Один день

Фрагмент книги «В руки твои, Господи» – об иерее Игоре Розине, убиенном за веру 13 мая 2001 года на Северном Кавказе.

С мамой

Вообще-то она должна была быть совсем в другом месте – не в горах, а внизу, в городе Тырныаузе, в храме: было воскресение, 13 мая, день памяти святителя Игнатия (Брянчанинова), епископа Кавказского, особенно почитаемого ее отцом-священником. Он служил сегодня Божественную литургию, но Женя на службу не поехала – сама толком не могла объяснить, почему. Просто так. Все хотели, чтобы она поехала, и она знала, что должна, а она вот взяла и сделала наоборот.

Вся Женина семья в тот день была в храме – только она на горе. Впрочем, сожалеть об этом уже не имело смысла – служба наверняка закончилась.

Тем временем прихожанка Мария, которую только что причастил на дому, приехав к ней после литургии, отец Игорь (а Мария лежала дома после инфаркта), думала вот о чем: что ничем его не угостила. Батюшка был как родной – они соседствовали по даче с середины 1990-х, еще в те времена, когда он и батюшкой-то не был, а только ездил по воскресениям и в церковные праздники (в которых Мария тогда не особо разбиралась) на старенькой машине, битком набитой детьми (у Розиных их было пятеро), в храм. Ближайший располагался в ста с лишним километрах – в городе Баксане, бывшей казачьей станице. Ни в высокогорном поселке Терскол, где жили Розины, ни в лежащем чуть ниже городе Тырныаузе, построенном уже в советские годы, где жила Мария, храмов не было никогда.

Несмотря на неблагочестивые отказы и, как говорили близко знавшие Игоря люди, его тяжелый характер, у Марии с Розиными были очень теплые отношения. Она всё пыталась по-дачному угостить чем-нибудь вкусненьким детей и хорошо запомнила, как те стоически отказывались: «Мы не можем, у нас пост!» Запомнила и как однажды соседка Катя, подойдя к общему забору, сказала, что завтра в их городе будет служба, и Мария переспросила: батюшка, что ли, какой приехал из Нальчика или из Баксана? «Нет, – сказала соседка, – не приехал, а мой Игорь стал батюшкой», – и, услышав такое, Мария выскочила за калитку, и они обнялись с теперь уже не просто Катей, а матушкой Екатериной, и плакали от радости, и смеялись, и даже вроде бы прыгали.

Он вдруг оглянулся, окатил синевой из невозможно-невозможно печальных глаз – у нее даже в груди защемило

А теперь батюшка уходил от Марии нестерпимо грустный. Сказал непонятное – с тяжелым сердцем сказал, с болью: «Молитесь за меня, Мария! Вы не молитесь за меня!» «Как же, – всполошилась она, даже не дослушав, и начала возражать: – я молюсь, и на утренних молитвах поминаю, и на вечерних, и на Псалтири, и в записочках пишу!» Но он ответил всё с той же тугой: «Вы не молитесь за меня, Мария!» И, спускаясь по лестнице, вдруг оглянулся, окатил синевой из невозможно-невозможно печальных, пронзительных каких-то глаз – у нее даже в груди защемило. Этот взгляд она запомнит навсегда.

С трудом дойдя до окна, она смотрела, как он садится в машину, и думала, что нужно будет, когда она поправится и приедут в гости внуки, пригласить в гости батюшку и загладить сегодняшнее – наготовить всего повкуснее.

А свечница Валентина тем временем немножко сердилась, что никак не может уйти домой, и вот теперь еще принесло эту Свету с ее свечами – ходи с ней от подсвечника к подсвечнику, ставь: Света сама ничего не понимала и требовала сопровождения. А Валентина уже всё убрала после службы и взяла было сумку и совсем собралась запереть их маленький храмик и пойти, но сперва пришел этот молодой балкарец: руки в карманы, батюшку ему подавай, – а теперь вот еще и Светлана.

Валентину нисколько не удивило, что балкарец – то есть скорее всего мусульманин – спрашивал батюшку. Такое бывало, кто к нему только не приходил с разговорами, и на всех у него находилось время – «свои» даже порой ревновали. Валентина как-то не выдержала и наскочила на батюшку: «На каждого бомжа у тебя время найдется, не то что на нас!» А он ей ответил, как обычно отвечал, когда она, бывало, раскипятится: «Угомонись, Валентина!» – и обнял за плечи. Любил ее, несмотря на ее воинственный характер, – а может, и не «несмотря», а вот прямо за него и любил: горячее сердце, отважное. И Валентина сразу угомонилась.

