В продолжение темы: Сердце священника должно жить богослужением

— Да, я убежден, и с каждым годом убеждаюсь все больше в том, что нехватка духовенства, тем более духовенства самоотверженного, готового всю свою жизнь посвятить служению Церкви, — это главная наша проблема. Конечно, в провинции она стоит острее, чем в столицах, но тем не менее везде это проблема номер один.

В последние десятилетия наша церковная жизнь развивалась неестественным, «взрывным» путем: открылось множество храмов. Но в то же время в процентном соотношении, по сравнению с дореволюционным периодом, приходов у нас по-прежнему очень мало. Да и Россия сегодня совсем другая: в начале ХХ века на территории России проживало около 120 млн чел., а в сегодняшней Российской Федерации — около 143 млн! Поэтому нехватка храмов и духовенства будет ощущаться еще долго.

Я думаю, что любая сфера человеческой деятельности находилась бы в столь же сложном положении, если бы ей довелось пережить то, что пережила Русская Церковь в XX веке. Представим себе такую гипотетическую ситуацию: допустим, в 1917 году на государственном уровне было решено под корень уничтожить медицину. И за период до 1937 года в России были бы уничтожены почти все медицинские учебные заведения, клиники, эпидемиологические центры — оставались бы один-два медицинских вуза с жесточайшими ограничениями на прием студентов, хотя потребность во врачах никуда не исчезла. Были бы казнены и сосланы сотни тысяч врачей, от рядовых до профессуры. И ситуация гонений сохранялась бы в 40-е, 50-е, 60-е годы… А потом вдруг сказали бы: «Давайте — открывайте больницы, учите врачей»… Можно ли организовать за несколько лет, даже десятилетий, полноценную систему образования, начиная с базовых и кончая высшими учебными заведениями, — ведь прежняя была полностью разрушена? Где брать кадры для открывающихся лечебниц, кто будет учить новых людей, даже если они захотят поступить в мединститут — ведь чтобы захотеть, нужно как минимум что-то знать о профессии врача? А если бы медицина была для большинства населения страны такой же непонятной, загадочной, инопланетной вещью, как Русская Православная Церковь в начале 1990-х годов?.. Очевидно, что были бы те же самые проблемы, которые сегодня есть у Церкви.

Поэтому многие наши беды являются своего рода болезнями роста. Но не все. И чем дальше, тем больше проблем возникает уже изнутри, из тех обстоятельств, в которые сегодня поставлена наша церковная жизнь. И чем честнее мы будем о них говорить, тем больше шансов на то, что мы эти проблемы решим. Наиболее остро, повторю, ощущается даже не количественная, а качественная нехватка духовенства, которое пришло в Церковь для того, чтобы всецело отдать себя Богу и людям, своему служению.

— Заметен значительный «перевес» молодого духовенства над духовенством старшего, и даже среднего, возраста. Часто можно услышать: «Ну какие они пастыри? Способны ли они быть в полном смысле этого слова духовниками, наставниками?».

— «Перевес» молодого духовенства объясняется очень просто: нашему духовенству столько же лет, сколько нашему церковному возрождению, а ему — чуть больше 20 лет. Примерно такого возраста — от 25 до 35 лет — и основная масса нашего духовенства. Чем больше проходит времени, тем меньше остается священства старшего поколения — и это легко объяснимо, потому что его просто было мало. К примеру, в Москве в советское время было около 100 священников, сейчас — полторы тысячи. Старшее поколение и постепенно уходит из жизни, и растворяется в массе духовенства более молодого.

Все мы знаем, что по канонам Церкви человека можно рукоположить во священника не раньше 30 лет. В данном случае церковная практика берет начало в государственном праве Римской империи: 30 лет — это время юридического совершеннолетия римского гражданина. Эта практика понятна, обоснованна, и с ней трудно спорить. Конечно же, хотелось бы к ней вернуться, увидеть своими глазами возвращение к этой церковной норме — к рукоположению во священника не раньше 30 лет, потому что многих проблем тогда можно было бы избежать.

