«По плодам их узнаете их» (Мф. 7: 20)

В криминальную хронику современной России вошел новый вид преступлений – стрельба по случайным целям: по незнакомым людям, оказавшимся в зоне видимости стрелка, – причем без умысла совершить акт политического террора, а ради развлечения. Этот традиционный в Америке ковбойский спорт натурализовался у нас подобно многим другим столь же замечательным заимствованиям из Нового света. То, пишут газеты, московский фармацевт – или юрист, или, возможно, обладатель обеих этих характерных профессий – стрелял по людям, то, слышно, бывший милиционер либо уже новейшей выделки полицейский открыл огонь на поражение по скоплению покупателей в магазине. То происшествие, случившееся в Белгороде, когда под пули убийцы попали взрослые и дети, случайно оказавшиеся на его грозном пути.

Фото: С. Фадичев / ИТАР-ТАСС

«Белгородский стрелок» предстал перед судом и был приговорен к пожизненному заключению: максимально возможная у нас судебная справедливость восторжествовала. Попытки увести его от возмездия неосновательными ссылками на его мнимое слабоумие были судом отклонены. Стрелок своего добился и, что называется, прогремел на всю страну, теперь он, говоря словами одного из знаменитых стихотворцев, «повсеградно оэкранен и повсесердно утвержден»: ему дали слово на самых популярных каналах и в лучшее время. Хотя его присутствие на телевизионном экране (трансляция из зала суда) было непродолжительным, но эта на редкость цельная личность сумела за считанные минуты продемонстрировать себя с исключительной выразительностью. Особенно хорош был момент, когда в ответ на предупреждения судьи о том, что по отношению к нему будут приняты некие меры, обозначенные недостаточно внятно лаконичным «а то», стрелок задорно и победоносно ответил: «а то что? а то – ничего». Казалось бы, в этом возражении смысла мало, но человека, выкрикнувшего эти слова, они характеризуют рельефно. Тут случай, о котором в древнем Риме говорили: ex ungue leonem – по когтям (узнаю) льва, или, поближе к отечественным осинам, – «узнаю я милого по походке». Из-под маски, может быть, и не напускного, но акцентированного бесстрашия выглянула личность, неожиданно напомнившая один знаменитый литературный персонаж – Родиона Раскольникова. Не психотип вымышленного Достоевским лица, но его идею, его концепт. Заодно обнаружилась и параллель детективных сюжетов. В случае с Раскольниковым старуха-процентщица была убита по заранее обдуманному умыслу, а ее незадачливой сестре просто не повезло: она неудачно попалась под руку – убивать ее доморощенный философ не собирался. «Белгородский стрелок» убил оружейников по плану, а затем уже взрослые и дети случайно попались на улице под его вооруженную руку – их он убивать не планировал. Эта параллель лежит на поверхности. Что же касается идеи, положенной в основание злодеяния, то у Раскольникова она такова: убийством процентщицы он хотел испытать себя, оценить себя: тварь он дрожащая или право имеет. Своего рода архетипом того, кто право имеет, служил ему, как и многим другим честолюбивым юношам XIX века, реальным и вымышленным писателями, естественно, Наполеон, который бы раздавил сотни тысяч старух-процентщиц и их простоватых сестер ради своих, не безумных и нелепых, конечно, как у Раскольникова, но вполне реальных политических целей, что называется, не поморщившись. Персонаж Достоевского, обремененный рефлексией и, что еще важнее, наследием христианской традиции, не достигает поставленной им для себя планки, иными словами – обнаруживает свою несостоятельность перед лицом дилеммы: Наполеон или дрожащая тварь, и в конце концов под влиянием Сони, познавая свою немощь, становится на путь исцеления своей не наполеоновской, но богоподобной человеческой души.