Гость ее нисколько не насторожил – она даже отправила его в батюшкину квартирку

Так что гость ее нисколько не насторожил – она даже отправила его в батюшкину квартирку, располагавшуюся в доме, стоящем впритык к храму. Вообще Розины жили в горах, в Терсколе, но когда город выделил храму эту квартирку, стали в ней ночевать, приезжая на службы, – не наездишься туда-обратно за 40 километров.

В горах

Сейчас батюшки в квартире не было: он отправился причащать Марию. Не было и матушки: сразу после службы она уехала на работу, в горы, на метеостанцию «Чегет». Зато была Лена Горохова, друг семьи Розиных, вместе с маленьким сыном Васей жившая в их доме в Терсколе и возившая на службы всё шумное семейство на своем красном джипе. Вот и сейчас она с батюшкиными детьми – Ильей и Сашей – пила, наверное, чай в ожидании отца Игоря.

И Валентина сказала тому парню идти к ним – покормят. Но он не пошел. «Постеснялся, наверное, – подумала Валентина, – или нет там никого», – завидев, что он трется на улице возле храма, и даже хотела пойти спросить, но тут пришла Светлана, и Валентина осталась где была – никак ей было сегодня из храма не выйти, ну как будто не выпускали. А еще она почему-то ужасно нервничала – почему, сама не понимала, никогда с ней такого не было. Вот-вот должен был подъехать батюшка. «Скорей бы», – думала она.

Тем временем пономарь Андрей, возвращавшийся домой после службы, думал вот о чем: что отец Игорь, который во всех смыслах заменил ему отца (родители Андрея совершенно неожиданно, один за другим, умерли примерно за полтора года до этого), в последнее время очень скорбел. Это началось еще осенью, когда погиб девятилетний сын батюшки, которого тоже звали Андрей. И вот с той поры отец Игорь очень переменился – словно получил в этой смерти некий секретный знак от Бога. И жил теперь словно уже не здесь.

Из открытого окна машины им вслед донеслось: «Взять бы тебя, поп, за косичку и голову отрезать». И хохот

Были и другие знаки, от людей – и очень даже понятные. Например, однажды отец Игорь со своим пономарем спешил на требы – а ходил он всегда в подряснике, несмотря на то, что в их северокавказском городе можно было попасть из-за этого в очень непростую ситуацию. Не у всех местных жителей подрясник вызывал уважение – в те годы скорее наоборот. Вот и в тот вечер из открытого окна машины им вслед донеслось: «Взять бы тебя, поп, за косичку и голову отрезать». И хохот.

А за несколько недель до 13 мая к машине отца Игоря подбросили убитую собаку. Нетрудно было догадаться, что это означало в местных реалиях: если ты отсюда не уберешься, с тобой будет, как с этой собакой.

Проповедь в последнюю поминальную субботу Великого Поста 2001 года, незадолго до смерти

Но отец Игорь не боялся – напротив: готовился, ждал. Звучит это, конечно, безумно: почему, например, в милицию не пошел? Но… Мы проповедуем Христа распятого – иудеям соблазн, эллинам безумие^[1]: отец Игорь к тому моменту уже давно жил в другой системе координат. Дмитрий Чуйгук, его сосед по Терсколу, это очень хорошо запомнил.

Однажды у них вышел разговор на эту тему. У многих местных, и балкарцев, и кабардинцев, подогреваемых ваххабитами, чье влияние в 1990-х всё больше ощущалось в этих горах, тогда очень переменилось отношение даже к старым знакомым. Разные бывали случаи в Терсколе – и оскорбить могли, и вот просто во двор зайти и взять то, что приглянулось, то ли позарившись на чужое добро, то ли провоцируя на открытые конфликты.

У себя в Храме

«Смотри, что кругом творится! – сказал соседу при случае обстоятельный и серьезный Дима. – А ты ведь священник, ты на виду. Люди вообще еще к вере не приобщились, у них своего ничего нету, они… Опасно очень. Ты подумай, чтобы как-то обезопасить себя». «Я об этом тоже всё время думаю – даже и угрозы были», – отвечал батюшка.

Дима про угрозы впервые слышал и не на шутку разволновался – власти тогда ничего поделать не могли, чтобы изменить обстановку в регионе, где русские оказались в положении бесправном и можно сказать: беззащитном, и принялся внушать отцу Игорю, что следует быть осторожнее.

