Будни и праздники Русского подворья в Яффо

В дни празднования Рождества Христова мы часто обращаемся мыслью к событиям, происшедшим два тысячелетия назад в Святой Земле. А как устроена жизнь русского прихода в этих в этих местах, какие радости и трудности у общины? Об этом и о своем пути в Православие рассказывает протоиерей Игорь Пчелинцев. С 2010 года отец Игорь − ключарь подворья праведной Тавифы в Яффе. До того, с 1993 по 1998 год, он был настоятелем Строгановской Рождественской церкви в Нижнем Новгороде, а затем − старшим священником нижегородского храма Владимирской Оранской иконы Божией Матери.

Отец Игорь, Вы не один год служите в Иерусалиме. Чувствуете ли какую-то принципиальную разницу в служении здесь и в России?

− Принципиальной разницы нет, люди все те же. Особенность только в том, что здесь многонациональный приход. В Нижнем Новгороде в храмы ходят тоже разные люди, но здесь, в Яффо, это более рельефно выражено: есть украинцы, молдаване, румыны, грузины, русские, русско-еврейские или украинско-еврейские семьи. Живут - не ссорятся, но среда, в которой они оказываются вне храма, дистанцирует их друг от друга. Грузины, украинцы и все остальные живут сами по себе, совершенно незаметно переходят с русского на родной украинский, румынский, грузинский язык. Грузины, которые живут здесь уже много лет, почти не говорят по-русски – общаются на иврите, на грузинском.

Как же Вы их исповедуете?

− По-разному. С нашими бабушками, «советскими» − на русском, с их детьми − тоже. А вот внуки, родившиеся здесь, которые ходят в местные сады, школы, зачастую говорят и думают только на иврите. Это их основной язык.

Но на своем национальном языке они все же могут немного разговаривать и что-то понимают. В храме и в воскресной школе все общаются на русском языке − такая традиция, но как только дети выходят на перемену, сразу переходят на иврит. Мы пытаемся по просьбе родителей заниматься с ними русским языком, так как в местных школах его не преподают.

Не думали о том, чтобы сделать центр или школу русского языка?

− Пока такой идеи не возникало. В Тель-Авиве есть Российский культурный центр − это большая организация, которая поддерживается Россотрудничеством. Там имеются постоянно действующие курсы русского языка для разных категорий граждан. Центр ведет большую просветительскую работу: выпускает пособия по русскому языку разного уровня.

Что изучают в воскресной школе при храме?

− У нас есть воскресная школа как для взрослых, так и для детей. Во взрослую ходят от 20 до 40 человек, в детскую – примерно столько же. Пока дети занимаются, мы беседуем с родителями в режиме вопрос-ответ.

При храме открыли библиотеку, но хотя книги были, люди активно ими не пользовались. Сейчас на приходе есть свои библиотекари − наши книголюбы. А недавно в библиотеку пожертвовали большую коллекцию русской классики: умер один человек, и чтобы книги не пропали, поскольку родственники, которые на русском уже не читают, могли выбросить эти издания как ненужную макулатуру, нам привезли целый грузовик книг. В основном это советская классика, книжки, которые я видел у бабушки, - издания 60-70-х годов.

Следующая точка приложения усилий − это открытие музея Подворья. Помещение для него уже подобрали.

Скоро вы будете отмечать знаменательную дату в жизни прихода…

30 января 2014 года исполнится 120 лет со дня освящения храма. В этот день совершается поклонение честным веригам святого и всехвального апостола Петра. Некоторые ошибочно думают, что храм освящен во имя Первоверховного апостола, но это не так.

Что входит в Ваши обязанности на Подворье Русской Миссии?

− Прежде всего, совершать богослужение, следить за благоустройством храма и участка, но основное мое попечение − паломники. Даже если не очень много людей приезжает, мы должны их принять, рассказать, напоить чаем. На нашем подворье есть большой сад, и в декабре, январе и даже феврале мы стараемся всех паломников обеспечить цитрусовыми: апельсинами, мандаринами, грейпфрутами. Нужно, чтобы люди получили не только духовное окормление, но и простое человеческое утешение.

Это очень важно, такая традиция сложилась с первых дней работы Русской духовной миссии, так что мы не первопроходцы, а просто поддерживаем то, что было.