«Белгородский стрелок», возможно, менее Раскольникова обремененный не только способностью к рефлексии и христианским наследием, но и образованием, мог сформулировать для себя решаемую им задачу без всяких исторических реминисценций, без наполеонов и бонапартов, тем более что в эпоху после Гитлера и Трумэна наполеоны девальвировались и устарели. И очень вероятным представляется, что главной целью устроенного им побоища была всё же не добыча стволов, о чем он говорил на суде, но проверка себя на вшивость, то есть всё то же стремление убедить себя, что он не тварь дрожащая и поэтому ему позволено всё. Что ж, после содеянного он может продолжать считать себя выдержавшим это испытание и в этом смысле Наполеоном. Но, при всём почтении к великим государственным деятелям и их подражателям, обществу приходится защищаться от дрожащих и не дрожащих тварей, возомнивших себя наполеонами, усвоивших себе право в частном порядке выносить и исполнять смертные приговоры, заодно убивая случайно подвернувшихся под их горячую или, напротив, холодную и не дрожащую от волнения руку людей, и, защищаясь, направлять одних из них в желтые, а других, более умных, в смирительные дома. А средством самозащиты служат, как известно, не только карательные меры, принимаемые постфактум, но и меры по предотвращению эксцессов, которые на профессиональном жаргоне называются профилактическими. И это уже задача, далеко выходящая за границы компетенции одних только правоохранительных служб.

Чтобы выбрать адекватные средства общественной самозащиты, нужно разобраться с причинами грозящей опасности – распространения у нас американского спорта стрельбы по толпе. Лишь отчасти эта проблема имеет личностный аспект, вплоть до психиатрического: отчаянные экспериментаторы с чужими и собственными жизнями могут появляться на свет в любом месте, и, вероятно, во все времена существовали мечтатели, воображавшие себя наполеонами, цезарями или, что проще и доступнее, геростратами. Но одно дело – когда это неслыханные эксцессы, и совсем другое – если это уже регулярно повторяющиеся тривиальные происшествия вроде карманных краж или автомобильных аварий с их ежеквартальной и еженедельной статистикой.

Фотограф Геннадий Михеев. "Девяносто третий год".

Фотограф Геннадий Михеев. "Девяносто третий год".

Дело в том, что многие превратно представляют смысл этого слова, полагая, что оно обозначает богатых людей и только, и даже не особенно богатых, так что амбициозная девица, мечтающая женить на себе хозяина ресторана, полагает, что она собирается замуж за олигарха. Но термин «олигархия» не экономический и не социологический, а политический и юридический. Этимология его прозрачна. По-гречески это слово значит «власть немногих». В классической политологической классификации форм правления, сформулированной Аристотелем, присутствуют три правильных формы государственного строя: монархия, аристократия и полития – и три извращенных: тирания, олигархия и демократия; суть различия между аристократическим правлением и олигархией – а в обоих этих случаях власть принадлежит узкому кругу лиц – заключается в том, что аристократическое правление, по Аристотелю, служит общему благу, а олигархическое – корыстным интересам самих правителей. «Аристократия» (и это вытекает уже из этимологии слова) – власть благородных, власть лучших, а олигархия – власть худших, по Аристотелю. Миллиардер и заодно член-корреспондент Академии наук, открыто выступивший за установление в России олигархического правления, был человек образованный, и он нашел максимально удачное слово для обозначения режима, построить который с вожделением стремилась и ныне стремится публика, по мало понятной причине именующая себя, тем не менее, демократической. Впрочем, в последние годы она предпочла переименоваться в креативный класс – кличка, оправданная разве только в том случае, если болотную массовку принимать за персонажей перформанса вроде тех, которые устраивал один изобретательный художник, замечательно умевший лаять и кусаться по-собачьи и проделывать еще кое-что публично, о чем срамно и глаголати, – в своем роде тоже творческая, креативная личность.

Говоря всерьез: в конце 1990-х годов стране было откровенно объявлено, что править ею должен узкий круг худших – олигархия. Девизом эпохи стало изречение еще одного «олигарха», знаменитого поглотителя галстуков – не того поглотителя, который вчера еще правил грузинами, а другого, более веселого забавника, отправившего всех, кто не имеет миллиарда долларов, по адресу, считавшемуся в былые времена непристойным.

