«Он нес свой крест тяжелый…»

Карл Брюлло. Портрет В. А. Жуковского

Мемуаристы, писавшие о Жуковском, единодушно отмечают его глубокую религиозность. На протяжении всей жизни поэт был верующим христианином, и кажется, не переживал столь обычных для образованных людей той поры периодов безверия. Тем не менее, его религиозный путь не был простым. Религиозные искания Жуковского особенно усилились в последнее десятилетие его жизни. В это время он обращается к созданию «христианской философии», религиозная тема становится важнейшей для его творчества. Значимое место среди сочинений Жуковского 1840–1850-х годов занимает его последнее, предсмертное произведение – поэма «Странствующий жид».

История создания поэмы

Поэма «Странствующий жид» была задумана Жуковским еще в 1841 году. К реализации ее замысла он смог приступить только десять лет спустя, но идея поэмы не переставала волновать поэта на протяжении всех 1840-х годов. В 1844 году он рассказывал о ней А.О. Смирновой, в 1847 году излагал план «Странствующего жида» Н.В. Гоголю.

С 1848 года мысль о поэме начинает все более и более занимать Жуковского. Он принимается собирать материалы. В январе 1850 года поэт просит Н.В. Гоголя, побывавшего недавно в Святой Земле, поделиться своими впечатлениями от Палестины. Тогда же он берет у своего духовника протоиерея И.И. Базарова «описание Палестины с картинами» и славянскую Библию, нужные ему для работы над поэмой^[1].

Поводом к осуществлению ее замысла стало обстоятельство, само по себе довольно прискорбное. В июне 1851 года Жуковский заболел воспалением глаза и девять месяцев должен был провести, никуда не выходя из темной комнаты. «И странное дело! – рассказывал он в письме П.А. Плетневу в сентябре 1851 года. – Почти через два дня после начала моей болезни загомозилась во мне поэзия, и я принялся за поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет, которой идея лежала с тех пор в душе неразвитая и которой создание я отлагал до возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни. Я полагал, что не могу приступить к делу, не приготовив многого чтением. Вдруг дело само собою началось: все льется извнутри. Обстоятельства свели около меня людей, которые читают мне то, что нужно и чего сам читать не могу именно в то время, когда оно мне нужно для хода вперед. Что напишу с закрытыми глазами, то мне читает вслух мой камердинер и поправляет по моему указанию. В связи же читать не могу без него. Таким образом, леплю поэтическую мозаику и сам еще не знаю, каково то, что до сих пор слеплено ощупью, – кажется, однако, живо и тепло. Содержания не стану рассказывать: дай Бог кончить! Думаю, что уже около половины (до 800 стихов) кончено. Если напишется так, как думается, то это будет моя лучшая – лебединая – песнь»^[2]. Жуковский рассчитывал закончить поэму к марту, но этому помешала его болезнь и последовавшая 12 апреля кончина. Незаконченная поэма стала поэтическим завещанием Жуковского, итогом его литературного и духовного пути. Он сам неоднократно называл ее своей лебединой песнью. «В ней заключены последние мысли моей жизни», – говорил он протоиерею Иоанну Базарову за день до кончины^[3]. Соответственно отнеслись к поэме и близкие Жуковскому люди. П.А. Плетнев называет ее «лучшим трудом»^[4] Жуковского, а старинный друг поэта князь П.А. Вяземский считал даже, что «Странствующий жид» занимает «место первенствующее не только между творениями Жуковского, но едва ли и не во всем цикле русской поэзии»^[5].

