Иван и vanitas

Рассказ

В последнее время я часто вспоминаю о нем. Мы познакомились в Тбилиси у нашего общего друга-художника в конце семидесятых и довольно часто общались лет пятнадцать. Он приезжал ко мне в Петербург, я навещал его в Москве. О себе он рассказывал немного. Большую часть сведений о его жизни я получил от его матери. Особенно впечатлила меня история его ухода из института. Об этом он рассказал сам. Он учился в Тбилиси на художественном факультете и собирался стать профессиональным художником. Но в начале пятидесятых будущих Брюлловых и Шишкиных заставляли писать портреты сталеваров Руставского металлургического завода и лучших работниц чайной фабрики из города Самтредиа. Студентов посылали и в другие места, но Рустави и Самтредиа стали для моего друга нарицательными именами. О том, что потрясло его в этих богоспасаемых городах, нетрудно догадаться. После их посещения ему пришла в голову странная идея. Он бросил институт, перебрался в Москву и устроился в металлургический цех огромного завода. Идея заключалась в том, чтобы, проработав на вредном производстве, рано уйти на пенсию и посвятить остаток жизни свободному творчеству. Его учитель – замечательный художник Василий Шухаев – просил оставить эту идею. Он видел в нем талант и говорил, что идеология и лживый пафос, которые не мог переносить мой друг, не помеха для настоящего живописца. Всегда можно написать два портрета одного и того же персонажа: один – парадный, идеологически выверенный, а другой – неподцензурный, отображающий истинный внутренний мир. Но мой друг был непреклонен. Странная затея для 20-летнего молодого человека: четверть века, стиснув зубы, толкать в чаду вагонетки с шихтой, чтобы потом ни от кого не зависеть и бродить с этюдником где пожелает душа. Он был честен, принципиален и невероятно упрям. Этой идее он остался верен и проработал на одном месте до вожделенной пенсии в пятьдесят лет.

Это был могучий, без трех сантиметров двухметровый человек с детскими печальными глазами. Его звали… Как его только не называли! Мать – Овиком, соседские дети – Вовиком, в институте с легкой руки одного приятеля – Вальдемаром, жена – Ваником. Мне он представился Иваном. Так я к нему и обращался. Он и по паспорту был Иваном. Но в свидетельстве о рождении записан Ованесом. Так его назвали в честь деда матери. А отец матери был русским офицером.

Мать Ивана – Сусанна Петровна – жила с ним в Москве. Он перевез ее к себе после того, как она перенесла инсульт. Она много рассказывала мне о своей невеселой жизни: о гибели родителей при попытке выбраться из Грузии, когда в нее вошли красные; об убийстве деда, о посадке ее мужа на «10 лет без права переписки» (что означало расстрел), о детстве Ивана. Ему, отпрыску репрессированных «врагов народа», крепко доставалось от сверстников. Но он был сильным и мог за себя постоять. За силу и смелость его уважали. И к двенадцати годам у него был непререкаемый авторитет даже среди парней намного его старше. Но он никогда не атаманствовал. Старался избегать дворовых драк и шумных игр. После школьных уроков брал этюдник и шел писать городские пейзажи или уезжал за город. Он с детства знал, что станет художником. И его уход из института и переезд в Москву для Сусанны Петровны были настоящей трагедией. Она так и не поняла, почему он это сделал.

Она была рада, что он перевез ее к себе. В Тбилиси никого из родных не осталось. Но в семье Ивана ей было невесело. Сын был добр и предупредителен, но разговаривал с ней редко. Невестка холодно здоровалась. На том их общение и заканчивалось. Внука она видела только когда кормила его. У него была своя, непонятная ей жизнь. Он в 15 лет мог прийти домой заполночь, а то и утром. Ни отец, ни мать из этого трагедии не делали. Несколько попыток поговорить сначала с внуком, а потом с сыном о ненормальности гулянок до утра были пресечены. Ей оставалось сидеть в своей светелке и готовить на всю семью. От ее вкусной стряпни никто не отказывался. Я был, пожалуй, единственным, кто мог часами слушать истории из ее жизни. Однажды она попросила меня рассказать о том, как мы познакомились с Иваном.

Она удивлялась тому, что у сына появился друг. Иван с детства был замкнут. Ни с кем не откровенничал, всегда держал дистанцию. Лишь один человек, тоже сын репрессированного, называл его своим другом. У него мы и познакомились.

Сусанна Петровна видела, как мы подолгу беседовали, как горячо Иван спорил со мной, словно его прорвало за полвека скрытной, молчаливой жизни. Она пыталась узнать у меня, как мне это удалось и чем я его так расположил. Но я и сам не мог этого понять.

Возможно, дело в том, что наше знакомство произошло в Тбилиси – городе его детства. И хотя он говорил, что ничего хорошего в его детстве и юности не было, я видел, как он был рад, что приехал на родину. Он менялся на глазах, и через неделю из грустного молчаливого человека превратился чуть ли не в весельчака, свободно чувствовавшего себя в любой компании. Его радовали встречи с постаревшими однокурсниками, прогулки по улочкам, где он помнил каждый дом и кто в нем жил, споры об искусстве и политике, знакомство с работами молодых художников. Ничего подобного не было с ним за четверть века московской однообразной многотрудной жизни. Наверно, встречи со мной будили в нем воспоминания о тех тбилисских каникулах, когда он за день получал больше впечатлений, чем за все время своего столичного прозябания. Иначе трудно объяснить причину нашей дружбы. Он впервые раскрылся и мог со мной не залезать в свою скорлупу. Он получил опыт «вылезания из подполья». И время от времени вновь хотел его испытать. Мои приезды к нему давали эту возможность.