Иными словами, публике предлагались моральные эталоны, предлагались достойные подражания, но и неподражаемые образцы. Пропагандистами, прошедшими советскую школу вербального перфекционизма, планка ставилась так высоко, что способный к калькуляциям честолюбец, прикидывая шансы стать вторым Гусинским или, на худой конец, вторым Полонским, приходил к неутешительному умозаключению, что едва ли ему светит когда-либо взять эту планку и выбраться из тех выразительно обозначенных забавником мест, которые немногим по вкусу и где ему суждено пребывать, доколе он не овладеет миллиардом. Для юношей, обдумывающих жизнь по рекомендациям телевизионных наставников, открывалась перспектива нерадостная, если не сказать – обескураживающая. На этой плодородной почве и вырастают мысли: тварь я дрожащая, как уверяют пропагандисты успеха любой ценой, или все-таки право имею. А в особенно выдающихся случаях зреет решимость прибегнуть к эксперименту.

Так что стрельба по живым мишеням – случай, конечно, экстраординарный, но и по-своему закономерный. Его нравственная и социальная этиология ясна. У литературного прототипа «белгородского стрелка» душевное исцеление началось под действием Евангелия, проповедь которого несла ему, как это ни парадоксально, хотя и вполне по-достоевски, «ночная бабочка» той эпохи. Проповедь Евангелия является единственным до конца надежным средством исцеления нравственных недугов. Отвергающие Христа скептики скажут, что это старо, хотя в мире никогда не было сказано слов, обладающих большей новизной, чем та, которую несет Благая весть; скажут еще, что вот в советские времена, когда христиане загнаны были в своего рода гетто и из всех рупоров раздавалась совсем другая проповедь, на улицах по толпе не стреляли.

Согласимся, что не стреляли и что дело тут не только в милицейских и судебных строгостях, не только в запретах, ограничениях, но и в общественной морали. Официозные морализаторы тогда, конечно, не ссылались на Евангелие – это правда. Но правда и в том, что мораль, которую преподавал публике голубой экран 1990-х, пошла куда дальше советской этики в тотальном противлении замыслу Божию о человеке, притом что рудименты христианской морали застряли в советских нравоучительных прописях. Советская этика носила парадоксальный характер. Ее сравнения с христианской, к которым прибегают как благодушные сторонники сближения коммунизма с христианством, так и ненавистники Православной Церкви, стремясь опорочить ее подобными аналогиями, и глубоко ошибочны, и отчасти верны. Коммунистические идеи очевидным образом выросли из христианской ереси хилиазма. И родовые черты своего генезиса, своего происхождения они в себе несут. Квинтэссенция этого парадокса остроумно выражена в популярном абсурдистском анекдоте 1970-х годов, представляющем собой всего лишь контаминацию двух авторитетных цитат: жизнь есть форма существования белковых клеток, и поэтому прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Первая часть цитаты – из Ф. Энгельса, а вторая – из советского писателя Н. Островского. На лежащее в основании этики предшественников большевиков – русских революционеров XIX века – немыслимое противоречие в свое время обратил внимание их современник философ В.С. Соловьев, который со свойственной ему шутливостью писал, что революционеры веруют в происхождение человека от обезьяны, но при этом готовы принести себя в жертву ради блага потомства этих обезьян. Соловьев воспринимал как своего рода оксюморон вульгарный материализм с его превратной интерпретацией учения Дарвина об эволюции, составлявший основу мировоззрения большей части радикальной и революционной молодежи, и их этический максимализм, их готовность к самопожертвованию ради блага человеческого – или обезьяньего – рода. Одной из причин готовности современных Соловьеву народников к самопожертвованию было полученное ими в детстве религиозное воспитание. К тому же многие из них происходили из духовенства, выходцы из которого составляли ядро разночинства, а именно в этой среде как на дрожжах взращивались головокружительные революционные прожекты. Утрачивая христианскую веру, радикально меняя мировоззрение, дети и внуки сельских священников и причетников не изживали до конца закваску христианской этики. Нагорная проповедь не становилась для них пустым звуком. Лишь немногие из них способны были к беспощадной последовательности Нечаева, прототипа Петра Верховенского из романа Достоевского «Бесы», который приводил в восторг другого и более удачливого революционера своим знаменитым упоминанием «великой ектении»: в составленном им «Катехизисе революционера» на вопрос, кто именно должен быть убит при свержении царского режима, дается ответ: «вся великая ектения» – подразумеваются члены императорской фамилии, поминаемые за великой ектенией, включая детей.