Но, как известно, «нужды ради и закону пременение бывает», и нам приходится рукополагать и порой назначать настоятелями гораздо более молодых людей. Не всегда это плохо, просто потому, что все люди — разные: разного характера, воспитания, с разным уровнем образования и культуры. Бывает так, что человек в 25 лет может столько, сколько иной и в 40 лет не сможет сделать.

Могут ли молодые священники быть пастырями? Не просто могут — они являются ими. Бывает, приезжаешь на приход к такому молодому батюшке, тут же обступают люди: «Владыка, только нашего батюшку, пожалуйста, не забирайте, ради Христа оставьте нам его» — значит, они уже сумели его полюбить, увидеть ту пользу, которую он приносит своим служением. Поэтому молодые священники способны быть и духовниками, и наставниками. Конечно, в меру своих сил, но ведь надо понимать, что сила Божия совершается в немощи (ср.: 2 Кор. 12, 9), и помнить такие апостольские слова: Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное (1 Кор. 1, 27).

И вот что еще надо учесть. Предъявляя требования к священнику, чтобы он во всем был замечательным и распрекрасным, надо все-таки чаще задумываться: «А каковы мы сами? Каких пастырей достойны?». Думаю, Господь, как всегда, посылает нам священников лучших, чем мы того заслуживаем.

— Вы и Ваши однокурсники по Московской семинарии были, наверное, последними из тех, кто поступал в духовную школу, буквально «сжигая за собой мосты», кто был готов служить Церкви гонимой, стать «социальным ничтожеством», по выражению одного из семинаристов того времени. Но вот теперь Вы сами уже 10 лет — ректор Саратовской православной духовной семинарии. Видите ли Вы разницу между семинаристами того времени и сегодняшними?

— Да, действительно, мы осознавали очень четко, что обратного пути у нас нет. Будь у тебя хоть пять высших образований, но если ты поступал в семинарию и потом по каким-то причинам покидал ее, больше, чем на место дворника или истопника, рассчитывать было невозможно. Отсутствие гонений — великое благо нашего времени, милость Божия нашему народу и нашей Церкви, но при таком «режиме благоприятствования» серьезного обдумывания своего житья юноши, поступающие в семинарию, все-таки не совершают. И, конечно же, есть большая разница между теми, кого я помню, с кем я учился вместе, и сегодняшними семинаристами.

При советской власти перед поступлением в семинарию нужно было сначала отслужить в армии. Армия — это хорошая жизненная школа, порой достаточно суровая, она отсеивает людей психологически, душевно неустойчивых. А сегодня у нас в большинстве случаев поступают в семинарию совсем молодые люди — семнадцати-, восемнадцатилетние, повестки им приносят уже в семинарию. Моя мечта как ректора — я часто говорю о ней нашим семинаристам, и они смотрят на меня широко открытыми от ужаса глазами — всех отправить в армию. Конечно, мы этого не делаем, но поощряем тех ребят, которые высказывают желание послужить в армии. Мы предоставляем им академический отпуск, потом они возвращаются, и я могу на опыте сказать, что служба всегда приносит пользу.

Да и что греха таить — «благодаря» реформе образования общий уровень абитуриентов падает катастрофически, снижается с каждым годом. Об этом говорят ректоры и преподаватели абсолютно всех учебных заведений. Это тоже очень плохо для семинарии, может быть, даже гораздо хуже, чем для других вузов, потому что церковное христианство — все-таки сложное, культурно насыщенное явление, которое требует от человека и всестороннего развития, и воспитания чувств. И все это, к сожалению, не присуще большинству сегодняшних юношей. Семинария ставится перед необходимостью ликвидировать это общекультурное отставание неким ускоренным путем, я бы сравнил его с каким-нибудь рабфаком XX века. Помимо тех предметов, которые традиционно преподаются в семинарии, нужно очень постараться добавить не совсем профильные, как, например, стилистика русского языка, история русской литературы, спецкурсы по тем или иным предметам, мимо которых наши учащиеся прошли в средней школе. Когда мы не зависели от федерального стандарта по теологии, то могли себе позволить роскошь как-то варьировать свои учебные программы. Но сейчас, в связи с переходом на Болонскую систему, эта задача становится практически непосильной.