А мне он был интересен по многим причинам. Я никогда прежде не встречал людей такой твердости, силы и неколебимой принципиальности при мягкости и даже застенчивости. В нем сочетались полярные качества: щедрость с другими и предельная экономность с самим собой, умение твердо стоять на своем в принципиальных вещах и поразительная уступчивость в том, что он принципиальным не считал. Кроме ухода из института на тяжелейшую работу он еще не раз удивлял и огорчал мать. Когда можно было получить изрядную компенсацию за отца, он твердо сказал, что «не возьмет у этих негодяев ни копейки». И матери он не позволил этого сделать.

В Тбилиси Иван приехал вскоре после того, как перевез мать в Москву. Ему нужно было оформить обмен ее квартиры на комнату в столице.

Две недели он ходил по всяким конторам. Вечерами был свободен и навещал в мастерских своих бывших однокурсников. Далеко не все стали профессиональными художниками. Мы познакомились у профессионала. Ему не очень нравилось то, что он делал официально. Работы для души были намного интереснее. Он нам посоветовал посмотреть картины нескольких самоучек-авангардистов. Они в ту пору были в фаворе.

Во второй половине семидесятых атмосфера в Тбилиси была очень своеобразная. Все дышало жаждой плохо представляемой свободы. В мастерских и на квартирах художников собиралась самая разная публика. Помимо мастеров кисти за чашкой кофе или стаканом вина рядом с вами могли оказаться начинающие поэты, знаменитые актеры, антропософы, гадалки, племянник вора в законе, державшего под контролем полгорода, католический миссионер из братской Польши, подруги целительницы Джуны, утверждавшие, что превзошли ее по части нетрадиционного врачевания. Посидев у одного маэстро, половина публики перемещалась к другому, по пути зайдя к гадалке, варившей самый вкусный в городе кофе. Потом кто-нибудь из гостей мог шепнуть на ухо: «Приглашаю вас к Сержику». Сержик – это режиссер Параджанов. Приглашение к нему считалось дорогим угощением для заезжего служителя муз.

Ивану это угощение по вкусу не пришлось. Весь вечер Параджанов был возбужден. Распекал при гостях своего племянника. Показал мало приличные рисунки, сделанные в заключении, рассказал несколько лагерных историй, дал мне навынос два своих сценария. Узнав о том, что я интересуюсь древними обителями, рассказал о съемках фильма «Цвет граната» в монастырях Ахпат и Санаин и об одной Пасхе во время его отсидки в лагере на Западной Украине. Лагерь находился в бывшем монастыре. Утром после литургии народ крестным ходом подошел к высоким стенам монастыря и стал перекидывать через них яйца, куличи, поляницы и даже кур.

– Когда-нибудь сниму этот эпизод: летящие по небу яйца и вохровцы, отгоняющие зэков от падающих к их ногам пасхальных угощений.

Неожиданно Параджанов предложил мне в подарок серый фрак:

– Вот купил у соседки шкаф за 20 рублей, а в нем целый гардероб дореволюционных нарядов.

От фрака я отказался. Тогда Параджанов вытащил толстенную пачку купюр, ходивших во времена короткого периода независимости Грузии после развала Российской империи:

– Возьми сколько хочешь. Это тоже было в том шкафу.

Я не коллекционер, но одну веселенькую бумажку достоинством в 25000 взял. Иван все время молчал и от сувениров отказался.

В тот же вечер мы оказались в гостях у чиновного друга одного художника. Пир был очень богатый. Икра трех сортов, жареный поросенок, огромный осетр, лежавший посреди стола, отменные вина домашнего изготовления…

Иван был представлен художником из Москвы, а я – литератором из Питера. Справа от меня сидел хмурый человек. Ел он молча и пил, не дожидаясь тостов. Довольно скоро достиг меры, перестал хмуриться и стал поглядывать на гостей с презрительным интересом.

– Так какую «Войну и мир» вы написали? – спросил он, иронически оглядев меня от живота до бровей.

Выпад был неожиданный. Нужно было как-то отшутиться.

– Вы знаете, эту книгу написал мой коллега, а я заканчиваю рассказ под названием «Муму».

– И о чем рассказ?

– Это интересная история об одном гордом человеке, который всех презирал и не замечал. И только когда напивался, начинал сначала произносить что-то вроде «му-му», а потом язвить собеседника.

Сосед неожиданно громко расхохотался и больно ударил меня по плечу:

– Слушай, Автандил, мне нравится этот пацан, – закричал он, обращаясь к хозяину, сидевшему в конце стола. – У них, у русских, принято давать 20 копеек за хорошую шутку. Даю рубль.

Он вытащил толстенный бумажник, долго ковырялся, перебирая сотенные бумажки, наконец вытащил новый хрустящий рубль и толстым пальцем засунул его в мой наружный нагрудный карман.

– Это тебе за хорошую шутку.

Гости с любопытством наблюдали за происходившим. Несколько человек засмеялись.

Я наклонился к его уху и тихо попросил:

– Не называйте меня, пожалуйста, пацаном.

А потом, чтобы было слышно всем, добавил:

– Простите, а этот жест с рублем тоже шутка?

Сосед засмеялся:

– Конечно!

Тогда я достал из кармана измятую трешку:

– А это за вашу шутку, – и проделал с ней то же, что он с рублем.

Тот еще громче засмеялся. Смеялся он долго. Потом ленивым жестом достал бумажник, вытащил из него 25-рублевую купюру, посмотрел испытующе мне в глаза и, очертив рукой большую дугу, с театральным поклоном отправил купюру вслед за рублем.

– Простите, – обратился я к участникам ужина, – что нужно в таком случае делать?

Несколько голосов ответили мне хором со смехом:

– Нужно дать больше.

Послышался шепот, хихиканье.

– Откуда у русских деньги! – довольно громко произнесла красивая пожилая дама в черном строгом платье с плотными кружевами до самого горла.

Я немного помолчал и обратился к ней:

– А если у гостя действительно нет денег, нужно покинуть застолье?

Она опустила глаза и ничего не ответила. Гости шумно заговорили по-грузински. Хозяин встал и, широко улыбаясь, сказал:

– Пошутили и будет. Это же не покер. Не надо повышать ставки. Предлагаю выпить за здоровье наших столичных гостей. Гаумарджос!