Источники поэмы

Гравюра, изображающая Агасфера перед распятием

Сюжет об Агасфере был широко востребован в литературе конца XVIII – первой половины XIX века. К нему обращались И.-В. Гете, А. Шлегель, Д. Шубарт, Н. Ленау, А. Шамиссо, И.-К. Цедлиц, М.-Г. Льюис, П.-Б. Шелли, Э. Кине, Э. Сю, П.-Ж. Беранже, из русских литераторов – В.К. Кюхельбекер, Е. Бернет, некоторые мотивы легенды использовал В.Ф. Одоевский^[7]. Одних авторов привлекала в легенде об Агасфере возможность широких исторических обобщений, другие придавали образу Агасфера революционно-романтические, бунтарские черты, Э. Сю воспользовался историей Агасфера для сюжета «социального» авантюрного романа. Жуковский же использует легенду для того, чтобы вести речь о самых важных для него вопросах – о жизни и смерти, о вере, покаянии и спасении, о смысле времени и истории.

Среди важнейших источников «Странствующего жида» нужно назвать Священное Писание. Жуковский в своем творчестве не раз обращался к Библии и особенно часто в 1840-е годы. В 1845 году он создает два поэтических переложения библейских текстов: «Повесть об Иосифе Прекрасном» и «Египетскую тьму»; в 1844–1845 годах переводит с церковнославянского языка на русский Новый Завет. «Странствующий жид» наполнен библейскими цитатами и реминисценциями. При его написании поэт сознательно стремился в толковании Библии следовать православной церковной традиции. Об этом свидетельствует, например, то, что, собираясь продолжать работу над поэмой, Жуковский просил у протоиерея Иоанна Базарова объяснить, «как изъясняет наша Церковь или наши церковные писатели главные видения Апокалипсиса» и прислать ему «Начертание церковно-библейской истории» митрополита Филарета Московского, книги епископа Иннокентия (Смирнова) и А.Н. Муравьева^[8].

При описании Голгофских и последовавших за ними событий Жуковский следует Евангелиям и книге Деяний святых апостолов. Но он не ограничивается Новым Заветом н использует также и ветхозаветную книгу Иова. Слова Иова в порыве отчаяния повторяет Агасфер:

Да будет проклят день, когда сказали:
Родился человек; и проклята
Да будет ночь, когда мой первый крик
Послышался: да звезды ей не светят,
Да не взойдет ей день, ей— незапершей
Меня родившую утробу!

(Ср.: Иов 3: 9–10.)

Как облако уходит он, как цвет
Долинный вянет он, и место, где
Он прежде цвел, не узнает его.

(Ср.: Иов 14: 2.)

В поэме Жуковского находим и поэтическое переложение знаменитого «гимна любви» из 1-го послания апостола Павла к коринфянам:

…любовь
Которая не ищет своего,
Не превозносится, не мыслит зла,
Не знает зависти, не веселится
Неправдою, не мстит, не осуждает;
Но милосердствует, но веру емлет
Всему, смиряется и долго терпит.

Для «Странствующего жида» Жуковский сделал стихотворное – почти буквальное – переложение Апокалипсиса. Однако в конце концов решил его в поэму не включать, и изложение этой библейской книги в ней «сжал в 60 стихов».

«Странствующий жид» – не только библейская, но и церковно-историческая поэма. События, описанные в книгах Нового Завета, соседствуют в ней с событиями, о которых мы знаем из других исторических источников I–II веков. Среди этих источников нужно, прежде всего, выделить «Иудейскую войну» Иосифа Флавия.

Иосиф Флавий описывает Палестину времен земной жизни Господа Иисуса Христа и Его апостолов, упоминает многих лиц, известных из книг Нового Завета. Его сочинение показывает конкретно-исторический контекст евангельских событий, поэтому неудивительно, что оно издавна привлекало внимание христианских историков (а 6-ю его часть, описывающую падение Иерусалима, иногда даже помещали в ряду ветхозаветных книг как Пятую Маккавейскую). Так, Евсевий Кесарийский, которого называют «отцом церковной истории», в своем труде «Церковная история» приводит обширные выдержки из 5-й и 6-й книг «Иудейской войны». Вполне возможно, что именно сочинением Евсевия Жуковский руководствовался при написании «Агасфера»: по крайней мере, эпизоды из Иосифа Флавия, использованные в поэме, практически совпадают с теми, которые приводит Евсевий. Перевод «Церковной истории» на русский язык вышел в 1848–1849 годах в «Приложениях к “Христианскому чтению”» (т. 1–2), и знакомство с ним могло послужить для Жуковского одним из импульсов к непосредственной работе над поэмой. Книга Евсевия могла повлиять и на сюжет «Странствующего жида»: в поэме встреча с апостолом Иоанном Богословом довершает покаяние Агасфера; Евсевий же подробно рассказывает, как евангелист Иоанн привел к раскаянию юношу-христианина, ставшего разбойником. Впрочем, Жуковский был, конечно, знаком и с полным текстом «Иудейской войны» (немецкий перевод этой книги имеется в его библиотеке).

