«Два племени» князя Вяземского

Ирландский вкус морской, солёной
пены,

Подмешанный к деяньям
старины…

Неизв. автор, X в.

Кельтский дух во многих отношениях
сходен со славянским.

Дж. Джойс

Князь Пётр Андреевич Вяземский

Князь Пётр Андреевич Вяземский (1792 – 1878) считал себя рюриковичем в 25-м колене и на протяжении своей долгой творческой жизни неоднократно вспоминал об этом, никогда, впрочем, не упуская возможности признаться и в своих ирландских корнях, и в своих кельтских симпатиях. По отцу князь был потомком Рюрика, по матери – ирландцем, что в сумме даёт совершенно северо-западного человека, ощущавшего своё славянство, свою русскость в разные годы по-разному, но всегда отчётливо и памятно свидетельствуя об этом в стихах, статьях и письмах.

Самое откровенное поэтическое признание Петра Андреевича обнаруживается в стихотворении 1869 года «Введенские горы». Там, в Москве, на этих горах, на единоверческом кладбище была похоронена его мать, княгиня Евгения Ивановна (Дженни Кин О'Рейли); её могилу навещал Вяземский, в последние годы лишь изредка оказываясь в столице; о ней вспоминает он и после тяжёлых приступов болезни в Висбадене:

Мне не чужда Зелёная Эрина

Влечёт и к ней сыновняя любовь:

В моей груди есть с кровью славянина

Ирландской дочери наследственная кровь.

От двух племён идёт моё рожденье,

И в двух церквях с молитвою одной

Одна любовь, одно благословенье

Пред Господом Одним сливались надо мной.

История бракосочетания родителей Вяземского, князя Андрея Ивановича и княгини Евгении Ивановны (Дженни), подробно изложена в работе Вячеслава Бондаренко «Вяземский» (М.: «Молодая Гвардия». – 2014. – С. 19-28). Автор усердно исследует генеалогию Дженни Кин О'Рейли (Quin O'Reilly, ирландск.: O'Raghailligh), её клановую принадлежность, связи, что достойно уважения, хотя в Ирландии О'Рейли, как Смирновых и Петровых в России, – предостаточно. Очевидно и важно, что Андрей Иванович, в 1782 году путешествуя по Европе, встретил молодую ирландку во Франции, влюбился и – или увёл её от мужа или женился на юной вдове. Главное в том, что он, из древнейшего рода Вяземских, рюрикович, поэтического и философского склада человек, послужил не метафорическому или символическому, а самому действенному и настоящему «вливанию» кельтской крови в русскую литературу. Для сугубого подтверждения северо-западного присутствия в роду князя Петра Андреевича стоит вспомнить, что и дед его, Андрей Фёдорович, был женат на пленной шведке.

Ирландия – родина рифмы, остров святых и поэтов, «Зелёная Эрина» князя Вяземского – заговорила на северо-западном наречии, добавила свою пряность в этот букет национальной культуры России, который и благоухает так в силу подобного рода «добавок». Доля турецкой крови дала нам Жуковского, кровь африканская явила Пушкина, шотландцы «подарили» Лермонтова и т. д.

На протяжении долгой творческой судьбы к Ирландии у Петра Андреевича отношение всегда было тёплым и романтичным.

На кельтские корни Вяземского обращали внимание те, кто прекрасно осознавал значение «ирландскости» в характере этого человека и его творческой оригинальности.

В 1950 году Владимир Набоков читал лекции о русской литературе студентам Корнельского университета (город Итака, штат Нью-Йорк). Позднее эти тексты стали основой его огромного комментария к «Евгению Онегину».

Для своих слушателей Владимир Владимирович, когда дело дошло до Вяземского, не удержался (не преминул) подчеркнуть его этническое происхождение. Учитывая, что американцы прекрасно осведомлены об ирландской специфичности, а сам Набоков всегда старался выглядеть убеждённым «наследным англоманом», характеристика князя Петра Андреевича вполне соответствовала набоковской желчности и предвзятости: «Пётр Вяземский (1792 – 1878), малозначительный поэт, жестоко страдал от влияния французского рифмоплёта Пьера Жана Беранже; в остальном же это был виртуоз слова, тонкий стилист-прозаик, блистательный (хотя отнюдь не всегда заслуживающий доверия) мемуарист, критик и острослов. Пушкин очень любил Вяземского и соперничал с ним в зловонности метафор (см. их переписку). Князь был воспитанником Карамзина, крестником Разума, певцом романтизма и ирландцем по матери (О'Рейли)» (Комментарии к «Евгению Онегину». – СПб.: Искусство, 1998. – С. 101.). Если среди студентов находились ирландцы, то они, конечно же, обращали внимание на уточнение лектора: к какому именно клану принадлежала Дженни, мать князя. Другие могли запомнить двусмысленные колкости про «крестника», «певца» и «рифмоплёта Беранже».

В 1817 году публикуется статья князя «О жизни и сочинениях В.А. Озерова» – своего рода литературоведческий некролог.