Я встал вслед за хозяином, поблагодарил его, выпил и обратился к соседу:

– Покер – не покер, а все же шутку нужно закончить иначе.

Сосед с удивлением посмотрел на меня. Тогда я достал подаренную Параджановым купюру в 25 тысяч и положил ее перед ним.

– Что это? – проговорил он.

Картина Нико Пиросманашвили "Компания Бего"
Картина Нико Пиросманашвили "Компания Бего"
Голос его стал вдруг хриплым. Глаза округлились, как у комедийного персонажа, пораженного неожиданной вестью. Он не до конца понял, что оказалось рядом с его тарелкой, но созерцание трех нулей поразило его. Скрыть этого он был не в силах.

– Деньги, ваше степенство. Деньги. Настоящие. Грузинские. Это не Москва, это грузинский лидер Ной Жордания напечатал.

– Нет, – проговорил сосед и энергично махнул рукой. – Нет!

– Что нет? Не верите, что это грузинские деньги?

И тут раздался громкий хохот. Купюру стали передавать по рукам. Ее разглядывали и смеялись. Она обошла стол и вернулась к соседу.

Он тоже смеялся, но в глазах его было столько ненависти, что я решил избавить его от моего соседства. Я поднялся и перешел к Ивану, сидевшему рядом с однокурсником.

– Говорят, у вас тут интересная беседа об искусстве, – объяснил я свой переход.

– Это Арчил, – представил мне своего приятеля Иван.

Арчил наполнил мой бокал и тихо произнес:

– Простите его. Это не нашего круга человек. Это дальний родственник хозяина.

Смех не смолкал долго. Все перешли на грузинский.

Через некоторое время пожилой седовласый мужчина в сюртуке невиданного покроя, обличавшего в нем художника, спросил, повернувшись ко мне:

– Простите, а вы не потомок Левандовского? Он, говорят, топил печку грузинскими деньгами. Может, оставил кое-что родственникам.

Понятно, что он хотел помочь своему земляку не остаться в дураках, но это было чересчур. Если история с купюрой могла сойти за шутку, то этот человек хотел оскорбить не только меня, но и всех русских.

Левандовский командовал большевистской армией, покончившей с самостийностью Грузии.

Нужно было что-то ответить.

– Нет, Левандовский мне не родственник. Но мой близкий знакомый – не могу назвать его приятелем, поскольку он очень пожилой человек, – оказался в Грузии несколько раньше армии Левандовского. И он рассказал мне, как их казачья сотня, уходившая от большевиков, была остановлена в Дарьяльском ущелье. Грузинские братья, так ненавидевшие красных, и белых не жаловали. Они разоружили их. И пропустили в Грузию далеко не всех.

Должен сказать, что это был единственный случай проявления русофобии, происшедший со мной. Две недели, проведенные в Тбилиси, были сплошным праздником и демонстрацией гостеприимства. Даже небогатые художники радушно принимали нас с Иваном, устраивая во время просмотра их картин угощение. В некоторых мастерских пришлось поучаствовать в искусствоведческих спорах. Я старался быть благодарным гостем и никого не критиковать. И все же общие критические соображения о современной живописи пришлось высказать. Главная беда была в том, что в стараниях уйти от реализма и быть оригинальными многие художники были ужасно похожи друг на друга. Даже национальный колорит не очень помогал избежать этой беды. И все при этом твердили, что настоящий художник должен искать новые формы. В этом поиске утрачивалось элементарное желание научиться ремеслу и стать хорошим художником в традиционном смысле. И то, что выдавалось за новые формы, было повтором поиска, шедшего с начала XX века. А просто хорошего рисунка или оригинального колорита мы видели немного. Но об этом мы откровенно говорили с Иваном вне мастерских, гуляя по живописным улочкам старого города. В одной мастерской были выставлены фарфоровые тарелки, расписанные ереванским художником Багратом. Фамилию его я не помню. На них были изображены коровы и люди с рогами. Симпатичные улыбающиеся мордашки девушек и молодых людей – и все без исключения с рогами.

Я спросил Баграта, почему он наградил своих героев этим странным украшением. Значит ли это, что все друг другу изменяют, или он видит в людях демоническое начало? Неужто все превратились в бесов?

– Нет, – ответил художник. – Просто мне так хочется. Я не видел ни у кого таких персонажей. Это оригинально. Это мое новаторство.

– Но тогда можно изображать людей на трех ногах с семью ушами. Это тоже будет новаторством?

– Конечно.

– А как быть со смыслом?

– Каждый открывает смысл сам. Так мы приглашаем зрителя к сотворчеству.

Ну что тут скажешь…

Вот такие были, с позволения сказать, «искусствоведческие» беседы.

Однажды Иван показал мне дом, где жил до переезда в Москву. Меня позабавило название улицы – Бесики.

Было это накануне воскресного дня и, договариваясь о встрече на следующий день, я сказал, что пойду на литургию в собор Сиони. Иван обещал подойти к концу службы.

Богослужение в соборе Сиони
Богослужение в соборе Сиони
Он пришел за несколько минут до чтения Апостола. Оглядел молящихся в храме, кивнул мне и сделал несколько шагов к амвону. В это время диакон стал кадить. Я видел, как широкая спина Ивана вздрогнула. Он громко чихнул и быстро направился к двери.

В храм он до конца службы не вернулся. После «Отче наш» многие стали выходить. Я тоже вышел и увидел Ивана. Я направился к нему, а он нагнулся и заговорщицки тихо произнес:

– Оглянись и посмотри на человека, стоящего справа от двери.

Я оглянулся и увидел высокого мужчину в элегантном пальто. Он раскланивался с выходившими из храма. Одних удостаивал кивком головы, другим улыбался во весь рот, с третьими троекратно лобызался.

– Это Звияд, – сказал Иван.

– Какой Звияд?