Подворье в Яффо было создано в середине XIX века для того, чтобы паломники, прибыв сюда, могли отдохнуть, собраться с силами и с мыслями, помолиться на дорожку и отправиться дальше − в Иерусалим. Поэтому прием православных паломников, а они приезжают из разных стран − России, Украины, даже Австралии − главное для нас.

За два года, что я здесь служу, мне удалось познакомиться с местными людьми: фотографами, историками Святой Земли; в основном, это русскоязычные люди. У местного населения (израильтян) тоже есть интерес к нашим святыням и просто к нашей культуре.

В чем это проявляется?

− Расскажу на примере семинара, который проводили однажды для гидов при израильском университете, где они повышают свою квалификацию. Там замечательные преподаватели, особенно я запомнил одну даму. Она не христианка, но я слышал ее выступление в утренней телепрограмме накануне Рождества Христова: она рассказывала о Рождестве Христовом как есть, как по учебнику Закона Божия − такими словами, которые обычные иудеи не употребляют в отношении Иисуса Христа и христианства. Это так хорошо прозвучало по местному телевидению!

Уже два раза эта дама привозила к нам на подворье гидов; думаю, что она знает очень много из христианской истории. Я говорил с прибывшими гостями, в основном, на английском языке, а она переводила на иврит. Было очень интересно послушать, какие термины она использует, как звучат на иврите такие понятия, как храм, Церковь, алтарь, апостолы, апостол Петр, Тавифа, − это же целый культурный пласт, такой терминологии не существовало в этом языке.

Сам я пытаюсь изучать иврит, хотя больше занимаюсь разговорным языком, книги пока читать не могу, молиться на этом языке − тоже.

Вы что-то еще успеваете, кроме обязанностей на приходе и в Миссии?

− Я пытаюсь что-то делать: провожу занятия с детьми дипломатов в посольской школе, куда ходят и мои дети; раз в неделю занимаюсь со старшей и младшей группами, но мне кажется, что я не очень справляюсь. В школе учатся дети не только дипломатов из России, но также Украины, Белоруссии, Казахстана, Узбекистана и др. Ученики, которые приходят из посольств стран Средней Азии, не ходят на мои занятия, так как считаются традиционными мусульманами. У меня занимаются в основном детки из посольств Белоруссии, Украины и России.

Мы встречаемся с ними не только во время занятий, но, бывает путешествуем по святым местам вместе с детьми и со взрослыми нашими прихожанами. Например, прошли мы на уроках в школе тему Нагорной проповеди, наняли автобус и поехали к Галилейскому озеру, и там, над озером, я прочел проповедь, ответил на вопросы. Было жарко, но здорово.

Конечно, все это у нас на начальной стадии, будет ли время и возможность развивать, не знаю.

Были ли какие-то православные молитвы переведены на иврит?

Есть одна любопытная книга. В середине XX века англиканский священник, заинтересовавшись Православием (хотя православным он и не стал), перевел все, что можно на иврит: последования Литургий, вечерние и утренние молитвы, несколько акафистов, Последование к Причащению. Книга вышла два-три года назад.

Что делать с детьми, когда они будут говорить только на иврите?

− Мы не знаем пока, что делать. Однако нужно понимать, что Святая Земля − это территория Иерусалимского Патриархата. Здесь живут несколько русскоязычных священников из местного населения, которые воцерковились в Иерусалимском Патриархате; они владеют ивритом, арабским, вполне могут осуществлять свою пастырскую деятельность среди местного населения. А вот миссионерство здесь не очень приветствуется в целом, хотя и особых гонений нет.

В 50-е годы, когда здесь единственным католическим подвижником был отец Даниэль, описанный в известном романе Улицкой как Даниэль Штайн (конечно, литературный персонаж далек от реального героя, это, скорее, миф Улицкой), выступал за необходимость иметь католическое богослужение на иврите. Отца Даниэля в его время не понимали, не считали необходимым переводить богослужебные книги на иврит. Но прошло несколько лет, и сейчас здесь несколько католических приходов регулярно служат мессу на иврите.

А православные?

В Иерусалимском Патриархате есть священник, который периодически совершает богослужения на иврите, но пока это только первые шаги. Православием очень интересуются некоторые общины так называемых мессианских евреев. Это движение американского происхождения и протестантского толка. Я знаю человека из такой общины; он приходит к нам в храм, хочет перейти в Православие, потому что стал интересоваться церковной историей и понял, что протестантская секта не имеет никакого основания, кроме идеи: «евреи за Иисуса». Но он пришел к другому: основание надо искать в церковной истории, и главная основа − это Литургия, можно что угодно устраивать − танцы, песни, встречи − но без Литургии нет церковного общения. Его это настолько взволновало, что сейчас этот человек находится на пути к Православию.

