Самый добрый человек в русской литературе

Первый русский романтик

Кипренский. Портрет поэта Василия Андреевича Жуковского

На протяжении 15 лет он исполнял обязанности наставника наследника престола – будущего императора Александра II – и, профессионально занимаясь педагогикой, разработал особую систему обучения (которую называл своей «педагогической поэмой»), а также составил целый ряд учебных пособий.

Жуковский написал гимн Российской империи.

Он был талантливым рисовальщиком и гравером.

Можно было бы еще долго перечислять дарования и заслуги Жуковского, но, пожалуй, самым поразительным фактом его биографии является не эта разносторонняя деятельность, а то, что никто из современников не оставил о нем ни одного отрицательного отзыва. Все – от язвительного Ф.Ф. Вигеля до деликатного П.А. Плетнева, от консерватора М.П. Погодина до революционера А.И. Герцена – пишут о Жуковском с каким-то единодушным восторгом и преклонением.

Чем же так располагал к себе окружающих этот человек? Своей добротой – недаром Ю.М. Лотман назвал его «самым добрым человеком в русской литературе»^[2].

«Удовольствие умеренных благодеяний»

Дело было в Дерпте^[4]. В феврале 1816 года (памятного в истории Европы аномально низкими температурами) Жуковский шел в библиотеку по улице, ведущей к Домскому собору Петра и Павла. Впереди него туда же спешил профессор Дерптского университета Й.К. Моргенштерн. На обочине улицы сидел нищий, лет тридцати, и просил подаяния. Профессор остановился около несчастного и с укоризной сказал: «Как не стыдно в твои лета проводить жизнь в бездействии и унижаться, прося милостыню? Если бы я был полицмейстер, то велел бы всех вас запереть в одну тюрьму». Строгие наставления профессора продолжались долго; нищий, потупив голову, не отвечал ни слова. Жуковский, ставший невольным свидетелем этой сцены, поразился терпению молодого человека и, дождавшись, когда Моргенштерн уйдет, поинтересовался, что заставляет его искать подаяния. Тот молча поднял полу своей шинели, показав ноги – обмороженные, с почти отваливающимися пальцами. Оказывается, молодой человек был слугой проезжавшего через Дерпт немецкого купца, сильно обморозился в дороге и был выгнан своим хозяином. Очутившись больным в незнакомом городе, истратив все деньги, он в отчаянии решился просить милостыню. Жуковский дал несчастному 5 рублей и пошел дальше, но, сделав два шага, возвратился и дал еще столько же. Продолжая свой путь, поэт уже поднялся на холм, на котором стоял Домский собор, однако мысль о нищем не оставляла его: Жуковскому вдруг стало совестно, что из имевшихся у него на жизнь 200 рублей он отдал лишь десять. Жуковский тут же поспешил обратно и дал еще 50 рублей. После этого «хотел продолжить свою прогулку, но подумал: я имею ноги, могу гулять и берегу для себя 150 рублей! Возвратился и дал еще 50. Я не знаю, далеко ли он ушел бы в этот вечер, если бы нищий остался на своем месте, но он собрал последние свои силы и пополз в свою хижину», – завершает рассказ об этом случае М.А. Протасова^[5]. «Таких случаев в жизни Жуковского было много, но о большей части из них знает один только Бог и знала его прекрасная душа – только в минуту благодеяния: он скоро забывал совершенно о сделанном им добром деле»^[6].

Жуковский помогал не только деньгами. Не менее щедр он был и на помощь душевную – на то, чтобы словами ободрения, сочувствия уберечь человека от отчаяния и уныния. Именно так на протяжении многих лет он поддерживал поэта И.И. Козлова. Козлов, светский молодой человек, лучший танцор Москвы, открывавший балы в первой паре, весельчак и балагур, в 1817 году был разбит параличом, а еще через четыре года полностью ослеп. На 20 долгих лет, до конца жизни, он оказался прикован к инвалидному креслу. Жуковский с неизменной и трогательной нежностью заботился о нем. «Душа моя Иваныч! – писал он в одном из писем. – Я тебя не забыл; иначе бы себя забыл». «Никто в течение 20 лет страдальческого существования Козлова так часто не являлся у его постели, как Жуковский. Его веселые и задушевные беседы бывали лучшим утешением несчастного поэта», – пишет биограф Жуковского^[7].

В 1815 году Жуковский поступил на придворную службу (сначала в должности чтеца вдовствующей императрицы Марии Федоровны, затем – учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны, наконец – наставника наследника престола цесаревича Александра Николаевича). Придворные связи и близость с императорским семейством не принесли Жуковскому богатства или знатности, зато дали возможность оказать деятельную помощь огромному количеству людей. Во все время своей службы при дворе он постоянно за кого-нибудь хлопотал. Мы видим его то заступающимся за А.С. Пушкина, то ходатайствующим о смягчении участи декабристов (Н.И. Тургенева, В.К. Кюхельбекера, И.Д. Якушкина и др.), то добывающим у императора денежное пособие для Н.В. Гоголя, А.А. Иванова, К.П. Брюллова, то защищающим несправедливо гонимого литератора И.В. Киреевского, то помогающим вырваться из солдатчины Е.А. Боратынскому, то организующим лотерею для сбора денег на выкуп из крепостной неволи Т.Г. Шевченко. Подобные примеры можно было бы перечислять еще долго. Очень часто, заступаясь за других, Жуковский рисковал собственной карьерой, но все же не отступал от того «фундаментального правила поступков», которое сформулировал когда-то в своем дневнике: «Какой бы случай ни представился действовать, действуй – как скоро в действии есть справедливость, воздерживайся от действия – как скоро справедливость в недействии»^[8]. Следование этой максиме Жуковский считал своим нравственным долгом – и как христианина, и как верноподданного. Веря, что «всякий случай благотворить есть голос Божий»^[9], он старался всегда откликаться на этот голос.