Еще один источник, которым, вероятно, пользовался Жуковский, – послания священномученика Игнатия Богоносца, также публиковавшиеся в «Христианском чтении» (отдельное издание: М., 1779). Слова, которые перед смертью говорит Агасферу святой Игнатий:

Должно пшено Господнее в зубах
Звериных измолоться, чтоб Господним
Быть чистым хлебом… –

являются цитатой из его «Послания к римлянам»: «Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым»^[9].

Тема смерти и бессмертия в поэме

Вечный жид. Французская литография XIX в.

В «Странствующем жиде» эта тема получает развитие своеобразное и, можно сказать, парадоксальное. Главный герой поэмы, Агасфер, имеет то, что на протяжении тысячелетий являлось вожделенным предметом мечты и поисков человечества – не прерываемую смертью жизнь. И вдруг оказывается, что бессмертие для него мучительно, что безграничное продление земной жизни не избавляет от страданий, а только увеличивает их. Слова Христа: «Ты будешь жить, пока Я не приду», то есть жить до тех пор, пока не закончится история человечества, звучат для Агасфера не благословением, а приговором. Смерть же для него становится, напротив, не злом, а благом.

Нужно отметить, что подобным же парадоксальным образом тема бессмертия развивается и в некоторых современных литературных произведениях, например в рассказе Х.Л. Борхеса «Бессмертный» и в пьесе К. Чапека «Средство Макропулоса».

Борхес (пользуясь отчасти той же средневековой легендой, что и Жуковский) описывает людей, которые, испив из реки бессмертия и лишившись смерти, лишились и смысла жизни и даже самой своей личности (дело усугубляется еще тем, что, в отличие от Агасфера, они не ожидают окончания человеческой истории и их бессмертие абсолютно, нескончаемо). Положительный смысл смерти в этом рассказе обнаруживается в том, что она придает уникальную ценность всякому событию земного существования. Борхес пишет от лица своего героя: «Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами недолговечными, люди и ведут себя соответственно: каждое совершаемое деяние может оказаться последним: нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Всё у смертных имеет свою ценность – неотвратимую и роковую»^[10]. Лишившись смерти, человек уже ничем не может дорожить, ни к чему не может стремиться, ничего не боится, но ничего и не хочет, он исчезает, теряется в бесконечном круговороте существования. Смерть – это рамка картины, без которой изображение расплывается и утрачивает свои очертания.

К. Чапек, по выражению Б. Уильямса, ставит вопрос о «скуке бессмертия». Героиня его пьесы знает секрет эликсира, способного продлевать жизнь. Однако он не приносит ей счастья. Она устает от бессмертия (ее земная жизнь, заполненная любовными похождениями, получив огромную длительность, становится невыносимо скучна и мучительна) и отказывается от него, не пожелав отведать в очередной раз своего таинственного средства.