Литература кельтской и неотделимой от неё в те годы скандинавской традиции была известна Вяземскому с самых его начальных лет. Макферсона он читал во французских переводах, собранных отцом в огромной Остафьевской библиотеке, а подстрочник английского подлинника получал непосредственно из рук Н.М. Карамзина. Его наставник, «пренебрегавший общепринятой в XVIII веке шкалой литературных ценностей, демонстративно игнорируя всю французскую литературу, прямо переходил от древности к английской поэзии <…> высоко ставил Оссиана» (Лотман Ю.М. «Поэзия Карамзина»). В журналах, издававшихся Николаем Михайловичем, было довольно много прозаических переводов из «Северного Гомера», а с 1803 года стали появляться и стихотворные, которые принадлежали другому наставнику и другу князя – Ивану Ивановичу Дмитриеву.

Кроме того, Пётр Андреевич не мог не знать о книжке Александра Ивановича Дмитриева (брата Ивана Ивановича, †1798) «Поэмы древних бардов». Вышедшая из печати в 1788 году, она состояла из десяти «оссианических фрагментов», переводов, сделанных из популярного французского сборника «Избранные эрские сказки и стихотворения» (1772).

Ну, и, конечно же, Вяземский, погружённый в литературный мир России, был прекрасно осведомлён относительно творчества всех крупных величин конца XVIII века, в том числе Ермила Ивановича Кострова – автора первого перевода Гомеровой «Иллиады» и «Золотого осла» Апулея (1755 – 1796). В 1791 году вышел двухтомник: «Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века: Гальские (иначе эрские или ирландские) стихотворения, переведённые с французского Е. Костровым» (перевод с фр. книги П. Летурнера). Книги были посвящены почитателю Оссиана генералиссимусу Александру Васильевичу Суворову, который знал французские оригиналы, по свидетельству современников, высоко ценил «северный эпос» и «брал во все походы» его различные издания.

Для Вяземского Оссиан не исключительно ирландский или шотландский поэт. Больше. Он певец европейского Северо-Запада. Понятие «кельтская культура» («кельтская литература») появится только во 2-й трети XIX века, но «оссиановская поэзия каледонского барда» (А. Майков), дань которой отдали Пушкин, Лермонтов, Батюшков, Языков, Веневитинов, Катенин, Полежаев и множество других уже забытых авторов, вполовину ирландцем Вяземским была прекрасно оценена как «героическая», «народная» и северно-аскетичная.

К слову сказать, что кроме А.В. Суворова, импонировавшего кельтской воинской героике, образы Макферсона в озеровском переложении вдохновляли и двух других русских полководцев: А.П. Ермолова и А.И. Кутаисова. Накануне Бородинского сражения именно «Фингал» был их чтением (См.: Муравьёв Н.Н. Записки. Русск.Архив. 1885 г. кн. III, вып. 10. – С. 258. Цит. по: Левин Ю.Д. Оссиан в России).

Не уточняя имён, Вяземский в этой пространной работе замечал: «Цвет поэзии Оссиана может быть удачнее обильного в оттенках цвета поэзии Гомеровой перенесён на почву нашу… Некоторые русские переводы песен северного барда подтверждают сие мнение» (ПСС. – Т. 1. – С. 40-60).

Владислав Александрович Озеров (1769 – 1816), не принадлежавший кругу Карамзина-Дмитриева, раздражавший Пушкина, был симпатичен князю, а его трагедия «Фингал» (1805) была одной из любимых русских постановок Петра Андреевича, благодаря большому количеству пантомимы, танцев и хоров. Заядлый с юности театрал, он, как и весь тогдашний Петербург, знал наизусть монолог Моины: «В пустынной тишине, в лесах, среди свободы…», – и говорил, что «Фингал» не трагедия, а «трагическое представление». Но в этой вышеупомянутой работе обнаруживаются не только дифирамбы в адрес Озерова, но и «этно-культурологические» наблюдения Вяземского, которых не встретишь ни у Павла Катенина, ни у Аполлона Майкова, исследовавшего в 1897 году литературную критику своих поэтов-предшественников. См.: А. Майков. Князь Вяземский и Пушкин об Озерове. – СПб.: Типогр. М. Стасюлевича. – 1897.

Пётр Андреевич пишет: «Воображение Оссиана (т.е. Макферсона – Авт.) грустно, однообразно, как вечные снега его родины. У него одна лишь мысль, одно чувство: любовь к отечеству, и сия любовь согревает его в холодном царстве зимы и становится обильным источником его вдохновения. Его герои – ратники; поприще их славы – бранное поле, алтари – могилы храбрых… Северный поэт переносится под небо, сходное с его небом, созерцает природу, сходную его природе, встречается в нравах сынов ея простоту, в подвигах их – мужество, которые рождают в нём тёмное, но живое чувство убеждения, что предки его горели тем же мужеством, имели ту же простоту в нравах» (Там же).