– Гамсахурдия.

Я стал внимательно разглядывать его. Мало что говорило о том, что этот суетливый человек станет президентом Грузии. Я помнил его покаянное выступление по Центральному телевидению, когда он клялся больше не диссидентствовать. Мне казалось, что после этого ему остается только отсиживаться в глухой провинции.

– Откуда ты его знаешь? – спросил я Ивана.

– Мы учились в одной школе. Только я уже заканчивал, когда он появился. Но о его подвигах рассказывали соседские ребята. Все знали историю о том, как его отец – известный писатель Константин Гамсахурдия – встречался в тайной пещере Эльбруса с Гитлером. Звияд утверждал, что его отец обладал тайными знаниями, и им очень интересовались оккультисты Третьего Рейха. А сам он собирался организовать восстание против коммунистической власти еще будучи школьником. В седьмом или восьмом классе он подбил одного талантливого отличника – знатока химии – сделать бомбу. И тот сделал и взорвал ее на пустыре. На этом терроризм и закончился. Их допрашивали в КГБ. По молодости наказывать не стали, но обещали посадить, если те продолжат свои опыты или будут высказывать что-нибудь против советской власти.

С химиком Иван меня познакомил. Мы провели несколько вечеров в интереснейших беседах. Он подтвердил историю выполнения заказа Гамсахурдии. Сам же он угомонился. Стал ученым. Против советской власти не агитировал, но иметь с нею дело не хотел. Он даже защищаться не собирался в знак протеста. Но написал несколько докторских диссертаций для своих начальников. Один из них стал академиком. А он защитил собственную кандидатскую лишь за год до пенсии. Но об этом я узнал гораздо позже.

Были еще удивительные встречи. Один художник (кажется, его звали Коба Гурулия) поведал нам мистическую тайну грузинского алфавита. Он показал нам, как промежутки между завитушками букв сориентированы с космосом. И сами буквы – это таинственные криптограммы, несущие знания посвященным. Я, будучи профаном, мало что понял из поведанных нам тайн.

Сусанна Петровна очень разволновалась во время рассказа об изготовлении бомбы.

– Какой мой Иван неосторожный. Я и не догадывалась о том, что у него такие знакомые. Участь отца его ничему не научила.

Мне пришлось долго объяснять ей, что Иван не имел к этой истории никакого отношения. Он узнал о ней из рассказов знакомых мальчишек. Но ее трудно было успокоить. Я насилу упросил ее не выяснять отношений с сыном. После стольких лет поздно волноваться. Вряд ли Иван мне простит мою болтливость и то, что я рассказал о происшествии, которое он всю жизнь скрывал от нее. Но самым убедительным оказался довод, что если он со мной поссорится, то я больше не смогу ее навещать. Сусанна Петровна обещала молчать.

Однажды она встретила меня в крайнем возбуждении: схватила за руку, усадила рядом с собой:

– Вы знаете, какое чудо произошло со мной вчера вечером? Ведь у меня такая скверная память, я плохо помню, что случилось несколько дней назад. А тут я вспомнила песню. Ее пела мне моя няня. Значит, мне было меньше пяти лет. Вот послушайте.

И она жалобным, дрожащим голосом тихо запела:

Был у Христа-Младенца сад.
И много роз взрастил Он в нем.
Он трижды в день их поливал,
Чтоб сплесть венок Себе потом.

Когда же розы расцвели,
Детей еврейских созвал Он.
Они сорвали по цветку.
И сад был весь опустошен.

Как Ты сплетешь теперь венок?
В Твоем саду нет больше роз.
«Вы позабыли, что шипы
Остались Мне», – сказал Христос.

И из шипов они сплели
Венок колючий для Него.
И капли крови вместо роз
Чело украсили Его.

– Я никогда в жизни не вспоминала эту песню. Может быть, когда-то и вспоминала, но совершенно об этом не помню. К чему бы это?

– Не знаю, право. Возможно, теперь вы больше живете душой, чем телом. И из глубины души выплыли слова этой песни. Память таинственна. Где-то в закромах она хранила эти слова. Очевидно, для чего-то важного.

– Вот-вот. Наверно, я скоро умру. Не иначе.

– Совсем необязательно.

– Нет, наверно, именно в этом дело.

Успокаивать и переубеждать 80-летнюю женщину было глупо.

– Но если вы так в этом уверены, то тогда нужно поспешить подготовиться.

– Что вы имеете в виду?

– Причаститься, пособороваться.

– Но ведь я никогда этого не делала. И в церковь никогда не ходила.

– Но вы верите в Бога?

– Конечно, – горячо проговорила она. – Только по-своему. Я не знаю ничего из того, чему учит Церковь, но чувствую, что Бог всегда рядом со мной.

– Это прекрасно. Далеко не все из тех, кто ходит в церковь, могут этим похвастать.

В тот же день я принес ей Евангелие и молитвослов. Мы договорились, что она прочтет хотя бы одно из четырех Евангелий и несколько дней будет читать утренние и вечерние молитвенные правила.

Сусанна Петровна очень боялась, что Иван будет против прихода священника в их дом. Поэтому мы придумали небольшую военную операцию. Я сказал Ивану, что у меня есть заказчик на пейзаж с Троице-Сергиевой лаврой. Нужно написать его как можно скорее. Иван обрадовался и отправился в Сергиев Посад. Жена была на работе, сын в школе. Я пригласил знакомого священника, и он пособоровал и причастил Сусанну Петровну.

Нужно было видеть, что произошло с ее лицом. Оно на глазах помолодело и покрылось сияющим румянцем. Глаза стали молодыми и ясными, и в них была такая радость, что даже видавший виды священник сказал: в его практике подобного не случалось. Казалось, что еще секунда – и ее ликующая душа покинет тело. Но она вдруг закрыла глаза и затихла. Мы подумали, что это конец, но она дышала. Дышала спокойно и ровно.