У Жуковского тема смерти и бессмертия развивается хотя и в том же направлении, но несколько по-другому. Бессмертие мучительно для Агасфера, ибо оно делает его чужим в мире, обрекает на бесконечные скитания и одиночество. Но главное – оно закрепляет греховное состояние его души. Внутри Агасфера клокочет гордыня, ненависть, ропот, восстание на Бога. «Не веруй, злобствуй и проклинай», – такое правило он избирает для себя. Грех ненависти и злобы живет в Агасфере и терзает его. Эта пытка, эти мучения греха лишают Агасфера покоя и сна. Его жизнь превращается в непрестающую муку. Он ищет смерти: бросается вниз с горы, пытается утонуть в море, заразиться чумой, погибнуть в песчаной буре, в потоке вулканической лавы – но бесполезно. Смерть не дается ему, а жизнь становится невообразимо мучительна. С завистью Агасфер смотрит на следы тления в природе, они доставляют ему «горькую сладость». Все чувства в нем соединяются «в одну мучительную жажду смерти».

В своей поэме Жуковский как бы делает эксперимент, пытаясь художественно представить человека, фактически получившего бессмертие. В результате оказывается, что вечная жизнь для зараженной грехом души означает вечное мучение. Смерть в таком случае делается вожделенной, ибо она означает прекращение греха. Развивая подобным образом тему смерти и бессмертия, Жуковский сближается со святоотеческой традицией.

Святоотеческое воззрение видело в прекращении земной жизни не только отрицательное, карательное, но и положительное, врачевательное значение. Смерть – следствие греха и наказание за грех, но она же кладет греху предел. Святитель Григорий Богослов пишет, что смерть дана «в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом и самое наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог»^[11]. «Господь дал смерть не вместо казни, но взамен средства и излечения… – говорит святитель Амвросий Медиоланский. – Смерть дана вместо лекарства как конец всех зол»^[12]. Это-то лекарство и отнимается у Агасфера. «Бессмертие без благодати более тягостно, нежели полезно»^[13], – этими словами святителя Амвросия можно выразить мысль, определившую развитие темы бессмертия в поэме Жуковского.

Хотя смерть не властна прервать жизнь Агасфера, фактически она живет в нем самом, ибо смерть – это не только прекращение земной жизни, но и состояние отторгнутой от Бога души и поврежденного грехом естества. Это та смерть, которой «не только тело, но и душа умирает»; «не утрата жизни, но падение греха»^[14]. В душе Агасфера торжествует грех, в ней – ад озлобленности и отчаяния.

Вокруг Агасфера тоже бушует ад, в который ввергли себя люди, отвергнув Спасителя. Яркими красками, следуя Иосифу Флавию, описывает Жуковский последние годы, осаду и гибель Иерусалима. Описывает состояние тревоги, страха, отчаяния и нравственного разложения. В этом описании одним из центральных становится образ тьмы.

Рассказывая об Иерусалиме во время Распятия и в первые часы после Крестной смерти Спасителя, Жуковский подчеркивает две черты – страшное нависшее над городом молчание и охватившую Иерусалим тьму, ту самую тьму, о которой говорит Евангелие: «От шестаго же часа тма бысть по всей земли до часа девятого» (Мф. 27: 45). Мотив тьмы у Жуковского даже усилен в сравнении с евангельским повествованием. Евангелисты свидетельствуют, что тьма охватила землю на три часа (от шестого часа до девятого, то есть, по нашему времяисчислению, приблизительно от полудня до 3 часов дня), – пока Христос не испустил на Кресте дух. В описании Жуковского тьма, охватившая Иерусалим, так и не рассеивается до наступления ночи. Несколько отличается от традиционного и истолкование этой тьмы. Литургические тексты Великого пятка и Великой субботы называют причиной ее наступления сострадание твари страждущему Сыну Божиему: «Вся тварь изменяшеся страхом, зрящи Тя на кресте висима, Христе: солнце омрачашеся, и земли основания сотрясахуся, вся сострадаху создавшему вся» (стихира утрени Великого пятка). У Жуковского образ тьмы получает несколько иное развитие. В его поэтическом истолковании это тьма зловещая. Ее изображение перекликается с образом тьмы в поэме «Египетская тьма», начатой, но не законченной поэтом в 1845 году. Сохранившееся ее начало является поэтическим переложением 17-й главы библейской книги Премудрости Соломоновой. В этой главе речь идет о мраке, который на три дня охватил Египет в наказание за упорство фараона, не желавшего отпустить израильтян из египетского плена. Вслед за библейским текстом Жуковский изображает простершуюся над Египтом тьму как ночь, «из адовых исшедшую вертепов», «прообразитель той великой ночи, которой нет конца»^[15].