Я слышала, как в проповеди Вы говорили о той единственной встрече с Богом, которая бывает в жизни каждого человека. Какой эта встреча была у Вас?

− Сейчас не помню, как и когда именно, но встреча была. Это не потому, что я по небрежности не сохранил это в памяти, просто если много об этом думать, можно и в прелесть впасть.

Один алтарник рассказал мне историю со старцем, которая произошла в его жизни. Однажды его направили к живущему в пещере монаху. Он пошел туда с каким-то товарищем. Пришли, посидели, чаю попили, а мечтали о духовном утешении, о том, чтоб услышать, как молиться, как спасаться. И спросили у старца: «Как спасаться?» − «Братцы, − говорит старец, − очень сложно спасаться в миру. Вот здесь, у меня в пещере, − замечательно! Я тут молюсь, Псалтырь читаю, вечером ко мне Святый Дух в виде голубя прилетает, и я с Ним разговариваю». Алтарник мой и товарищ его быстро смекнули, в чем дело, поблагодарили за чай и ушли. Вот такая может возникнуть духовная опасность.

Вы росли в верующей семье?

− Я родился в простой советской семье, которая очень быстро распалась. Родители разошлись, я жил с мамой. На лето меня отвозили к бабушке и дедушке. Дедушка был руководителем среднего ранга, коммунист, и совершенно добрый человек, который в партию пошел ради всесоюзной справедливости, правды, он и страдал за это.

Детство у меня было непростое: мы жили в разных городах Советского Союза, где делали подводные лодки. Список не буду раскрывать, а то меня обвинят в разглашении военной тайны. Мама работала на судостроительных заводах, по служебной необходимости приходилось переезжать в город, где вновь собирали лодку. За десять лет я сменил семь школ, но мне было интересно ездить-переезжать, хоть не всегда было просто привыкать к новым местам.

У меня есть сестра, с которой мы не встречались 16 лет. Зовут ее Надежда. Мы с ней жили порознь, потом встретились и полюбили друг друга, как и должно быть в семье. Я венчал ее с супругом, деток ее крестил. Сестра у меня − замечательный человек! В молодости она защищала честь России в сборных по баскетболу и по гандболу.

Не жаль было расставаться с друзьями и одноклассниками, переезжая из города в город?

− Друзья были всегда и везде, куда бы мы не приезжали. С кем-то до сих пор поддерживаем отношения. Но настоящие друзья, самые коренные, появились, когда я учился в Мурманском педагогическом институте по специальностям «История» и «Английский язык». По профессии работал, к сожалению, недолго. Меня послали по распределению в Якутию, где я полгода проработал, а потом призвали в армию − хотя не должны были, но забрали.

Я сначала внутренне сопротивлялся, а потом привык; там было хорошо, по-своему интересно. Как раз в армии я встретил верующих сверстников. Меня это внутренне поразило, но не настолько, чтобы прийти к вере, − в то время я еще даже не был крещен. Эти верующие были другие, держались особняком. Тогда в армии дружили земляки: украинец с украинцем, грузин с грузином, чеченец с чеченцем. А это были ребята с Украины.

Странное они выбрали тогда для себя послушание − свинарник, видимо, нарочно, чтобы чужие не ходили к ним. В нашем солдатском хозяйстве свиней практически не осталось: последние три свинки были «расстреляны» на 23 февраля. Одна пошла офицерам, две − солдатам на праздник. Свинарник остался как штатная единица. Ребята-украинцы сделали там келью, в одном из отсеков свинарника молились. Несколько раз их отчитывали, ругали, устраивали разносы, но не трогали. Мне даже кажется, что они и присягу не принимали.

Разве можно без присяги?

− Это был стройбат, поэтому там служили и с присягой, и без нее. У нас был даже мальчик с хвостом, и все приходили смотреть на него, как в паноптикум.

Если кто-то не принимал присягу, его прорабатывали; впрочем, такие случаи были единичными. Стройбат не считался регулярной армией. Для нас это стало школой жизни, опыта, школой взаимоотношений, которых у меня на тот момент не было. Я был типичным «маменькиным сынком».

