Целуйте ручки!

Великая княгиня Елизавета Фёдоровна

– Говорите: «Здравствуйте, Ваше высочество!» – и целуйте ручки. Запомнили? «Здравствуйте, Ваше высочество!» – и целуйте ручки. Не перепутайте! – наставляла начальница приюта своих маленьких воспитанниц – девочек от 5 до 7 лет. Те покорно кивали.

– Здравствуйте… Ваше высочество… И целуйте ручки, – повторяла про себя каждая из девочек по нескольку раз.

Сейчас-то они запомнили, а вот бы завтра от волнения не перепутать, что за чем. Здравствуйте, Ваше высочество, и целуйте ручки. Здравствуйте, Ваше высочество, и целуйте ручки.

А назавтра намечалось большое событие для приюта. Все готовились к этому дню, ждали его, радовались, что сама настоятельница Марфо-Мариинской обители великая княгиня Елизавета Федоровна навестит их. Никто не испытывал страха или тревоги, кои обычно томят душу, когда должно посетить высокое начальство. Всё оставалось на своих местах, не производился срочный ремонт, не шилась в спешном порядке новая одежда, не белились стволы деревьев, ничего такого, что называется показушностью.

Всё и так было хорошо, и побелено, и отремонтировано, и сшито. Готовились по-иному. Читали и учили молитвы, небольшой хор разучивал песни и тропари.

А вечером отмывали новенькую. Мыться она не желала и оттого горланила на весь приют:

– Пустите, пустите, говорю! Чертовки! Я всё равно убегу! Вот папка мой вам задаст! Всех побьет! Пустите! Ай! Щипает глаза, дуры, дуры несусветные!

– Хватит голосить! – казачка тетя Глаша крепко держала одной рукой девчушку, а второй ловко отдраивала почти невесомое, однако яростно сопротивляющееся тельце, так и норовившее змеей выскользнуть из рук работницы приюта.

Вторая женщина, из Малороссии, Леся Павловна, поливала из кувшина теплой водой, позевывая с таким видом, будто никто тут не орет и не пытается вырваться:

– Вы тильки подивитэся на нее, послухайте: орет так, словно хату дотла выжгло.

– Чево-о-о? – не поняла девочка.

– Леся Павловна говорит, что горланишь ты, будто дом у тебя спалили, – пояснила казачка.

– А у нас и сгорел дом. Мне мамка говорила. Только я еще маленькая была.

– А сейчас большая? – засмеялась тетя Глаша.

– Я тогда еще маленькая была. – А сейчас большая? – Да уж не ребенок! Я и водку пила! – с гордостью ответила девочка.

– Да уж не ребенок! Я и водку пила! – с гордостью ответила девочка. – И курила. Только мне не понравилось курить.

Она выставила вперед ногу и пропела залихватски:

Продам я юбку,
Жакет короткий,
Куплю я квасу,
А лучше водки!

– Свят, свят, свят, – зашептала в ужасе Леся Павловна. А тетя Глаша подумала: «Вот девка-то натерпелась. Сладкая, что ли, она, жизнь на Хитровке-то…»

– Значит, не скажешь, как звать тебя?

Девочка упорствовала с самого начала и не желала произносить своего имени.

– Не скажу!

Леся Павловна тем временем вытирала ее белым вафельным полотенцем.

– Матушка любит белый цвет, – как-то по-особому, с теплотой, сказала казачка, укутывая вымытого ребенка в чистую простыню.

***

По обыкновению настоятельница Марфо-Мариинской обители встала рано. Она подошла к зеркалу и пристально взглянула на себя. В зеркальном отражении на нее смотрела высокая бледная женщина с мягкими чертами лица, тонким носом, по-детски грустными глазами. Елизавета Федоровна оделась и прошла в молитвенную комнату, долго и проникновенно молилась. О милости Божией всем православным христианам, о хлебе насущном и Царствии Небесном, просветлении очей мысленных и разумении заповедей, о прощении грехов и спасении людей, о сохранении от всякого зла. Молилась праведной Елисавете – да не покинет она ее, и преподобному Сергию Радонежскому – да пребудет под его святой епитрахилью покойный супруг ее Сергей Александрович, dear Serge, милый и добрый Сережа.