«Не всякий, имеющий деньги, может сметь называться благотворителем!»

П. Соколов. Портрет В. А. Жуковского. 1820-е гг.

Но как это сделать? Ведь наследник престола всероссийских императоров не испытывал недостатка материальных средств; как ребенок и как цесаревич, он жил на всем готовом и, следовательно, раздавая денежные пожалования, даже не мог ощутить их как жертву: они не требовали от него никакого труда или самоограничения. Чтобы преодолеть эту трудность, Жуковский вместе с воспитателем великого князя К.К. Мёрдером разработал целую методику обучения благотворительности.

Жуковский и Мёрдер постарались объяснить своим ученикам (вместе с Александром обучались двое его сверстников – А.В. Паткуль и И.М. Виельгорский), что «благотворение есть нечто святое. Не всякий, имеющий деньги, может сметь называться благотворителем! Это храм, в котором присутствует Бог и в который надобно входить с чистым сердцем»^[11]. Поэтому была заведена такая система: в конце каждой учебной недели ученик получал право внести определенную сумму денег в особую «кассу благотворения». Размер суммы зависел от оценок за учебу и поведение (исходя из них, каждая неделя получала итоговое «определение»: «превосходно», «отлично», «очень хорошо», «хорошо», «изрядно», «посредственно», «весьма посредственно», «худо»). Например, если неделя оценена «худо», то все воскресенье для получившего такую оценку проходит «без работы и удовольствий», три дня он обедает за отдельным столом и не имеет права внести в кассу благотворительности ни копейки. Если неделя оценена «хорошо», ученик получает право внести в кассу четверть суммы. Если оценена «очень хорошо», ему разрешается внести половину суммы, если оценена «отлично» или «превосходно» – предоставляется возможность внести полную сумму^[12]. Раз в полгода, после экзаменов, ученики могли распорядиться накопленными деньгами и передать их нуждающимся. При условии постоянных хороших оценок к этому времени накапливалась значительная сумма, достаточная, чтобы серьезно помочь какому-нибудь семейству.

Жуковский рассчитывал, что «такого рода благотворение будет истинное, не только полезное для несчастного, имеющего в нем нужду, но и вполне благодетельное для самого благотворителя»^[13]. Подобный подход перекликается с древнерусским пониманием милостыни, о котором В.О. Ключевский писал: на Руси «благотворительность была не столько вспомогательным средством общественного благоустройства, сколько необходимым условием личного нравственного здоровья: она больше нужна была самому нищелюбцу, чем нищему… Когда встречались две древнерусские руки – одна с просьбой Христа ради, другая с подаяньем во имя Христово, трудно было сказать, которая из них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой сливались во взаимодействии братской любви обеих»^[14].

«Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят…»

К. Брюллов. Портрет В. А. Жуковского

Материальное положение семейства Жуковских было далеко не блестящим. Всю жизнь помогая другим, поэт не накопил для себя сколько-нибудь значимого капитала. Поэтому, когда на светлой седмице 1852 года он тяжело заболел и почувствовал приближение смерти, его охватило мучительное беспокойство за жену и детей (их родилось у него двое – Павел и Александра), остававшихся без достаточных средств к существованию. Это было сильнейшее переживание, от которого не удавалось отделаться рассудочными доводами. Умом Жуковский понимал, что жена и дети находятся под заботливой рукой Промысла, и рассчитывал на помощь со стороны царского семейства, но расчеты не превращались в уверенность, не проникали до сердца и потому не приносили успокоения. «Доверенность к Творцу!» – эти слова из написанного им стихотворения «Певец во стане русских воинов» (1812) уже давно были жизненным девизом Жуковского, но перед смертью верность такому девизу подверглась серьезному испытанию. Приступы страха за будущее своих близких воспринимались Жуковским как «дьявольское искушение», «точно дубиной разбивающее душу», как воздействие тяжкого духа уныния, похищающего из сердца надежду.

В среду 9 (21) апреля к больному для причащения прибыл отец Иоанн Базаров. Вместе с Жуковским причащались его маленькие дети. Во время причащения поэт вдруг переменился, пришел в умиление и, «подозвав детей, сквозь слезы стал говорить им: “Дети мои, дети! Вот Бог был с нами! Он Сам пришел к нам! Он в нас теперь! Радуйтесь, мои милые!”». Позже Жуковский рассказывал жене, что с ним произошло чудо: он увидел рядом со своими детьми Иисуса Христа. «Да, друг мой, – говорил он ей, – это было не видение; я видел Его телесным образом; я видел Его, как Он стоял сзади детей моих в то время, как они приобщались Святых Таин. Он будет с ними. Он мне Сам сказал это»^[17]. «“И с тех пор, – прибавил он, – я нахожусь у ног Его”. С этой минуты его тоска и беспокойства кончились. Он до конца уже был спокоен»^[18].

Жуковский скончался два дня спустя, в ночь с пятницы на субботу второй недели по Пасхе, и на первой заупокойной службе над ним звучали пасхальные песнопения. Вот воспоминания об этом отца Иоанна Базарова: «Мы начали литию. Продолжение пасхального попразднства как нельзя лучше шло к настоящему случаю; и когда я, стоя лицом к лицу умершего, возгласил: “Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав”, – то мне казалось, что он сам еще внимает сему торжественному гимну сквозь охладевшие черты еще живого выражением лица своего. Признаюсь, никогда еще и мне самому не доводилось чувствовать всю великость истины, заключавшейся в этой торжественной песни воскресения, как в эту минуту, над бренным остатком человека, которого душа была проникнута живою верою во Иисуса Христа!..»^[19].