В тот же вечер я уехал в Петербург, оставив записку для Ивана: «Деньги за картину скоро привезу». Через три дня Сусанна Петровна скончалась. Умерла она во сне. Никто не слышал ни стонов, ни призываний на помощь. Иван догадался о моей хитрости. По словам Елены, в комнате ее свекрови несколько дней «пахло, как на небесах». Она долго сожалела о своем отношении к ней.

Иван не пригласил меня на похороны. Он был зол на меня. Пейзаж с лаврой он сжег во дворе своего дома, рядом с помойкой. Елена утверждала, что это была его лучшая картина.

Я позвонил через неделю, спросил о самочувствии Сусанны Петровны. Иван сказал, что ее два дня назад похоронили, и гневно стал выговаривать мне за «мои шашни с его матерью». Я попытался объяснить ему, что эти «шашни» были самым главным событием в ее земной жизни. Иван швырнул трубку.

Я заказал заочное отпевание, и три ночи подряд видел ее во сне и ясно слышал, как она поет: «Был у Христа-Младенца сад…»

Отношение Ивана к Церкви меня поражало. У него были все альбомы с иконами, выпущенные в России и странах соцлагеря. Он ездил на этюды в Коломенское, Серпухов, Суздаль, Новгород, Псков, на Соловки. Посетил практически все места, где сохранились красивые древние храмы. Но в самих храмах не мог простоять и получаса. Он не терпел священнослужителей и партесное пение. Собирал записи пения по крюкам и хвалил старообрядцев. Я предложил ему как-то съездить на Рогожское кладбище к старообрядцам, но он решительно отказался. В его душе постоянно происходила борьба, и я старался не лезть к нему в душу. Но однажды не выдержал и, рассматривая его работы, сказал, что у него очень мрачный колорит, говорящий о том, что с его душой не все благополучно. Он сильно разобиделся и, быстро раскладывая передо мной последние работы, сердито повторял:

– Где тут мрачный колорит?

– Везде. Ты пишешь залитый солнцем день, а у тебя выходят мрачные сумерки.

– Ты просто ничего не смыслишь в живописи, – горячился Иван. – Погляди, какое сочетание тонов. Как один переходит в другой.

– Очень мрачное сочетание, – не щадил я его.

– Тебе нужен Петров-Водкин с перекрашенным красным и пересиненным синим. Тебе нужна вульгарная яркость, а я вижу тревогу во всем. Тревогу, грозящую прекрасному гибелью.

– Это слова. На картинах этого нет. Есть мрак, свидетельствующий о том, что для тебя закрыто Небо и ты отвергаешь Бога.

– Я отвергаю Бога?! – заревел вдруг Иван. – Я попов отвергаю и лицемеров, вроде тебя. Я не верю, что у тебя есть потребность три часа выстаивать на всенощных службах. Вы все притворяетесь.

– Неправда. И ты знаешь, что это неправда. Перед кем лицемерить? Перед коммунистами, которые прогоняют верующих людей с работы?

– Я отвергаю Бога? Да я избу купил рядом с монастырем.

– Зачем ты это сделал, если не ходишь на службы?

– Я люблю красоту. Я могу часами смотреть на фрески Дионисия. И мне совершенно не нужно, чтобы меня отвлекал дьякон звяканьем кадила.

– А-а-а, вот ты и проговорился. Кадило тебе мешает. И запах ладана. А кто его боится?

Конечно, это я зря сказал. Ивана даже перекосило от ярости. Он схватил новый холст, натянутый на подрамник, и с треском насадил его на мольберт.

Это была наша первая ссора. Из-за соборования мы поссорились во второй раз. Но через две недели он сам позвонил мне и пригласил навестить его в деревенской тиши. Избу он купил за 600 рублей. Это была покосившаяся развалина на живописнейшем высоком берегу Шексны.

Близ Горицкого монастыря
Близ Горицкого монастыря
Иван поддомкратил избу, поменял два нижних венца и пристроил светелку с окном во всю стену. Получилась прекрасная мастерская с видом на Шексну. Я приехал к нему в конце мая. Стояли белые ночи. Уложил он меня в этой мастерской. Я не мог до утра сомкнуть глаз, глядя на широкую излучину реки, по которой часто шли грузовые суда с длинной палубой и невысокой надстройкой у самой кормы. Солнце село за горизонт, но долго посылало пылающие лучи в едва померкнувшую синь неба, расцвечивало высокие перистые облака и закрашивало светло-желтым бока низко плывущих плотных беломраморных завихрений.

Заснул я часов в 6, а в 10 Иван разбудил меня. Он взял этюдник, и мы пошли вдоль берега реки. Несколько раз он останавливался у невысоких холмов, всходил на них, оглядывая красоты, потом спускался, и мы шли в поисках более красивого пейзажа. Через час мы поднялись на гору Мауру, и Иван показал мне, откуда Кирилл Белозерский высмотрел себе место для спасения души.

– Вон там Кирилло-Белозерский монастырь, – показал Иван на восток.

Но увидеть монастырь из-за высоких елей не удалось. Мы спустились с горы и пошли в сторону Горицкого монастыря. Монастырь был в страшном запустении: полуразвалившаяся церковь и несколько строений – некогда монашеских келий. Пьяненький мужичок подошел к нам и стал клянчить на водку:

– Друг мой повесился. Я теперь на всю деревню один мужик остался.

– А баб сколько в деревне? – спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.

Мужичок не ответил, крякнул и отчаянно махнул рукой. Я дал ему красненькую десятку с профилем вождя всех времен и народов.

Иван хотел было порисовать в монастыре, но передумал, и мы отправились обратно. По дороге он рассказал мне, что и в его деревне за минувшую зиму повесились два мужика.