Выйдя из молитвенной, в коридоре великая княгиня встретилась со своей келейницей Варварой. Та неожиданно отступила назад. Ее поразило лицо настоятельницы, обрамленное белым длинным покрывалом из шерстяной материи, наполненное молитвенной одухотворенностью. И вся она сама пребывала в облаке какого-то особого нравственного света, словно ангел небесный: чистое и ясное лицо в строгом овале белоснежного апостольника – особого монашеского головного убора.

***

марфо-мариинская обитель

– Едет, едет! – в здание приюта вбежали запыхавшиеся девочки, караулившие возле ворот. Всем было велено построиться возле дверей. Каждая из воспитанниц норовила встать поближе к выходу.

– Не толкайтесь! – укорила их тетя Глаша. – Не пройдет мимо вас матушка.

«Всего же паче убогих не забывайте, но елико могущих, по силе кормите, и сироту придайте». Великой княгине Елизавете Федоровне пришли на ум строки из «Поучения Владимира Мономаха», как только она переступила порог дома призрения и увидела два десятка пар детских глаз, с удивлением и желанием глядевших на высокую гостью.

Работницы приюта замерли в глубоком поклоне. Начальница, склоняясь, тихо скомандовала:

– Девочки, хором!

– Здравствуйте, Ваше высочество! – дружно и громко выговорили воспитанницы. – И целуйте ручки! – 20 детских рук выросли навстречу Елизавете Федоровне – у кого левая, у кого правая.

Было видно, что взрослые опешили. Да и сама высокая гостья замешкалась в растерянности. Но не долго. Улыбнулась ласково, подошла к первой девочке в ряду и поцеловала ей крохотную ручку.

Великая княгиня тем временем склонилась в поцелуе над второй детской ручкой. Потом над третьей, четвертой…

Тетю Глашу трудно было чем удивить, но видя это, казачка схватилась за сердце, правда, не проронив ни звука. Великая княгиня тем временем склонилась в поцелуе над второй детской ручкой. Потом над третьей, четвертой… Она целовала их так, словно то были не ручки пятилетних пигалиц, а знатных господ. И при этом так ласково, так нежно, будто каждая из девочек была ее собственной дочерью. Она приникала к детским рукам так, как может только мать, истинно и трепетно любя свое чадо.

Тетя Глаша и Леся Павловна стали всхлипывать, утирая глаза кончиками платков. Остальные с трудом сдерживали слезы. Даже воспитанницы прониклись тем, что происходит нечто особенное. Переглядывались друг с другом и вновь во все глаза смотрели на ангельского вида гостью.

Однако не все в тот момент испытывали радость и умиление. Отстраненно от остальных девочек стояла этакая маленькая растрепанная ведьмочка с воинственной искринкой в глазах.

Великая княгиня подошла к ней. Немного постояла, внимательно посмотрела на нее, а потом засмеялась. И смех ее был такой легкий и тонкий, словно ударили по хрустальному бокалу.

– Кто у тебя на голове гнездится? – весело спросила она.

– Собака, – не думая, буркнула девочка, чем рассмешила всех, даже начальницу, до сих пор пребывавшую в сконфуженном состоянии.

– А зовут тебя как?

– А никак ее не зовут! – посыпались ответы маленьких воспитанниц.

– А у нее нет имени!

– Она с Хитровки!

– Хитровка ее зовут!

– Ее причесывали утром, она нарочно растрепалась!

– Тихо, дети! – властным голосом произнесла начальница. – Разве так можно?