Что больше всего запомнилось из армейской жизни?

− Это был Дальний Восток, 1987 год. Мы жили в тайге, ближайшее жилье было далеко, и у нас сложился такой «монастырек». Внешне, конечно, он был больше похож на сталинский лагерь, потому что в батальоне было немало уже отсидевших и «еще не отсидевших». В тот год леса горели полгода, солнца даже не было видно. Нас отправили тушить лесные пожары. Когда стоишь лицом к лицу со стихией перед стеной огня, начинаешь понимать: это уже не приключения, о которых читал в книжках, а реальная жизнь. Художник увидел бы в этом что-то красивое, величественное, ось мира, которая через тебя переезжает, а на самом деле это страшная сила, которая готова тебя сожрать в момент. Нас, молоденьких солдатиков, выпустили тушить траву сухими еловыми ветками. Навстречу идет огненная волна, в лес входишь − уже как в микроволновке.

В армии у меня были небольшие преимущества благодаря образованию. В те годы наши командиры активно покупали японскую технику − были возможности. А вот инструкций на русском языке не было. Дадут мне переводить очередную инструкцию, сидишь в кабинете денек в тишине − никто тебя не трогает.

Был и другой случай. У одного уже отсидевшего украли часы – ну, или он сам их потерял. В батальоне начали подходить от одного к другому: «Давай часы! - Нет?» Раз удар − лежит. И так второй, третий. До меня дошло дело: «Давай, снимай очки, сейчас будем и тебя…» Подходит ко мне заводила их главный и говорит: «Иди отсюда! Учителя не могу ударить!» Вот так сработала «генетическая память» народа, для которой слово «учитель» − не пустое слово. Хотя какой из меня учитель! Мне было только 22 года. Не знаю, почему я там оказался − так Господь устроил.

Когда я пришел из армии, поселился в Петербурге, тогда еще Ленинграде. За это время в школе, где я работал до армии, меня заменили и уже не нуждались в моей работе. В Ленинграде я стал потихоньку ходить в храм, в Преображенский собор. Тогда еще мало было открытых церквей в Питере.

Это был 1988 год − год тысячелетия Крещения Руси. Не помню, почему, а зашел я в храм с моей будущей супругой.

Как вы познакомились?

− Как это обычно бывает, случайно: в гостях, еще до армии. Мы переписывались, будущая супруга моя даже приезжала ко мне в Якутию, где я работал. В начале 1990-го мы повенчались в Нижегородской области. Стали общаться с определенным кругом людей, у которых имелись Евангелие, Ветхий Завет, привезенные из-за границы: это были такие тоненькие книжечки, я до сих пор ношу их с собой. Мы стали читать Писание взахлеб, вырывая книги друг у друга из рук, но ума все равно не хватало все это постигнуть.

В дополнение мы с женой стали посещать какие-то лекции по истории Петербурга, о жизни известных людей, о декабристах. Особенно интересовала культура XIX века, когда все было живое, настоящее. Мне сейчас кажется, что это было некое время прорыва − тогда широко стали читаться лекции общества «Знание» прямо в домах культуры, потом появилось много мемуарной литературы XVIII−XIX веков − мы постепенно постигали то, чем жили люди в то время. Еще не печатали житийные повествования, поэтому мемуары XIX века заменяли в какой-то мере жития: хотя это была другая литература, но она показывала иное понятие бытия, иной вектор человеческого развития. Православная литература стала появляться на прилавках, когда я уже был священником: как-то вдруг стало возможным купить такие книги, как работы о. Серафима (Роуза). Получался такой набор интеллигента…

Я переехал в Нижний Новгород, тогда Горький, устроился работать в областную научную библиотеку; там имелась должность редактора, хотя нечего было редактировать − только карточки. Но главное − там были люди, книги − то, что я любил с самого детства. В своем полуодиноком детстве, проведенном среди книжек, я прочитал все, что было в доме. Так вот, в библиотеке был Отдел ценного фонда, где хранилась, в основном, церковная литература. И был бывший Секретный фонд, в котором находилась антисоветская литература. В ценный фонд за определенными книжками приходили некоторые батюшки − почитать, посмотреть. Так я познакомился с одним священником, стал ездить к нему в область − Сначала просто поговорить, а затем стал учиться алтарничать. Для меня это было открытием Америки! Когда это все началось, я еще не был крещен. Я был такой юноша без бороды, с длинным хвостом, который задумывался, но не знал, как подступиться. Тогда не было катехизации, но внутреннюю катехизацию я все равно проходил.