Так это было нелепо: красивая река, луга с сочными зелеными травами и ярким разноцветьем полевых цветов, необъятное бездонное небо, а под ним – тоскующий народ, не замечающий этой красоты, потерявший смысл жизни и само желание ее продолжать. Что должно происходить с душой, чтобы она толкнула своего хозяина в петлю!? И что произошло с народом? Предки этих самоубийц – вологодские-тотемские мужики – с одним топором и без всякой техники освоили Сибирь и дошли до Америки. А у этих нынче и горя особого нет: бери земли сколько хочешь, трудись и радуйся возможности питаться от трудов своих… Почти целый век мучили русского крестьянина, пока не убили в нем волю к жизни.

Мы обменялись с Иваном несколькими невеселыми фразами и остаток пути шли молча. За полверсты до деревни Иван остановился и сказал, что «нашел точку». Он снял с плеча этюдник, а я, чтобы не мешать ему, пошел к дому готовить обед.

Иван вернулся часа через три и, не заходя в дом, пошел к реке. Я побрел вслед за ним и увидел, как он отмывает от грязи человеческий череп. Тонкой палкой он выгребал из глазниц землю и опускал череп в воду, вымывая из него остатки грязи.

Я остановился в двух шагах и стоял молча. Иван, не оглядываясь на меня, произнес:

– Только не говори, что Православие не разрешает художникам писать натюрморты с черепами.

– Где ты его взял? – спросил я и подошел ближе.

– Валялся рядом с кладбищем. Там еще один лежит.

– Где именно?

Иван усмехнулся.

– От того места, где я остался, по тропе до начала кладбища. А отсюда если пойдешь, то за деревней от развилки вправо до первых могил. Увидишь. Там только один уцелевший крест. Рядом с ним и ищи.

Я поднялся к дому, взял лопату и пошел к кладбищу. Найти единственный крест было просто. Под ним, действительно, лежал череп.

Я положил его под крестом в яму полуметровой глубины. Копать до гроба и проверять, на месте ли череп у похороненного в этой могиле, не стал.

Когда я вернулся, Иван сидел у мольберта в светелке. Посредине небольшого стола на красной драпировке лежал череп. Рядом с ним – глиняный кувшин с широким горлом, красное яблоко, привезенное мной, и две сушеные рыбины. Иван уже набросал подмалевок и орудовал кистью в вытянутой руке. Он откинул голову назад и, прищурившись, поглядывал то на изображаемые предметы, то на холст. На мой приход он никак не отреагировал, и я вышел. Спустился к реке и забрался в лодку. Эту лодку Иван купил прошлым летом у соседа – того самого, что самовольно отправил себя к праотцам. Лодка была большая, хорошо просмоленная. И лежала она на берегу очень живописно. Вот бы какой пейзаж написать! Я начал заочный разговор с Иваном. Получилось складно. Я бы послушался и побежал захоранивать череп. Но как убедить Ивана?! При его-то упрямстве!

Я долго смотрел на медленно текущую воду, на сновавших возле мостков жуков-водомерок, на русалочьи волосы водорослей. Они плавно колыхались, словно невидимый гребень течения расчесывал их. Закатное солнце пустило по воде огненную дорожку.

Натюрморт в стиле Vanitas
Натюрморт в стиле Vanitas
«И вместо того, чтобы сидеть сейчас здесь и писать эту красоту, бедняга мазюкает символ смерти!» – скорбела моя душа.

Я побежал в избу и закричал с порога:

– Посмотри, какой закат! Отвлекись!

Иван не взглянул на меня и ничего не ответил. Я взял табурет и сел напротив него.

– Ты меня прости, но я должен тебе это сказать. Ты не артефакт в земле нашел, не рыцарский шлем, а человеческие останки. У тебя на столе лежит часть покойника. А она должна покоиться в земле до Второго пришествия. Покоиться, а не лежать в соседстве с сушеными лещами.

Иван холодно посмотрел на меня:

– Для меня это часть натюрморта. Я художник и имею право, вслед за великими мастерами, писать натюрморты с чем угодно: фруктами, сушеными рыбами, ослиными или человеческими черепами.

– У тебя нет такого права. Покойник должен быть упокоен.

– Да что ты зарядил свою бодягу! Какой покойник? У меня нет покойника. Это череп. Часть натюрморта, имеющего искусствоведческое определение «ванитас». «Ванитас» – это натюрморт с черепом в качестве центральной детали композиции. И это не простой натюрморт. Это символ. В нем глубокая философия, выраженная в библейском изречении Экклезиаста. «Ванитас ванитатум эт омниа ванитас!» Суета сует и все суета! Это сказал Экклезиаст, а не я и не искусствовед Жучкин. Да, мне нравится этот символ. Символ скоротечности жизни и бессмысленной суеты. И если ты не ценишь великих художников, написавших шедевры, в центре которых были черепа, то нам не о чем говорить. Поль Сезан, Босх, Пикассо, Ван Гог… А Дюрер с Караваджо, написавшие святого Иеронима с черепом! Продолжать?

Ладно, тебе не нравится моя живопись. Ты говоришь: она мрачна. Я просто передаю суть явлений. Я их вижу, а ты нет. В этом все дело.

– Череп с зажженной сигаретой работы Ван Гога – это, конечно, замечательно. А как ты думаешь, почему Поленов, Нестеров, Куинджи и другие русские художники обходились без черепов? Почему они воспевали красоту жизни, а не ее бессмысленность и ужас?

– Вот их и спрашивай. Художник волен делать все, что подскажет ему вдохновение.

– Ну как тебя расшевелить, как сделать, чтобы ты увидел суть не в смерти, а в вечной жизни. Смерти нет. Ее победил Христос. Суть не во мраке. Как можно человеку с чуткой душой не видеть этого? Отвергать Фаворский свет и Христа – Солнце жизни и предпочесть этому мрак.

– Я Христа не отвергаю. Я отвергаю тех, кто его учение одевает в бетонные одежды. Я законничество ненавижу. И законников, которых, кстати, Христос изгонял из храма.

– Да ведь ты храм отвергаешь. Отрицаешь необходимость таинств. Но таинства установлены Самим Христом. Значит, ты отвергаешь Бога и то, что Он даровал нам в качестве орудия спасения.