— Всегда ли в семинарию приходят люди, которые имеют верное представление о пастырском служении?

— Как правило, имеют, но слабо представляют себе ту меру самоотвержения, которая необходима пастырю. Дело ведь в том, что современный мир не понимает и отвергает самоотвержение. Оно становится для него чем-то совершенно неприемлемым. Сегодня человек настроен на то, чтобы как можно больше взять, а не отдать самому, и верующие люди далеко не всегда бывают исключением из этого правила. В то, что счастье может заключаться в том, чтобы отдавать всего себя без остатка, сегодня верят немногие. И чем дальше, тем меньше людей будет вообще верить этим словам и будет способно на самопожертвование.

Тем не менее далеко не все потеряно. Слава Богу, есть очень много хороших священников. Если бы их не было, церковная жизнь просто не могла бы развиваться дальше. В Церковь приходят все новые люди, и они видят добрых, ответственных, благочестивых пастырей, которые пытаются в меру своих сил им помочь. И это очень хорошо.

— Что главное в подготовке будущих пастырей?

— Главного здесь много. Повторю, одна из главных задач — создать некий общий фундамент, общекультурный и общеобразовательный. Если его нет, это очень плохо. Иногда отсутствие такого фундамента может компенсироваться очень глубокой верой — тем, что в XIX веке называли «простецкая вера». Но думаю, что в наше время это встречается крайне редко.

А второе, что важно, — это наличие доброго примера, который необходим даже просто для того, чтобы человек захотел прийти в семинарию. Как у человека возникает желание стать священником? — Он должен увидеть священника. А что он должен увидеть? Как батюшка богато живет, ездит на иномарке, у него хороший дом, непыльная работа? Или увидеть, как батюшка с утра до вечера занимается с людьми, как строит храм, как он служит, как молится, как исповедует, как проповедует? Вот это необходимо — второе, а не первое.

И, конечно, сама семинария должна быть добротным учебным заведением, где на высоком уровне преподаются те предметы, которые должен знать будущий священник. Вот если есть все это в совокупности, тогда, мне кажется, есть шанс воспитать доброго пастыря.

— Связан ли сегодняшний дефицит пастырства с тем, что оскуде преподобный, то есть с недостатком личных примеров подлинного пастырства?

— Да, действительно, в этом центр, нерв всей проблемы, общей для сегодняшних духовных школ. Обучение в семинарии — вещь очень опасная. Потому что предметы, которые здесь преподаются, — это некое схоластическое теоретизирование, надстройка над духовным опытом людей, в своей жизни исполнивших Евангелие. И вот этот духовный опыт осмыслен, так сказать, рационалистическими методами, систематизирован, разложен по полочкам и представлен в виде учебного материала, который студенту предлагается заучить. Нет ничего более страшного, чем формальный, пустой разговор о высотах духа, потому что это убивает в человеке напрочь, в самом зародыше, вообще всякую чувствительность к этим высотам. Это то, что его приземляет, а порой делает циником, если нет другого полюса — личного примера.

Те, кто читал жизнеописание святителя Иоанна Шанхайского, помнят, что в 1928–1934 годах он был преподавателем в Битольской семинарии в Югославии. И у семинаристов на всю жизнь сохранились воспоминания о том, как он сам, его образ жизни, его отношение к людям, его молитвы действовали на студентов. Для них это было соприкосновение с чудом, с горним миром, с живым святым. Конечно, когда такая встреча происходит, это полностью меняет восприятие учебных предметов.

Помню: великое благо, главное преимущество Московских духовных школ было в том, что они находились в Троице-Сергиевой Лавре, где были замечательные духовники — отец Кирилл, отец Наум и многие другие. Ребята ходили к ним и имели возможность, может быть, впервые по-настоящему исповедоваться, узнать, что такое духовная жизнь — не на лекциях, которые надо конспектировать, а просто видя этих людей.