Это ночь безблагодатности, тьма тех мест, где не пресещает свет лица Божия, и она тяжко ложится как на противящийся воле Божией Египет, так и на отринувший Спасителя Иерусалим. «Теперь ваше время и власть тьмы» (Лк. 22: 53), – сказал Христос первосвященникам, пришедшим в Гефсиманский сад, чтобы схватить Его. Отринув Бога, человек лишает себя света и оказывается во тьме. Поэтому тьма простерлась над Иерусалимом, поэтому она окутала и душу Агасфера. И от этой тьмы, налегшей на его ожесточенное сердце, Агасфер мог избавиться только внутренней переменой своей души, иначе говоря – покаянием.

Тема покаяния в поэме

«Покаяние – ключевое слово поэмы. Оно употребляется десятки раз»^[16], – отмечает Ф.З. Канунова. Это слово определяет главную тему поэмы, по крайней мере ее части, известной нам. И в этом своеобразие поэтической транскрипции Жуковским средневековой легенды о «странствующем жиде». В.К. Кюхельбекер, например, шел совсем другим путем. Агасфер у него – это озлобленный, нераскаянный свидетель различных эпох человеческой истории. Его образ принципиально статичен. Самые поразительные свидетельства о Христе лишь вырывают у него вздохи, но не меняют его. Он всецело охвачен гордостью, а «где гордыня, там не созревает вера». Фигура странствующего жида ценна Кюхельбекеру именно тем, что дает сюжет для «поэмы всемирной», позволяет протянуть цепь художественных зарисовок «через всю область истории Римской империи, средних веков и новых до наших дней»^[17].

Жуковского же интересует процесс пересоздания человеческой души, ее изменения, μετανοια. И это – одна из точек его сближения с Н.В. Гоголем, который, как известно, во втором томе «Мертвых душ» также хотел привести некоторых своих героев, в том числе и Чичикова, к перемене. «Странствующий жид» Жуковского, второй том «Мертвых душ» Гоголя задумывались как произведения итоговые, обобщающие духовные искания авторов, и сходство главных героев (Чичиков, как и Агасфер, странствует, скитается и в конце концов должен прийти к покаянию), конечно, показательно.

Но кроме того, что тема покаяния вписывает поэму Жуковского в определенный историко-литературный контекст, она очень тесно связана с нравственными исканиями поэта в 1840-е годы. В его духовной жизни этого времени «покаяние» тоже становится ключевым словом. «…минута строгого расчета с жизнию, точного ее оценения, минута подведения итога, узнания, что у нас в приходе и что в расходе, – одним словом, минута христианства для нас наступила»^[18], – писал он в 1844 году своему близкому другу А.И. Тургеневу. Читая дневники, письма Жуковского 1840-х годов, мы не раз становимся свидетелями этого «строгого расчета» и «оценения». Сам возраст напоминал Жуковскому, что недалек час перехода в вечность, – и прежде, чем предстать суду Божию, поэт сам спешил вершить суд над собою. Тема покаяния в «Агасфере» оказывается для Жуковского не просто художественной, но экзистенциальной, интимно-личной темой.

Покаяние есть обращение человека к Богу. Но «прежде, чем мы обращаемся к Богу и находим Его, Он обращается к нам, находит нас, открывается нам»^[19]. В поэме Христос открывается Агасферу через Своих учеников – первых христиан, и их образы занимают важное место в ее художественном пространстве.