Иван положил кисть, придвинулся ко мне и тихо сказал:

– Прекрати эту высокопарную болтовню. Я благодарю Бога за то, что он даровал мне свободу. Жажда свободы мучила меня с детства. Теперь я ее обрел. И не отнимай ее у меня. И еще: в своем доме я буду делать все, что хочу. Если ты попробуешь украсть череп и закопать его – пеняй на себя.

Продолжать этот разговор было бессмысленно. Я впервые услыхал из уст моего друга угрозу. И он не шутил.

Я вышел из светелки, взял свой рюкзак и выбрался на улицу.

Белая ночь сделала речной пейзаж еще таинственнее и прекраснее, чем он был час тому назад. Река тускло серебрилась. Вздыбленная горка света на месте закатившегося солнца была тревожно-багровой у горизонта, но чем выше, тем светлее и радостнее. Я шел по берегу Шексны, пытаясь успокоиться и понять, прав ли я, покидая моего гордого друга, или нужно вернуться. Я приехал, чтобы залатать разрыв из-за соборования его матери, и вместо примирения – еще горший разрыв. 15 лет я надеялся, что смогу помочь ему. Столько лет я не предпринимал лобовых атак, не старался переспорить его. Если и заводил разговор о вере, то старался сделать это неназойливо. Я был уверен, что при его твердости и мужестве из него получится истинный воин Христов. И он утрет нам всем, теплохладным, носы, совершив какой-нибудь замечательный подвиг.

И даже после этой истории с черепом я не терял надежды.

Обычно он возвращался из деревни в конце октября. Я позвонил ему в ноябре. Он вежливо, но сухо отвечал на мои вопросы. Когда я спросил, похоронил ли он череп, в трубке раздались короткие гудки.

С тех пор я не звонил ему. А недавно встретил в метро его сына. Он обрадовался встрече и спросил, почему я пропал: не звоню и не приезжаю к ним. Конечно, Иван ничего не рассказал ему.

– Как папа, как мама? – спросил я.

– А вы не знаете? Папа умер в начале лета. Дурацкая смерть. Мама ругала его за то, что он ходил на эти «марши несогласных». Они постоянно спорили из-за политики и ссорились из-за этого. После одной из ссор папу разбил паралич. Через неделю он умер. Последние дни он едва шевелил языком. Понять что-нибудь было очень трудно. Потом начался бред. Кстати, он вас все время вспоминал. Просил, чтобы вам передали, что он похоронил. А кого похоронил? Может, бабушку имел в виду. Но, скорее всего, бредил.

Александр Богатырев

29 января 2013 г.

Православие.Ru рассчитывает на Вашу помощь!
Смотри также
Ехал я по Америке Ехал я по Америке
Александр Богатырев
Ехал я по Америке Ехал я по Америке
Александр Богатырев
Если кто-нибудь скажет, что американцы безбожники, – не верьте. И вот почему…
Отец Иона и тысяча рублей Отец Иона и тысяча рублей
Алексей Гунькин
Отец Иона и тысяча рублей Отец Иона и тысяча рублей
Алексей Гунькин
Матушка дожидалась меня у корпуса, и я поделился: отец Иона из-за меня опоздал на всенощную – всё истории рассказывал. «Ну, теперь смотри: эти истории потом случаются на самом деле!» – ответила она.
Грузинский тост. Быль Грузинский тост. Быль
Нина Павлова
Грузинский тост. Быль Грузинский тост
Быль
Нина Павлова
– Э-э, разве так провожают дорогую гостью? – сказал он, оглядев нашу трапезу на газетке. – Гиви, помоги тете Нане накрыть стол. А знаешь, Нана, в честь чего будет праздник? Калбатоно Нина разоблачила при всех нашего неприкасаемого варишвили (сына осла) из КГБ, и теперь вся Грузия смеется над ним.
Вера и неверие: тайна обращения человека к Богу Вера и неверие: тайна обращения человека к Богу
Валерий Духанин
Вера и неверие: тайна обращения человека к Богу Вера и неверие: тайна обращения человека к Богу
Валерий Духанин
Один священник говорил: «Замечательно то, что Бог в тебя верит, – ты еще не погиб для вечной жизни».
Комментарии
Наталья Боровик19 февраля 2014, 13:09
Очень понравилось! Здорово!
Сергий21 марта 2013, 04:32
Великолепно сказано и описано. Настоящая картина. Полностью раскрыты два героя. Спасибо. Рассказ заставляет задуматься и многое вспомнить. Но, мне кажется, главный "герой" рассказа череп, не зря ведь и рассказ о художнике, да и название о многом говорит.
Василий18 марта 2013, 17:12
Полностью согласен с Просто человеком.
Может быть, марши несогласных и не способствую спокойствию души. Но то, что творится в наше время в стране, еще больше этому не способствует - по крайней мере, для тех, кому не безразлична судьба страны. А жене не следовало из-за этого ругаться с героем - всегда можно найти общий язык.
Павел 8 февраля 2013, 14:59
Прочтение молитвы маловерующему вряд ли что-то даст. Найдите в интернете, как греки поют эту молитву. И послушайте. Молитве почти 1400 лет, послушайте, если Вы не верите в богослужение, какая глубина веков в этом пении! И - насколько молитва эта выходит за рамки собственно здания храма, насколько Богородица способна поддерживать все системы нашего, грешными людьми созданного, общества - власти, воинство, всевозможные людские организации, как она охраняет нас от всяких врагов! А еще кто-то говорит - в храм не надо ходить!
Павел 8 февраля 2013, 14:49
Не знаю, к месту ли, но приведу.

"Зачем попустил Бог [падение прародителей и духов]? - Затем, что иначе надлежало отнять свободу, или уничтожить в мире свободную тварь. Но без этого мир был бы гораздо ниже, чем теперь есть." Феофан Затворник.