Питерский период «открытия Америки» для нас с будущей супругой был совместным, не обошлось без искушений восточными ученьями. Я когда в институте учился, многое изучил, мне в принципе все это было уже неинтересно, выработалось спокойное отношение. А в 90-е многие просто сошли с ума – читали все, от Шри Ауробиндо до Кастанеды; де еще Рерихи появились − их учение ходило в распечатках, и все это подсовывалось знакомым с загадочным видом: «Здесь такое, о чем вы еще никогда и нигде не читали». Меня это сильно не задело, слава Богу, я не погрузился в этот «восточный океан», хотя была опасность зачитаться всем, начать практики. Я знаю, что наши друзья настолько этим увлеклись, что потом уже, став православными, все равно не смогли до конца освободить свой ум от влияний Даниила Андреева − в разговорах то там, то здесь проскальзывало что-то. А ведь святитель Феофана Затворник о подобном писал: «Они искали дела доброго, но не надлежащим путем, и надеялись собственными усилиями овладеть тем, что должно ожидать только по милости Божией, как Его дар».

Может быть сейчас, спустя двадцать с лишним лет, это слышать странно, но что-то внутри накапливалось: Евангелие, знакомство с Православием, да еще мама мне с детства подсовывала книжки по истории культуры, − для меня это не была совсем чужая страна, но я ее знал с другой стороны, как культуру, искусство.

А здесь наступил такой период в жизни − я жил в Нижнем, а Марина − в Питере, и мы периодически на выходные ездили друг к другу в гости, не на каждые выходные получалось – уж очень накладно. Хотя тогда это было недорого, даже на самолете. Я помню, два раза в месяц слетать туда-обратно было вполне по силам. Я работал в библиотеке, жена − в народном хозяйстве, директором химчистки.

Вдруг однажды утром я проснулся и понял: надо принять крещение! Я поехал в Петербург и сказал: «Мне надо креститься». Марина была к тому моменту уже крещена. Мы пошли в Преображенский собор. Подошли, как сейчас помню, к свечному ящику, и я очень застенчиво: «Хотим покреститься» − «Да, пожалуйста, в три часа. Но Вы взросленький − Вам обязательно надо с батюшкой поговорить». То есть даже тогда была хотя бы минимальная катехизация. Я записался, вышел батюшка, задал пару вопросов и сказал: «Давай, крестись!» На крещении было человек двадцать разного пола, разного возраста − и дети, и взрослые.

Хотелось бы найти священника, который меня крестил. Теперь я понимаю, что он в соборе был практикант − недавно рукоположенный священник, его звали Владимир. Мне не дали тогда свидетельства о крещении, но я получил брошюру о Московских Патриархах, изданную к 400-летию Патриаршества на Руси. В этой брошюре − цветные картинки и история каждого Патриарха. На ее полях я и написал, какого числа крестился и что эта брошюра − на память о моем крещении.

А когда была первая настоящая Пасха в Вашей жизни?

− Первая осознанная Пасха была в селе, в храме священника, к которому я продолжал ездить. Великий пост у меня тогда был, что называется «для начинающих». Хотя я помню, в армии мы тоже знали, что такое Пасха и когда она. Что-то было в мозгу: все знали, что Пасха − великий день! Мы переехали тогда с Дальнего Востока в Казахстан, где я дослуживал последние два месяца службы. Нас всех вывезли в поле, и стояла у нас одна казарма, которую мы дружно строили. А привезли нас на Пасху, я очень хорошо это помню. На следующий день после того, как мы заселились в казарму, пришел командир и сказал: «Сегодня − выходной! Все спят, отсыпаются, а завтра начнем!» Ко мне подошел один узбек и сказал: «А русские проводят Пасху». Я тогда ответил: «Да, хорошо!» Мы отдыхали в этот день, но главное − у всех у нас было необыкновенно праздничное настроение. Даже сейчас не могу понять − откуда? как?!

