Держится, можно сказать, ни на чём, но не рушится. Дальше решили делать всё по-научному. Позвали взрывников. Те прокопали шурфы: под фундаментом, под крышей, по стенам – всё, как учили. Храм стоит: окна выбиты, двери нараспашку, еще висят в верхнем ряду иконостаса иконы, валяются мятые подсвечники, холодно, грязно. Осень была уже поздняя, но снега всё не было.

Наконец назначили день. Территорию храма оцепили. Приехало из Ярославля начальство, даже сам главный идеолог приехал засвидетельствовать очередную победу атеизма. Все в зимних пальто, в шапках-ушанках – так и вошли в храм. Зашли, встали в центре летнего придела. Потолки у него были высокие, метров до десяти-двенадцати. Всего человек десять. Все начальники. Главному всё нравится. Поговорили, как будет проходить операция. Достали по папироске. Покурив, обсудили, чтобы никто из близлежащих домов не пострадал. А потом старший повернулся к алтарю и сказал:

– Ну, Флеша, сейчас мы тебя ахнем!

О том, что произошло дальше, отцу рассказывал рабочий, который стоял на улице и через разбитое окно и дыры шурфов всё видел и слышал.

– Раздался страшный треск, – говорил он, – и, с сильным грохотом рухнув на чугунный храмовый пол, обвалился каменный свод храма. Храм стал их могилой. Я едва успел отскочить, как без всякого взрыва стены сложились внутрь церкви. Всё произошло за считанные секунды, не было слышно ни криков, ни стонов… Треск, грохот – и тишина. Только земля вздрогнула…

Наутро выпал первый снег. Чистым белым ковром он припорошил пыльные развалины…