Отец Кирилл (Павлов), например, был человеком необыкновенно кротким, спокойным и молчаливым. Он никого не наставлял, не поучал, ничего не говорил, если его не спрашивали, вообще был необыкновенно скромным. Но даже если ты просто находился рядом, возникало чувство, что вот это — настоящий монах. Знаете, бывает такое ощущение подлинности человека. Сразу понятно, что он не выдумывает, не играет, не так, что с тобой он один, за дверью другой, наедине с собой — третий. Само пребывание в одних стенах с такими людьми давало совершенно удивительные результаты — конечно, для тех, кто готов был принять. Всегда есть люди, которых можно рядом с Ангелами живыми поселить, а они их или не заметят, или не поймут и ничего у них не позаимствуют.

А что можно сказать об обычной провинциальной семинарии? Представьте себе состояние епархии 20 лет назад: было 10–15 приходов, 30–35 священников. Хорошо, что хоть кто-то из них был с образованием, а половина безо всякого образования — рукополагали, кого могли. А когда в епархии появилась возможность и необходимость открыть семинарию, им сказали: «Ты, отец, преподаешь вот это, а ты вот то…». Честь и хвала этим батюшкам. Но всегда ли они могли дать такой пример, которому действительно хочется следовать? Считаю, что в наших семинариях это самая большая опасность — то, что люди, которые поставлены учить и воспитывать, не всегда могут это делать. Но других нет, а есть то, что есть.

Поэтому очень важно все время следить, чтобы семинария не превратилась в такое заведение, которое просто штампует, воспроизводит недостатки церковной жизни, от которых мы порой задыхаемся, а наоборот, чтобы она могла воспитывать других, новых людей. Насколько нам это удается, знает только Бог и рассудит история.

— Без чего пастырь не состоится? Быть может, необходимы какие-то особые личные качества, жизненный опыт? Вы всегда можете определить, кто из семинаристов станет хорошим священником?

— Нет. Только Господь знает, заранее невозможно определить. Ведь люди не стоят на месте, они меняются, порой в лучшую сторону. Бывает — студент-сорвиголова, думаешь: «Надо исключать», — а потом проходит какое-то время, и говоришь: «Слава Богу, что не исключили». Оказалось — живой человек, и как-то пошел в рост. А бывает, кажется, что вот из этого человека выйдет толк, а получается — ноль.

Очень большая проблема нашего духовенства — семейная жизнь. И очень много людей ломается именно на этом, так же как, в принципе, и в миру. Меня очень тревожит, что ситуация в среде духовенства мало чем отличается от общей ситуации в обществе: такое же количество разводов, неудачных браков. Казалось бы, в этом мы, христиане, должны отличаться от мира, а выходит, что в каких-то очень важных вещах ведем себя практически так же, как люди нецерковные. Это очень опасный симптом. И дело не в том, что будущий священник не нашел себе хорошую жену, а в том — как искал, где искал, какими критериями руководствовался? Оказывается, настоящих церковных, христианских критериев-то и не было. А для будущего священника основывать свою жизнь на понятиях нецерковных — это просто предательство своего служения. Это очень большая проблема, и как ее решать, я не знаю.

— Сегодня люди ищут пастырей, которые могут говорить с ними на одном языке, желательно в Интернете. Приходится слышать: святоотеческие труды трудны и скучны, слишком серьезны, архаичны, надо, чтобы современный батюшка «переложил» их на язык «более понятный». Есть ли здесь какая-то опасность для пастыря — упрощения духовной жизни, возникновения каких-то подмен?

— Когда человек говорит, что святоотеческие труды скучны и трудны, то, скорее всего, он их в руках даже не держал. Чем так труден, или архаичен, или скучен авва Дорофей или епископ Игнатий (Брянчанинов)?