«А как быть осторожнее? – ответил тогда Диме отец Игорь. – Вон, в Писании сказано: зажегши свечу, не прячут ее под сосуд^[2]. На всё воля Божия. Если я встал на это место, я не могу по-другому. Угрозы были, и не раз, и не два – вот четыре дня назад были угрозы».

Дима – простая душа – аж подпрыгнул: так ведь надо что-то делать!

«А ничего не сделаешь. Я не могу: я священник – не могу прятаться. Должен служить, нести свет и слово Божие, проповедовать. Бог управит. Только от Него зависит».

Это точные его слова были: «Боюсь, что не смогу принять смерть со смирением. Принять волю Божию»

Единственное, сказал, чего боюсь, что как мужчина не смогу не защищаться. Все-таки он физически очень сильный человек был – и отважный: спасатель, каких мало, командир Приэльбрусского отряда, альпинист, мастер спорта. Это точные его слова были: «Боюсь, что не смогу принять смерть со смирением. Принять волю Божию».

И вот, зная, что смерть его в буквальном смысле не за горами, батюшка готовил себя и скорбел смертельно.

Тяжесть его скорби прихожане ощущали физически, но вот сегодня за службой батюшку наконец отпустило – после того, как он причастился Святых Христовых Таин. Пономарь Андрей это прямо почувствовал. Об этом он и думал, звонкими майскими дворами подходя к дому, – а день был такой хороший, солнечный, ясный.

После потребления Святых Даров священнику подают воду, чтобы тот умылся, – и вот сегодня, подавая ее, Андрей попросил у отца Игоря прощения: «Простите, батюшка, я очень досаждаю вам». «Нет-нет, – услышал в ответ, – что ты, мне не в чем тебя прощать, наоборот, всё хорошо. Всё хорошо. Иди сегодня после службы домой».

Всенощное бдение

Тем временем – или чуть попозже – батюшкины «жигули» подъехали к храму. Дверца хлопнула – батюшка вышел из машины. Помимо спортивной сумки, с которой он обычно ездил на требы, отец Игорь держал в руках пакет, где лежали кассеты с записями проповедей протоиерея Александра Шаргунова. Их собирался послушать Андрей, но батюшка сказал, что сперва сам послушает: они тут, вдалеке от столицы, мало знали московских имен – да вот накануне и забыл пакет в машине.

Отец Игорь зашел в храм. Первым делом направился в алтарь – положить на престол дароносицу.

Тут возможна некоторая нечеткость в последовательности событий. Зашел ли в этот момент в храм давешний парень? Ждал ли отца Игоря в мерцающей полутьме, среди неярко горящих лампад? Или батюшка позвал его, когда уже вышел из алтаря? Валентина только помнит, что руки пришедший держал в карманах, – и она очень вежливо, «даже ласково», как она потом говорила, попросила руки в церкви так не держать. Тот не стал спорить, вынул.

Батюшка пригласил гостя в пономарку – маленькую комнатку, вплотную примыкавшую к алтарю. Это тоже было необычно: отец Игорь всегда беседовал с посетителями в храме, сидя на скамеечке. И Валентинино беспокойство достигло верхнего предела: зачем батюшка его в пономарку-то повел?! Прямо плохо стало Валентине от этого беспокойства.

А Женя всё еще каталась в горах на лыжах. Всё было хорошо: и сверкающий снег, и солнечная погода, – но вдруг Женя, отличная лыжница, папина ученица, начала падать – раз за разом, на ровном месте, кубарем. Она падала и не могла понять, в чем дело. Эти паденья Женя запомнит на всю жизнь, когда, сопоставив, поймет, в какой момент они происходили.

А Валентина думала только об одном: только бы поскорее ушел этот парень. Она слышала, как батюшка сказал ему: «Садись!» Немножко времени прошло, она задумалась, но вдруг резкий звук вывел ее из оцепенения. Она вскинулась и в приоткрытую дверь пономарки увидела, как падает отец Игорь. Тот парень стоял над ним с ножом.

Это было непонятно. Это было невозможно. Она закричала: «Батюшка!» – и ринулась к ним через храм.

Дверь пономарки открывалась вовнутрь – и вот она толкала, толкала эту дверь и повторяла: «Что тебе нужно от нашего батюшки, оставь батюшку в покое, уходи!» Она не понимала, что батюшку убивают. Не хотела понять. Всё это было как в каком-то дурном медленном кино.