Был и еще один пасхальный случай в юности, когда я учился в институте. В Мурманске действовал один-единственный храм, и был он очень далеко, а на праздники туда не пускали молодежь: стояло оцепление из курсантов «мореходки», из милиции. Они пропускали только стариков, остальным попасть нереально. У нас были каникулы, которые удачно пришлись на Пасху, и однокурсница пригласила меня к себе в село. Она была из народности саамов - лопарей. Мы приехали туда как раз в пасхальную ночь. Представьте себе, мы всю ночь ходили по гостям, и в каждом доме нас угощали − была традиция печь на праздник пироги. Пришли к учительнице − она печет пироги, пришли к бабушке − у бабушки уха, пироги, пасха! Вот такой был опыт, может быть, не совсем религиозный, но что-то в нем было, народ все равно переживал и по-своему отмечал этот праздник.

IMG_5275_i_mak_s_pr.jpg

Я помню, как в детстве красили яйца, с ребятами катали их во дворе. Пасха какой-то частичкой все равно присутствовала в нашей жизни. Все это было благодаря бабушке. Она у нас знала больше, чем кто-то другой в нашей семье. Бабушка была такой книжницей − всю жизнь собирала библиотеки, которые у нее пропали в войну, но и потом у нее были тысячи книг на стеллажах по четыре метра выстой. Она читала все, и на задней корочке помечала: «Прочитала 1 сентября 1971 года», − потом там же появилась еще одна надпись: «Прочитала 1 сентября 1982 года». По кругу читала все собрания сочинений. Поскольку дедушка занимал какой-то важный пост, его жене всегда звонили из книжного магазина − знали, что Антонина Иулиановна берет книги. «Привезли собрание сочинений Диккенса, будете брать?» − «Буду!» В районной библиотеке ей единственной давали читать Библию, хотя это была книга «без выдачи». Она мне что-то рассказывала из нее, но читать не давала. Помню на ее бумажках молитвы какие-то, я пытался их учить. «Отче Наш» я не запомнил, но эта молитва была в моем детстве. Еще помню слово «быша» − теперь я знаю, откуда оно, что означает, но вот тогда запомнилось своим необычным звучанием. Бабушка писала все это от руки на листочках. Она не была религиозным человеком в полном смысле этого слова, потому что храма в нашем городе не было. Самые ближайшие находились в отдаленных селах района.

Она жила в своем мире. Все ее предки − а о своей маме, Прасковье Ивановне, она всегда с благоговением рассказывала − жили на Донбассе. Каждый год на Пасху моя прабабушка пешком шла в Киев. Собиралось какое-то количество женщин и бабушек в селе, и Великим постом они шли в Лавру, говели, причащались. Потом возвращались обратно, кто на поезде, кто пешком. Это было ежегодное паломничество. Всю жизнь моя прабабушка так ходила, пока ноги носили. Я думаю, что наши благочестивые предки нас и вытягивали в советское, постсоветское время. Муж Прасковьи Ивановны Юлиан (отчество его не знаю) был замечательным человеком своего времени, по горячему сердцу он вступил в партию, по горячему сердцу потом вышел из нее, за что подвергся гонениям. Во время войны погиб в шахте. Донбасс был оккупирован, бабушка с дедушкой уехали, а остальные родственники остались. Именно там случилась «молодогвардейская» история. В их доме находился штаб немецкой части, а моих родственников выселили в садовый домик.

А Вы свою прабабушку не помните, может, она рассказывала Вам что-то?

Нет, она умерла в 1968 году. Но часть «прабабушкиных» историй до меня дошла. Например, она рассказывала такой случай. Во время войны над их поселком сбили советский самолет, он упал, и все побежали смотреть. Собралась толпа, первым прибежал полицай из своих же, местных. Летчик выпал из самолета, и у него оторвало голову. Этот полицай голову пнул ногой: «Долетался, сталинский сокол!» Тут подходит немецкий офицер к нему − хрясь по лицу: «Ты своих уже предал один раз, и нас предашь так же потом. А это воин, он за Родину свою жизнь отдал. Не смей его своими грязными лапами трогать».