Мы все в последнее время много слышим о так называемом Православии-лайт. Думаю, что священнику нельзя поощрять стремление к таким подделкам. Стремление «задрав штаны, бежать за комсомолом» всегда кончается очень плохо. Каждый раз, когда мы пытаемся приспособить христианство к потребностям пресыщенных, скучающих людей, мы изменяем Богу, изменяем своему призванию. И ни в коем случае не поможем этим людям, а только навредим, потому что они останутся под впечатлением, что христианство может быть половинчатым, теплохладным, ни к чему не обязывающим.

— Как относиться к разговорам о «пастырском выгорании», которых сегодня так много в Интернете? Существует ли такая проблема?

— Существует, но к интернет-дискуссиям я всегда отношусь настороженно. То, что там говорится, надо делить даже не на два, а на десять. Как можно назвать пастырским выгоранием то, что происходит с человеком, который не молится, не постится, не живет целомудренной жизнью? Это не пастырское выгорание, это окамененное нечувствие (есть такой святоотеческий термин) человека, не ведущего тот образ жизни, который он должен вести соответственно своему сану. Здесь вступает в действие закон такой: человек, находящийся рядом со святыней, не может оставаться в относительно приличном состоянии, если перестает жить как должно, вести себя соответственно этой святыне. Он должен расти, или он будет очень глубоко и больно падать. Именно поэтому падение священника может быть гораздо более страшным, чем у обычного человека, мирянина.

У каждого, кто жалуется на пастырское выгорание, надо спрашивать: «А ты читаешь утренние и вечерние молитвы? Исповедуешься регулярно? Читаешь правило перед службой? Соблюдаешь посты в среду и пятницу?» и так далее. От него не требуется стать вторым Иоанном Кронштадтским. Надо просто спросить о том, что еще 100 лет назад было для священника само собой разумеющимся. И если священник жалуется на выгорание, спросите у него: «Ты служишь без приготовления?» — и в 99 случаях из 100 окажется, что этот человек задолго до «выгорания» постепенно бросил, а может быть, и не начинал вести такую жизнь, которую должен вести священник. Это не пастырское выгорание.

Есть люди, по своему характеру, внутреннему устроению склонные к длительным состояниям уныния, отчаяния, к тому, что называют в миру депрессией. Думаю, в той или иной мере это испытывают многие христиане, в том числе священники. Но для человека, который регулярно исповедуется и привык в исповеди находить поддержку и помощь, эта проблема легче разрешима. Надо научиться бороться с унынием и расслаблением и быть готовым к такой борьбе всю жизнь.

— Какой совет Вы дали бы сегодняшнему выпускнику: как дорасти до пастырства? Наверное, это путь длиною в жизнь…

— Конечно. Нужно всегда об этом думать, никогда не забывать, всегда стараться расти, прежде всего духовно. Можно надавать множество общих советов. Но главное, я считаю, — нужно полюбить службу. Священник, который не любит богослужение (я всегда говорю об этом нашим семинаристам), священником быть не может, у меня очень серьезный скептицизм возникает в отношении его будущего.

Богослужение ведь не просто очень много дает человеку. Можно сказать, оно самодостаточно для его духовной жизни. Признаюсь, у меня как священника всегда была одна личностная проблема: я очень не люблю проповедовать после богослужения. Почему? Вот я служу Литургию, или всенощную, или какую-то другую службу — а в ней все сказано исчерпывающе. Добавить нечего! Но в то же время я сознаю, что людям непонятна значительная часть из того, что понимаю я, и я обязан им что-то сказать, растолковать. Поэтому нужно и самому любить службу, и приложить усилия к тому, чтобы прихожане полюбили и понимали богослужение. Ведь это настолько удивительно — человек, который участвует в службе, находится в подлинной реальности иного мира, в общении со Христом, со святыми.

Этого не заменит никакой внешний оптимизм, никакие замечательные добрые дела. Их обязательно надо делать — и проповедовать, и миссию вести, и больных посещать, и с детьми заниматься. Все нужно делать, но сердце священника должно жить богослужением. И если это будет, тогда он недалек от истинного пастырства.

Журнал «Православие и современность» №26 (42)

Беседовала Наталья Горенок