Вот так. Все наши усилия по стяжанию добродетелей могут быть обращены в ничто, если мы отнимем у себя и у наших ближних этот священный дар - свободу. На мой взгляд, именно пренебрежение свободой, а не, напротив, сама свобода, рождают на свет монстров, любующихся красотой и в то же время с отвращением относящихся к красоте богослужения.

А всем грамотным ненавистникам богослужений дам совет - выучите хоть чуть-чуть по-гречески. Греческий язык - совсем иной, нежели современные, в нем сами буквы дышат живым Богом. И прочтите хоть раз одну молитву: "Тэ ипермахо, Стратиго, та никитириа..." Какая непередаваемая красота, какая мощь, какое величие победного парада пред ликом Богородицы, сколько, наконец, света и радости в этой потрясающей молитве! Надеюсь, хотя бы эти шесть строк помогут понять, что православные делают на богослужении.
Ольга СПб 4 февраля 2013, 15:17
СПАСИБО!
Илья 3 февраля 2013, 23:19
Никакой стены не воздвигли. Честно и прямо уже автору и выразиться нельзя. Марши несогласных спокойствию души точно не способствуют, там одни споры да вопли. Я видел этих несогласных... Сталин-кровавый тиран, Пётр 1 утопил Россию в крови, там реально сбрендить можно, вплоть до царя Гороха всех перебирают без конца, хотя какое это имеет значение здесь и сейчас?! Шли бы лучше хоть бездомных покормить.

Рассказ отличный, и описал автор всё как есть. И если герой и правда умер от нервов, т.к. участвовал во всех этих истериках то почему нельзя об этом прямо написать? Тем более, что его "любовь к свободе" вполне во всё это укладывается.
Ольга 3 февраля 2013, 20:47
Спасибо, Александр! Читала с удовольствием!
просто человек 1 февраля 2013, 14:41
Как интересно было читать, особенно про Грузию и про грузинские посиделки. И характеры прописаны ярко, всё чудесно, НО... Последний абзац всё испортил. Ну при чём тут эти "марши несогасных"? Ну нельзя так прямолинейно. Они - плохие, а мы - хорошие. Мы - с Богом, а они - нет. Одним предложением такую стену воздвигли. Зачем? Всё гораздо сложней.
Василий30 января 2013, 21:02
Люблю фильмы Параджанова!

Кстати, насчет того, что останки должны находиться в земле.
Мне вот интересно, а как церковь относится, например, к раскопкам древних могил? К изучению останков?

Антон30 января 2013, 18:05
Дурацкая смерть? А не дурацкая это как? Паралич его разбил не из-за того, что он не верил. А то,что работал долго на вредном производстве и жена дура.
р.б.Сергий30 января 2013, 13:32
СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
Низкий поклон Александру (автору) за вразумляющий сюжет, литературный стиль и точность мысленных формулировок.
БЛАГОСЛОВЕН ГРЯДЫЙ ВО ИМЯ ГОСПОДНЕ!
Елена30 января 2013, 13:31
Ксении. Можно эту песню в интернете скачать - в исполнении Евгении Смольяниновой
Александр30 января 2013, 12:00
Ксения,

Если Вас заинтересует ссылка на колыбельную
Слова - Алексей Плещеев, 1877 Музыка - Петр Чайковский

Чайковский- Был у Христа-младенца сад (Г. Пищаев) Ссылка:
http://www.youtube.com/watch?v=TgYYcYtW9uE

Антонина30 января 2013, 09:41
Автору огромное спасибо за замечательный рассказ!

Галине: этот кант положил на музыку Пётр Чайковский в серии "Шестнадцать песен для детей" на слова Алексея Плещеева, соч. 54. № 5. "Легенда". Исполнение и, соответственно мелодию. Вы можете услышать на youtube.

Его исполняют многие хоры. Из эстрадных исполнителей его спел Пресняков много лет назад, на мой взгляд очень неплохо.
Наталия30 января 2013, 02:11
Для Ксении: попробуйте послушать песню по одной из этих ссылок:
http://www.youtube.com/watch?v=Q4M1wXQwwTU
http://www.youtube.com/watch?v=U6eRY3G747A

http://www.youtube.com/watch?v=Q-OS_iooCo4
http://www.youtube.com/watch?v=hz7f-aaNojI
http://www.youtube.com/watch?v=X-Zwjn-2n_A
http://www.youtube.com/watch?v=sHB5UNmvfbs
http://www.youtube.com/watch?v=Wg3AHNo7tE8
http://www.youtube.com/watch?v=wzuK2AYTEn0

И еще очень рекомендую Песни Евгении Смольяниновой. Это чудо!
http://www.youtube.com/watch?v=plkcNwAs5xg
Татьяна29 января 2013, 22:56
Как жаль, что зачастую наши близкие лишают себя радости ощущения Божьего мира. Спасибо за рассказ. Очень тронул.
Елизавета29 января 2013, 22:11
Даже на грани жизни и смерти человек может сказать:А я не хочу.Так велик и страшен дар свободной воли человека!
Михаил29 января 2013, 20:52
Ксения, мотив известный, это "Легенда" П.И. Чайковского. Посмотрите на ютубе.
Ксения29 января 2013, 18:18
Спасибо!Переписала слова колыбельной,буду петь своим детям перед сном,только мотив не знаю к сожалению.
петр29 января 2013, 15:13
Текст превосходный....
Дмитрий29 января 2013, 14:15
Прекрасный рассказ. Спасибо.
Дмитрий29 января 2013, 13:23
Спасибо!
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все комментарии будут прочитаны редакцией портала Православие.Ru.
Войдите через FaceBook ВКонтакте Яндекс Mail.Ru Google или введите свои данные:
Ваше имя:
Ваш email:
Введите число, напечатанное на картинке

Осталось символов: 700

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru

Рассылка выходит два раза в неделю:

  • Православный календарь на каждый день.
  • Новые книги издательства «Вольный странник».
  • Анонсы предстоящих мероприятий.
×