В 1827 году Вяземский, очень внимательно анализировавший политические события вокруг развалившегося Священного Союза и общеевропейских перемен, пишет статью «Отрывок из биографии Каннинга». Министр иностранных дел Англии скоропостижно, в возрасте 58 лет, скончался 8 августа того же года, и Петр Андреевич, наблюдавший яркую пятилетнюю политическую карьеру Каннинга, восклицает: «Ныне смерть великого государственного человека, исповедующего правила политики великодушной и просвещённой, есть общая потеря. <…> но благие семена, посеянные Каннингом, созреют и разовьются под сенью его преждевременного гроба» (ПСС, Т 2. – С. 1-9). Там же князь отмечает, что «Каннинг (Георг) ирландского происхождения, родившийся, по одним сведениям, в Лондоне, по другим – в Ирландии». Вяземский знал, что именно при Каннинге попытки ликвидировать «католическую ассоциацию» Даниэля О'Конннела в 1825 году были расстроены, так как министр «в отношении вопроса об эмансипации католиков проявил признак поворота к лучшему… <…> После смерти Каннинга к власти пришли чистые тори во главе с «железным герцогом» Веллингтоном и Робертом Пиллем» (См.: Афанасьев Г.Е. История Ирландии. – 1907. – С. 165. Репринт. М., Красанд, 2010 г.). Ассоциацию О'Конннела закрыли, и Вяземский, сопереживая своим дальним сородичам, отмечает: «Внутри Англии – горестная для человечества тяжба католиков ирландских с мнимым и худо понимаемым законом государственной необходимости» (ПСС, Т 2. – С. 4).

В ноябре 1828 года, во время глубокого душевного кризиса и первых серьёзных нервных приступов, связанных с опалой, казнью друзей-декабристов, смертью Николая Михайловича Карамзина, сына Петра, доносами, клеветой и проч., Вяземский пишет Александру Ивановичу Тургеневу: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии: моя мама была из фамилии О'Рейли. Она была замужем за французом и развелась с ним, чтобы выйти замуж за моего отца, который тогда путешествовал… <…> Может быть, придётся мне искать гражданского гостеприимства в Ирландии» (П.А. Вяземский. Письмо А.И. Тургеневу 14 ноября 1828г. Остафьевский архив. – СПб. – 1908. – Т. 3. – С. 183).

Через десять лет князь будет путешествовать по Англии, напишет известные строки: «Сошёл на Брайтон мир глубокий», – и однажды, в одном светском салоне вызовет восторг и аплодисменты признанием: «… Я сам, дамы и господа, наполовину ирландец».

В 1854 году брюссельское издательство печатает на французском книгу князя «Письма русского ветерана 1812 года о Восточном вопросе, изданные князем Остафьевским» (Русский перевод сделал для ПСС в 1883 году П.И. Бартенев). Это была подборка публицистических заметок Петра Андреевича в связи с начавшейся Крымской войной. И как замечает П.А. Алькушин, «главной мишенью в работе была избрана политика английского правительства Великобритании, которую Вяземский считал своекорыстной и проникнутой «фанатизмом гинеи». Ещё князь говорил про «бедственное и унизительное положение, в котором английское правительство держит Ирландию, так как «вероятно, находит, что ирландцев слишком много и что поэтому нельзя себе позволить в отношении к ним справедливости и великодушия»(П.А. Вяземский. Власть и общество в дореформенной России. – П.В. Алькушин. – М., 2001. – С. 184.).

В 1876 году, во время порыва, охватившего русских православных патриотов, буквально рвавшихся на войну против Турции за братьев-славян – сербов, князь делает приписку к своей пятидесятилетней давности статье «Жуковский – Пушкин. О новой пиитике басен 1825»: «Национальность есть чувство свободное, врождённое: мы любим родину свою, народ, которому принадлежим, который наш и нас считает своими, по тому же закону природы, по которому мы любим себя, а в себе любим и семью свою, родителей, братьев, сестёр. Захотеть же вложить это чувство в систему, в учение, в закон – это то же, что задушить его» (ПСС. – Т. 1. – С. 185).

А в частном письме к Бартеньеву сурово рассуждает: «Главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие. Лучше иметь для нас сбоку слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет. И когда были нам в пользу славяне? Россия для них дойная корова и только. А мы даём доить себя и до крови».

На закате жизни Вяземский, в интеллектуальном отношении уже достигший редкого сочетания: мудрости и независимости, – остался практически один. Он, не приспособившийся к славянофилам, брезговавший демократами из разночинцев, сторонившийся «государственников» и синодалов, не создавший ни школы, ни группы, без учеников и последователей – всё больше напоминал ирландского Кухуллина у ворот Тары. По крайней мере, взгляды Вяземского, расскажи о них вдохновителям «кельтского возрождения» 1880-х Ирландии, были бы вполне понятны.

Для нас же «ирландскость» князя Петра Андреевича – хорошая подсказка к ответу на вопрос: «Почему мы любим Россию в широте её континентальных просторов – из московского скверика или тверского палисадника – в равных долях и с искренним чувством?»