Тот человек нагибался к батюшке и бил его ножом. А Валентина снова толкала дверь и наконец закричала – от бессилия

Тот человек нагибался к батюшке и бил его ножом. А Валентина снова толкала дверь и наконец закричала – от бессилия. Страшно, так громко, как только могла.

И тогда убийца обернулся к ней с ножом, с которого уже стекала святая кровь – кровь отца Игоря, перемешанная с Кровью Господа: ведь батюшка всего час назад причащался Святых Христовых Таин.

Валентина смотрела на кровь и ничего не могла сделать. Ничего. Ничего в руках не было, ничем она батюшке помочь не могла. Сколько это длилось, она не помнит.

Вот в таком храме всю жизнь и прослужил

Помнит только, что отец Игорь все-таки выстоял и не сопротивлялся. Хотя он бы этого парня в узел завязал, если бы захотел. Но нет – смог батюшка, выдержал, Господь укрепил Своей благодатью, и отец Игорь принял самое трудное, самое страшное со смирением.

Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас^[3].

Когда наконец тот человек отошел от истекающего кровью священника и двинулся на Валентину, она увидела, как отец Игорь поднимает правую руку, чтобы сотворить крестное знамение, и услышала его последнее слово: «В руце Твои, Господи, предаю душу мою»…

Теперь этот парень шел на нее, она отступала, пятясь, – сзади был алтарь. Странно, но она была совершенно спокойна. Смотрела на нож с бороздкой для стока крови посредине и не боялась – совсем. Парень – она упорно, рассказывая всё это, называет его «парнем» – тоже был спокоен.

Она подумала, что сейчас он ее убьет, и почему-то сказала, показывая рукой куда-то в сторону: «У меня там куча детей».

Но Валентина была ему не нужна – он пришел убивать священника. Постояв возле нее, как в столбняке, еще какое-то мгновенье, он повернулся и побежал, но медленно, будто не особо и торопился.

Первый день священства

Рванулась к дому – в той квартире, куда она давеча направляла «гостя», была только девочка Ира, крестница отца Игоря: Лена Горохова и батюшкин сын Илья уехали, как потом оказалось, на рынок. И тут у нее кончились разом все силы. Валентина осела на землю. Появились какие-то люди. Кто-то отвел ее в храм. Забегали.

Кто-то звонил в «неотложку», не мог дозвониться: то номер «срывался», то было занято, – как в кошмарном сне, когда почему-то не выходит какое-то простейшее действие, и ты всё повторяешь и повторяешь его, наполняясь ужасом, пока не проснешься, с облегчением осознавая, что черная дыра, в которую начало затягивать твой мир, тебе просто приснилась. Но тут всё было наяву – жутко, тягуче и на самом деле.

А Лена Горохова на своей красной машине тем временем подъезжала к дому. У Лены было хорошее настроение. Накануне у них с батюшкой вышло какое-то нестроение, и всю службу она всё заглядывала ему в глаза, пытаясь понять, сердится он на нее или нет, и тоже хорошо запомнила, как батюшку отпустило: вначале у него был тяжелый взгляд, а потом, когда вышел причащать, переменился. И она с облегчением поняла, что можно выдохнуть: ничего он не сердится.

А теперь им навстречу почему-то бежала батюшкина крестница Ира и кричала на всю улицу нечто невообразимое: «Батюшку убили!» Батюшку убили, кричала она.

Через минуту – нет, через секунду – Лена уже была в церкви. Света – та, что пришла ставить свечи, – стояла в притворе – Лена на всю жизнь запомнит огромное цветовое пятно ее фиолетовой кофты. Валентина почему-то сидела на полу. «Где батюшка?!» – «Там!» Из кем-то принесенной в храм одежды (сумки так и стояли у входа) Лена скручивала подушку – подложить батюшке под голову, чтобы не захлебнулся кровью: видела, что уже сочится по подбородку. Илья под эту подушку подсовывал руки, клал голову отца к себе на колени. Тот еще жил, смотрел.

Наконец дозвонились в «скорую». «Мы не приедем», – сказали в трубке

Метались люди. Наконец дозвонились в «скорую», пробившись через железный пунктир коротких гудков. «Мы не приедем, – сказали в трубке. – У вас поножовщина, милицию вызывайте».

Звонили в милицию – в милиции тоже было занято. Лена кинулась на улицу, выбежала на дорогу, стала останавливать машины – они огибали ее, пока не подъехал экипаж ГАИ: эти остановились. «“Скорая” отказывается ехать, вызывайте по рации, делайте же что-нибудь!» – кричала им Лена, они вяло интересовались, «а что случилось», наконец зашли в храм, посмотрели на истекавшего кровью священника, вышли в притвор и вызвали «скорую» по рации: «Здесь попа зарезали, приезжайте».