Дедушка мой, супруг Антонины Юлиановны, был родом из-под Питера, корнями − из Свири, известной благодаря Александро-Свирскому монастырю. Дедушка окончил горный институт, учился с кем-то из наших святых, кто в это же время с ним был на курсе. У дедушки была замечательная фамилия − Попов. Возможно, она не священническая, но в XIX веке фамилии давали по принадлежности. Дедушка был золотой человек. В партии он был за правду! Был и директором разных шахт, его всюду любили, как родного отца. Он проработал в шахте практически до последних лет жизни, до восьмидесяти с лишним. Когда уже перестал быть директором, остался в плановом отделе, потом его попросили «уже отдохнуть», и он пошел работать в шахту! Мужики, которые работали под его началом, понимали, что многое ему уже не по силам, поэтому все время просили сделать что-то, что он мог. А дедушка говорил: «Перестану работать − я умру!» Вот такой был человек.

Помню еще идеологическо-политический конфликт в семье. Однажды дедушка принес домой книгу Брежнева «Малая земля»: «Мы обсуждали на шахте, хочу, чтобы дома мы тоже обсуждали ее». На что бабушка взяла книгу и сказала: «Чтобы этого у меня дома не было!»

Предки по отцовской стороне пришли в Донбасс из тульских краев в XIX веке, когда начались разработки угля. Отца я с детства и до сознательного возраста не знал, потом мы встретились − хороший человек; он еще жив, а мама умерла. Он тоже всю жизнь проработал на производстве подводных лодок. Как я понимаю сейчас, он был не последним человеком в этой отрасли. Отец ничего об этом не говорил, потому что нельзя было. Он окончил Ленинградский кораблестроительный институт и всю жизнь этим занимался. Участвовал в ликвидации последствий аварии в 1972 году на подводной лодке, когда там разморозился реактор. Почти все участники той операции уже умерли, и он был в числе ликвидаторов, ничего не имеет, кроме болячек.

Его предки происходили из Тамбовской губернии, и сама фамилия − Пчелинцев − зародилась в Пензенских краях. Мы даже нашли одного новомученика − священник Трифон Пчелинцев; он был расстрелян в 1937 году. Он происходил из Тамбовской области, но служил в Томской, там и был замучен. Но он не прямой мой родственник.

Нашли еще монахиню, расстрелянную в том же 1937 году в Пензе: Анна Пчелинцева из пензенского женского монастыря.

Корни моей семьи можно проследить до бывших военных царских офицеров, не очень родовитых, которые породнились с выходцами из Греции. Был такой род Меломаевых (фамилию, вероятно, они получили в России). Евфер Меломаев переехал в Тамбов, был он мясопромышленником. Моя бабушка − его внучка, Юлия Георгиевна, а отец ее был Георгий Евферович. Бабушка по отцу была типичная гречанка. Да и моя сводная сестра – по внешности эллинка, с черными волосами. И дочь у нас одна тоже выделяется очень − смуглая, черненькая. Вот на таком фундаменте выросли такие сорняки, как я. Я конечно, переживаю, что детство у меня было − типичная безотцовщина! Со всеми последствиями...

А какие это вызывало проблемы?

− Проблема одна − нет отца.

Но ведь многие вырастают без отца?

− Плохо. Конечно, зависит от того, какой отец.

Что же можно посоветовать молодым мамам, которые растят детей без мужа? Как воспитать сына так, чтобы избежать проблемы безотцовщины?

− Мне кажется, не получится так воспитать. Но сейчас по сравнению с семидесятыми годами XX века другое. Думаю, что сейчас в деле воспитания может участвовать крестный и, может быть, отчасти − священник в храме, в который вы ходите. Чем хороша община − там есть живые люди! Главное, надо не замыкаться в себе, а использовать возможности прихода, даже если они очень слабые. Кто-то будет помогать. Родители могут не быть авторитетом для своих детей, а вот другой дядя взрослый − вполне, и это может быть замечательный человек, который не только что-то скажет, но и покажет добрый пример.

Однако все равно семья должна быть семьей. В ней должны быть отец, мать и дети. И не один ребенок в семье, так как может возникнуть проблема с его воспитанием. Мне кажется, два-три ребенка в семье − это тоже недостаточно для семейной общины, для создания атмосферы общения. А когда растут у родителей пять, шесть, десять, двенадцать чад, в семье уже совсем другое настроение. Я немного знаю таких семей, но там все совсем по-иному выстраивается.

− Как Вы стали священником? Вы сами хотели, или Вам предложили, а Вы не стали отказываться?

Когда я крестился, скажу словами князя Мышкина, столько всего хорошего хотел сделать, и не хотел ничего делать плохого. Но столько сделал плохого, и так мало сделал хорошего! Совершенно искренне говорю. Очень быстро я стал священником. Может быть, это было тогда неправильным.