Их изображение вплетается светлым лучом в мрачную картину отринувшего Спасителя Иерусалима. «Посреди Ерусалимской смутной жизни» ученики Христа были «спокойны, светлы, никакой тревогой недвижимы». Живя на земле, они как бы принадлежали уже другому миру и были озарены его светом. В первом номере «Творений святых отцов» из библиотеки Жуковского, в 4-м слове святителя Григория Богослова отчеркнуто на полях карандашом то место, где святитель говорит о христианах: «Они живут долу, но выше всего дольнего; среди людей, но выше всего человеческого; связаны, но свободны; стесняемы, но ничем неудержимы; ничего не имеют в мире, но обладают всем премирным…»^[20]. Возможно, эти слова запомнились Жуковскому и повлияли на образы христиан в поэме.

Говоря о первых христианах (святых апостолах Иакове Благочестивом и Иакове Зеведеевом, первомученике Стефане, Петре и Павле) Жуковский (вероятно, вслед за книгой Деяний святых апостолов) употребляет очень важное слово, называет их свидетелями. На особую, чрезвычайную значимость этого слова указывал в своих лекциях священник П.А. Флоренский: «понятие свидетельствования есть одно из первоустановочных понятий философии христианства». Как известно, греческое μαρτυς означает и свидетеля, и мученика, или, по словам П.А. Флоренского, такого «свидетеля, который свидетельствует своими страданиями, и такого страдальца, чьи добровольные страдания вытекают из самого содержания его свидетельствования»^[21].

Встреча с одним из свидетелей о Христе – священномучеником Игнатием Богоносцем – переломила судьбу Агасфера надвое. Она произошла на арене римского амфитеатра, куда святого Игнатия и двенадцать его сподвижников привели на мучения за Христа. Мученики идут на страдания, будто на церковную службу:

«Тебя, – запели тихо, – Бога хвалим,
Тебя едиными устами в смертный
Час исповедуем…»^[22].

Это пенье^[23], говорит Агасфер, он слышал в Иерусалиме на праздничных собраниях христиан. Агасфера охватывает «незапное вдохновенье», и он бросается на арену. Слова, невыразимый взор и благословение, преподанное святым Игнатием за несколько мгновений до мученической кончины, производят переворот в исстрадавшейся душе Агасфера. Они зажигают в ней огонь покаяния, который буквально пересоздает его. Поэт приводит своего героя на остров Патмос к апостолу Иоанну Богослову (по церковному преданию, святой Игнатий Богоносец был его учеником). Тут покаяние довершается, и Агасфер принимает от руки апостола крещение, а на следующий день причащается Святых Христовых Таин. Так совершилось «преображение его судьбы»:

Он из кремня души моей упорной
Животворящим словом выбил искру
Всепримиряющего покаянья;
И именем Того, Кто нам один
Дает надежду, веру и любовь,
Мой страшного отчаянья удел
Преобратил в удел святого мира^[24].

Затем Агасфер спешит на свою родину – в разрушенный и пришедший в запустение Иерусалим. Здесь его покаяние запечатлевается горячей молитвой на местах, связанных с евангельскими событиями, – Голгофе, Гефсимании, Элеоне. Агасфер, некогда бежавший от Креста Христова, возвращается к нему.

С тех пор жизнь наполнилась для Агасфера смыслом, а сердце – миром (хотя некоторое время ему пришлось еще бороться с искушениями). Его участь остается той же: Агасфер лишен смерти и, всеми презираемый, одиноко странствует в мире – но изменилось состояние его души. Новое ее состояние – это состояние благодарения Богу и причастия Божественной вечности.

Говоря об этом, Жуковский развивает мысли, чрезвычайно характерные для него в 1840-е годы. Строки поэмы становятся как бы поэтической транскрипцией его религиозно-философской прозы, дневников, писем. И здесь следует вспомнить мнение исследователя жизни и творчества Жуковского академика А.Н. Веселовского о том, что «Странствующий жид» – «не поэма, а лирическая исповедь»^[25], и наблюдение близко знавшего поэта И.В. Киреевского о том, что состояние души Агасфера в конце поэмы «представляет, кажется, личное, собственное состояние души его поэта»^[26]. В поэме мы встречаем и столь любимое Жуковским сравнение земной жизни со школой, в которой душа воспитывается для вечности; и часто встречающуюся у него в 1840-е годы мысль о том, что «вера есть свободное покорение ума и воли откровению»; и убеждение в том, что «свобода в высшем смысле» есть «совершенная подчиненность воле Божией всегда, во всем, везде – и ничему иному». И наконец, совершенно не случайно, что особое место в поэме занимает литургическая тема.