А для Андрея еще цвел какое-то время этот ясный праздничный день, пока телефон не зазвонил и у него в квартире.

Он снял трубку. В трубке рыдала Валентина.

Что она говорила, он сразу даже не смог разобрать. Или просто ум отказывался слышать. Андрей побежал в храм. Как мог быстро – но всё же медленнее, чем летело сердце.

И пока бежал, такое чувство у него было, что готов всех – если действительно это так, если то, что он услышал, правда, – раскрошить, растерзать…

А когда прибежал, то увидел лежащего в крови отца Игоря – только-только душа отошла.

Еще фельдшер, констатировавший смерть, не успел уехать, а глубокая тишина смерти уже накрыла храм. И все вдруг куда-то делись.

И он прильнул к руке своего отца с таким движением сердечным, что вот, батюшка Игорь, чего бы мне это ни стоило, но я ваше – наше! – дело здесь продолжу.

И Господь принял этот обет – потому что не прошло и трех недель, как пономарь Андрей чудесным – по-другому и не скажешь – образом стал иеромонахом Игорем и на сороковой день по смерти батюшки совершил первую службу на этом приходе.

Погребение 15 мая 2001

А тогда он смотрел, как лежал отец Игорь в крови: глаза у него закатились, вот точь-в-точь как на иконе «Иисус Христос в терновом венце» – у них была в алтаре такая. Крестик виднелся – кто-то, видно, расстегнул ему подрясник, и вот рубашка показалась, под нею тельняшка и крестик, – и пальцы его еще теплой руки были сложены в троеперстие… И всё это… было очень красиво.

И вся злоба, клокотавшая в сердце Андрея, вдруг ушла, сменившись какой-то необычной радостью и чувством: только что, почти на его глазах, произошло событие, подобное тем, о которых он читал в житиях и книгах.

Волна благодати, густой, как масло, наполняла церковь.

Андрей еще не знал, кто убил отца Игоря и зачем. Но это уже прояснилось. Даже искать убийцу не пришлось. Он сам пришел в милицию. Сказал: «Я попа убил и теперь пойду в рай за это».

А Андрей тем временем собирал руками кровь, пролитую за Христа, запах которой он не забудет никогда. Особенный запах. Крови было пролито очень много – она бежала из-под отца Игоря по неровным полам и затекала под крещальную купель, стоявшую чуть ниже.

С тех пор прошло больше 10 лет. Келья иеромонаха Игоря располагается в той самой квартирке, которую занимал убиенный отец Игорь Розин. В молитвенном углу висит его голубая епитрахиль.

«В Священном Писании сказано, что ничего не освящается без пролития крови, – говорит иеромонах Игорь. – В древней Церкви, в первые века христианства, не было других святых, кроме мучеников, – даже апостолы почти все закончили свою жизнь мученически».

Как сухие листья на древних надгробьях, шелестят тихие слова.

Кровь мучеников – это семя Церкви. Через нее всё сеется. Не через мудрость, не через какие-то внешние дела, а именно через пролитие крови

«Кровь мучеников – это семя Церкви. Через нее всё сеется. Не через мудрость, не через какие-то внешние дела, а именно через пролитие крови. С первых веков христианства места, насильственно захваченные бесами, освящаются через пролитие крови. И ущелье, и город, в котором служил отец Игорь, как раз одно из таких мест.

Литургия может совершаться только на мощах мученика. В антиминс зашивается частичка мощей не преподобного, не святителя, а именно мученика – свидетеля Истины. Переведенное на русский язык как “мученик” греческое “мартирос” дословно как раз и означает “свидетель”.

Вот и отец Игорь в наступившем третьем тысячелетии – тоже свидетель Христов. Он засвидетельствовал преданность и любовь к Нему всей своей жизнью и пролитием крови, хотя мог этого избежать. Пролил кровь и освятил это место. Поэтому диавол ярится, но не может приблизиться. Все ущелье освящено этой кровью, пролитой за Христа.

Кровь ведь за Христа пролита – не за Отечество, не за семью: за Христа.

С одной стороны, он духовно укрепил это место. А с другой – показал, что и в сегодняшнее время есть люди, которые могут идти за Господом нашим Иисусом Христом до конца. До смерти».