– С Хитровки… – с тенью сожаления произнесла Елизавета Федоровна.

– Я видела тебя: ты к нам приходила. А тебя великой матушкой зовут у нас. Елизаветой, – сказал маленький растрепыш.

– Вот видишь, ты мое имя знаешь, а я нет. Так какое же твое имя?

– Не скажу, – набычилась девочка, но вдруг что-то в ней размягчилось, она потупилась и сказала тихо, глядя в пол: – Нюськой кличут.

– Анной, стало быть. Анной, – задумчиво произнесла великая княгиня и, взяв в ладони капельную ручку Нюси, поцеловала ее.

***

Сейчас, в Алапаевске, в заточении, Елизавета Федоровна вспомнила те детские ручонки, когда увидела тоненькую руку Маши, протягивающей ей корзинку с едой.

«Пустили, – Маша кивнула на охранника, – сегодня добрый немного». И протянула корзинку с едой.

– Пустили, – Маша кивнула на охранника, – сегодня добрый немного.

– А пахнет как! – Елизавета Федоровна откинула полотенце и чуть наклонилась к плетеной корзинке.

– Горячие! С пылу с жару! Маманька токо што шанег напекла.

– Какие забавные открытые пирожки.

– Забавные? – Маша заглянула в корзинку, ее и без того длинная шея вытянулась. – Чевой-то в них забавного?

– А вот смотри, – матушка Елизавета вынула одну из шанег, положила на ладонь и чуть приподняла вверх. Большая, с блюдце величиной, круглая и румяная шаньга свешивалась с двух сторон узкой руки великой княгини.

Маша уставилась на шаньгу.

– Видишь, целый город твоя мама построила.

Маша удивленно смотрела то на матушку Елизавету, то на шаньгу.

– Башни со шпилями, дома, храмы, улицы… – Елизавета Федоровна рассматривала шаньгу, то наклоняя, то поворачивая ее.

– Вот чудная вы, тетенька, – усмехнулась Маша, – картошка это запеченная, да яичком сырым смазана. Несите своим, стынут!

– Пойдем со мной вместе, – предложила Елизавета Федоровна.

Но как только званая гостья сделала несколько движений из школьного сада в сторону здания, ее окликнул охранник.

– Куда?

– Девочка ко мне, – пояснила матушка Елизавета.

– Не положено.

– Разрешите чаем напоить.

– Не положено ей. А вы следуйте в дом, сударыня.

– Я сейчас девочке корзинку вынесу.

Охранник ничего не ответил, а когда Елизавета Федоровна ушла, прогнал Машу за ограду.

Матушка Елизавета вернулась тотчас.

– Я здесь, здесь! – девочка махала платком из-за ограды.

Елизавета отдала ей корзинку.

– Князья передают благодарности.

– Я завтра снова приду, – пообещала Маша, – ежели пустят. Городков принесу. Шанежек то есть.

Девочка шла мимо Напольной школы, в которой содержались арестанты. Маманька сегодня, накладывая в корзинку стряпню, утирала слезу концом своего красного любимого платка, а потом как скинула его.

– Принеси другой, – приказала она дочери.

Маша по привычке вытянула худую голую шею, недаром у нее фамилия была Голошейкина.

Она посмотрела на кроваво-красный платок, лежащий на лавке, и еще понизила голос: «Бессмертен будет город в своем проклятии».

– Раньше композитор тут жил, Чайковский, – вполголоса проговорила мама, завязывая другой, не такой яркий платок. – А теперь, – она посмотрела на кроваво-красный платок, лежащий на лавке, и еще понизила голос: – Бессмертен будет город в своем проклятии.

Маша поежилась: чего это вдруг маманька? Но спрашивать не стала.

Когда она вернулась домой, мать, откинув полотенце с корзинки, всплеснула руками. На дне лежал небольшой отрез ткани розового цвета. И как это Маша не почувствовала тяжесть, неся корзинку?..