Литургическая тема в поэме

Не будет преувеличением сказать, что с годами средоточием духовной жизни для Жуковского становится Божественная Евхаристия. Если собрать прозаические и стихотворные высказывания Жуковского на эту тему, из них бы составилось целое «размышление о Божественной литургии». Уже в молодые годы Жуковский с великим благоговением относился к «священному таинству исповеди и Причастия». В дальнейшем это отношение углубляется. Литургия воспринимается Жуковским не просто как одна из церковных служб: «В обедне нашей заключены все таинства религии: Твоя от Твоих – вот все христианство»^[27], – записывает он в дневнике 6 (18) апреля 1821 года.

Литургия святых Иоанна Златоуста и Василия Великого; Балканы. Сербия. Дечаны; XIV в.; местонахождение: Сербия. Косово. Монастырь Высокие Дечаны. Нартекс

Уже в сей час не будет, как бывало,
Отшедшая твоя наречена, –

обращается он к императрице Марии Федоровне (речь идет о ее скончавшейся дочери, королеве Виртембергской), –

О ней навек земное замолчало;
Небесному она передана;
Задернулось за нею покрывало…^[28]

Задернулась завеса Царских врат, катапетасма, закрываемая после Великого входа; задернулась и та завеса, то «тончайшее покрывало», которое в поэтике Жуковского отделяет небесный мир от земного. Но усопшая, отошедшая в небесное Отечество, присутствует здесь, в алтаре – «безмолвствует при жертвенном Престоле». И литургия, объединяющая живых и усопших, – это «предел соединенья». Легко заметить, что здесь переживания Божественной литургии переплетаются с образным строем, характерным для всего цикла стихотворений Жуковского 1818–1824 годов. В стихотворении «Праматерь внуке» впечатления от службы занимают уже большее место. Стихотворение рисует картину того, как младенца (великую княгиню Марию Николаевну), только что принявшего святое крещение, несут к алтарю для причащения:

О, час судьбы! о, тихий мой младенец!
Пришед со мной к пределу двух миров,
Ты ждешь, земли недавний уроженец,
Чтоб для тебя поднялся тот покров,
За коим все, что верно в жизни нашей.
Приступим… дверь для нас отворена;
Не трепещи пред сею тайной чашей –
Тебе несет небесное она.
Пей жизнь, дитя, из чаши Провиденья
С младенчески-невинною душой;
Мы предстоим святилищу спасенья,
И здесь его престол перед тобой;
К сей пристани таинственно дорога
Проложена сквозь опыт бытия…
О, новое дитя в семействе Бога,
Прекрасная отчизна здесь твоя^[29].

Зрелые размышления Жуковского о причащении запечатлелись в его заметке «Таинство причащения», входящей в состав «Мыслей и замечаний». Она начинается словами: «Причащение Святых Таин есть величайшее, всеобъемлющее, блаженнейшее дело нашей земной жизни»^[30]. «…причащение в душе верующей составляет главный предмет ее здешней деятельности»^[31], – продолжает Жуковский. В причащении «видимо и ощутительно в образе таинства повторяется перед нами и в нас самих искупительная жертва Иисуса Христа», «беспрестанно совершается для каждого человека то же чудо спасения, которое некогда один раз на всю вечность совершилось на Голгофе»^[32]. Преодолевается время, душа соединяется со Христом и обретает настоящее. Человек «некоторым образом становится лицом к лицу перед Самим Богом, и этот оживотворяющий взор, устремленный от человека на Бога и от Бога на человека, преображает душу во мгновение, все прошедшее исчезает в блаженной чистоте настоящего; она некоторым образом ощущает свою вечность»^[33].