Все было не так. Батюшка, к которому мы ходили, интересовался моей дальнейшей судьбой, но я был не в курсе его планов. Однажды он устроил мне встречу с владыкой Николаем (Кутеповым), тогда он еще не был митрополитом. Мы пообщались: «Ну что же, будем иметь вас в виду, нам образованные люди нужны», - сказал владыка Николай. Я даже уволился с работы, ждал, но никто меня не приглашал, а я готовился: читал Псалтырь, учил псалмы, ходил в храмы − читать по-церковнославянски учился. Меня, помню, прогоняли за многочисленные ошибки: «Так нельзя читать!»

А потом раз − и нашли меня! И это при отсутствии сотовых телефонов, электронной почты: «А мы Вас ищем, Вам к владыке надо». Помню, что это произошло 11 сентября, когда Церковью воспоминается усекновение главы Иоанна Предтечи. В тот день я пошел на службу в Троицкий собор Александро-Невской Лавры. У нас было некое «место сбора» на Невском проспекте − химчистка; там работала наша знакомая, и через нее можно было получать информацию, кто звонил и что хотел передать. Сообщили, что меня ищут. А еще в этот же день мы узнали, что убили отца Александра Меня… Я его видел пару раз по телевизору, книги его тогда до нас еще не дошли, но все это стало для меня знаковым событием: что-то не то, убийство священника. Я поехал к владыке, он говорит: «Если Вы готовы, жду Вас 21 сентября, на Рождество Пресвятой Богородицы». Вот так он меня и рукоположил.

Владыка Николай был строгий?

Он был по-своему строгий, но особенно строг был к глупости: этого он терпеть не мог. Владыка был совершенно эпохальный человек: книголюб, ценитель старины глубокой, каких мало. Он не собирал ювелирные украшения, антиквариат − нет! Коллекционировал тушилки для свечей, щипцы для снятия нагара, в общем, разные артефакты. Когда ездил в заграничные поездки, находил там блошиные рынки и тщательно все изучал, высматривал. В нем было очень много по-детски светлого, однако не все это запомнили из общения с ним. Когда он наказывал, мало не казалось. Но делал он это не просто так, а за дело. И только в близком общении он раскрывался с какими-то совершенно детскими чертами. Хотя он был человек закрытый − берег свое детское внутреннее существо, но порой что-то прорывалось…

Однажды я был у него в храме на службе, потом у нас состоялся простой разговор. Я ему рассказывал свои впечатления о вышедшей незадолго до этого книге об Иоанне Кронштадском. Владыка вдруг так по-детски говорит: «А у меня есть епитрахиль отца Иоанна». И принес мне показать.

Для себя я так определяю его значение в моей жизни: он − реальная связь между тем прошлым временем и настоящим, потому что многое прервалось, даже в богослужениях, в церковной жизни ниточки оказались разорваны. А люди, подобные владыке, являются для нас мостиками. Это не прошлое ради прошлого, а та жизнь, которая была, − она просачивается через таких людей в нашу реальность.

Вот владыка меня рукоположил, сорок дней я «Паки и паки» воззглашал, и потом сразу в священники.

Следующие три года я в деревне служил. Называлась она Малые Мурашки. Владыка Николай тогда так сказал: «Я тебя благословил на приход, год там послужишь. Потом поймешь и будешь еще благодарить меня. Это школа». Я отслужил три года и понял, что школа была та еще! Без этого опыта мне было бы сложно дальше служить, выстраивать свою жизнь.

В деревне, где мне довелось служить, был небольшой деревянный храм, но он никогда не закрывался. Для того, чтобы добраться до церкви, надо было час-полтора ехать до автостанции, потом два часа на автобусе, потом пять километров по полю идти. Приезжал я туда на пятницу, субботу и воскресенье. Если вдруг кто-то умирал, то присылали телеграмму, потому что у нас дома не было телефона, и утром я ехал все готовить. Так вот и общались.

Поскольку село было небольшое, смерть и свадьба были общим делом. Все участвовали и в похоронах, и в поминках. Жили одной большой общиной. Может быть, не все ходили в храм, но все были вместе, заодно. Все между собой родственники − две-три фамилии на все село.

Это было удивительное время моего становления…

Беседовала Юлия Маковейчук