Эти строки перекликаются с лучшим у Жуковского стихотворным описанием литургии, которое находим в поэме «Странствующий жид»:

В час,
Когда небесные незримо силы
Пред Божиим престолом в храме служат,
И херувимов братство христиан
Шестокрылатых тайно образует,
И всякое земное попеченье
Забыв, дориносимого чинами
Небесными Царя царей подъемлет, –
В великий час, когда на всех концах
Создания в одну сливает душу
Всех христиан таинственная жертва;
Когда живые все – и царь, и нищий,
И счастливый, и скорбный, и свободный,
И узник, и все мертвые в могилах,
И в небесах святые, и пред Богом
Все ангелы и херувимы в братство
Единое совокупляясь, чаше
Спасенья предстоят – о, в этот час
Я людям брат! моя судьба забыта;
Ни прошлого, ни будущего нет;
Все предо мной земное исчезает;
Я чувствую блаженное одно
Всего себя уничтоженье в Божьем
Присутствии неизреченном…^[34].

Здесь, как и в стихотворении «На смерть Ее величества королевы Виртембергской», соединяются черты литургии святого Иоанна Златоуста и литургии святого Григория Двоеслова. На первой из них перед Великим входом поется Херувимская песнь, которую Жуковский передает почти буквально. На литургии святого Григория Двоеслова вместо Херувимской поется песнопение, начинающееся словами: «Ныне силы небесныя с нами невидимо служат». Жуковский вставляет эти слова в свое описание, и это очень личная черта. Литургия святого Иоанна Златоуста совершается в большую часть дней церковного года. Литургия святого Григория Двоеслова служится по средам и пятницам Великого поста. По установившемуся в XIX веке обычаю Жуковский, конечно же, как правило, говел и причащался Великим постом. Вероятно, тогда на него особенное впечатление производила красота великопостной службы и, может быть, близкое ему настроение «светлой печали поста».

В приведенных строках звучит уже известный нам мотив: литургия – «предел соединенья». Жуковский говорит, что таинственная Жертва соединяет и живых, и усопших, и мир ангельский, и мир человеческий. Ибо литургия есть «общее дело Церкви», а Церковь – это собрание, экклесиа. Литургия являет Церковь, и в литургии происходит вхождение в вечность, преображение времени. «Ни прошлого, ни будущего нет». Есть настоящее, есть вечность, в которую воскресла соединившаяся с Воскресшим Христом душа.

Это описание литургии, описание преображенного состояния души Агасфера пророчески было связано у Жуковского с чем-то глубоко личным. Ибо последние часы и его жизни оказались освящены дорогим для него таинством. В дневнике И.В. Киреевского сохранилась запись рассказа жены Жуковского о том, как умирал ее муж: «Это было в ту минуту, когда… дети приобщали[сь], а он сам готовился приобщиться. Он видел, как сказывал ей, Самого Господа Иисуса Христа подле детей. “И с тех пор, – прибавил он, – я нахожусь у ног Его”. С этой минуты его тоска и беспокойство кончились. Он до конца уже был спокоен»^[35].

Жуковский скончался в ночь с пятницы на субботу второй недели по Пасхе, и на первой заупокойной службе над ним звучали пасхальные песнопения. Вот что вспоминал о ней духовник поэта протоиерей Иоанн Базаров: «Мы начали литию. Продолжение пасхального попразднства как нельзя лучше шло к настоящему случаю; и когда я, стоя лицом к лицу умершего, возгласил: “Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав”, – то мне казалось, что он сам еще внимает сему торжественному гимну сквозь охладевшие черты еще живого выражением лица своего. Признаюсь, никогда еще и мне самому не доводилось чувствовать всю великость истины, заключавшейся в этой торжественной песни воскресения, как в эту минуту, над бренным остатком человека, которого душа была проникнута живою верою во Иисуса Христа!..»^[36].