Политико-правовой статус византийских императоров

Мы знаем, какой страх внушает злым ваша почтенная власть и какую заботливость вы оказываете о церковном мире. Посему и молим Бога сохранить надолго вашу власть, которая обычно покровительствует благочестию, царствует над вселенной мирно, судит каждого подданного справедливо, покоряет поднятые руки врагов и заставляет повиноваться вашим скипетрам.

Из послания Халкидонского Собора
императорам Валентиниану III и Маркиану

Как глаз прирожден телу, так миру – царь, данный Богом для устроения того, что идет на общую пользу. Ему надлежит печься обо всех людях как о собственных членах, чтобы они успевали в добром и не терпели зла.

Агапит Диакон (VI в.)

Становление императорской власти в Риме

Камея с портретом императора Августа

Было бы совершенно неверным полагать, будто императорская власть образовалась искусственно, исключительно в силу неуемных амбиций отдельных римских вождей, силой и репрессиями похоронивших вековые республиканские традиции. Нет, объективные обстоятельства вели Рим к единоличному правлению. Действовавшая на тот момент система власти, основанная на принципе коллегиальности и высокой политической активности римских граждан, уже не обеспечивала мир в государстве. Республика могла существовать до тех пор, пока ее территория ограничивалась относительно небольшой по площади Италией. Но для государства, широко раскинувшегося вокруг «римской лужи» – Средиземного моря, требовалась фигура стоящего над всеми единоличного правителя, который бы мог обеспечить справедливость и законность.

Переход от республики к империи был далеко не случаен. Еще до Октавиана Рим познал Мария (157–86 до Р.Х.) и Суллу (138–78 до Р.Х.), Цезаря (100–44 до Р.Х.) и Помпея (106–48 до Р.Х.), Красса (115–53 до Р.Х.) и Антония (83–30 до Р.Х.), откровенно претендующих на единоличную власть. И, что симптоматично, население, не говоря уже об армии, в целом было на стороне этих узурпаторов. Даже позднее, при тирании отдельных принцепсов, как это было, например, в годы правления императора Калигулы (37–41) – ужаса сената и аристократии, никто не думал о возврате к республиканским временам. Всем было очевидно, что та эпоха безвозвратно канула в Лету.

Хрестоматийно звучат слова императора Гальба (68–69), произнесенные им в день усыновления молодого аристократа Пизона, в котором он желал видеть своего будущего преемника: «Если бы огромное тело государства могло устоять и сохранить равновесие без направляющей его руки единого правителя, я хотел бы быть достойным положить начало республиканскому правлению. Однако мы издавна уже вынуждены идти по другому пути»^[1]. Или, как лаконично высказался один историк, «без единовластной воли верховного правителя Римская империя неизбежно бы распалась»^[2].

Итак, верховная, императорская власть была установлена. Но взять власть в Римском государстве – полдела. Перед Октавианом и его преемниками встал весьма актуальный вопрос: какова должна быть их правоспособность, то есть какими правами и обязанностями они должны быть наделены. Право было для римлян объектом поклонения, а потому представить себе, что некий правитель Римского государства, тем более такой герой, как Октавиан, мог действовать вне сферы правового регулирования, было совершенно невозможно. Но никакого заранее составленного плана или теоретической доктрины на этот счет не было; более того, можно с уверенностью сказать, что никто из числа первых римских императоров и их современников не мог предугадать, какое содержание в скором времени получит единодержавная власть. Справедливо замечают, что все ассоциации, которые вызывает у нас слово «император», были для Октавиана совершенно чужды. Он несказанно удивился бы, увидев своих преемников через несколько десятков лет, не говоря уже о более позднем времени^[3].

Все происходило эмпирическим путем проб и ошибок, зачастую вообще без какого-либо философского осмысления событий, и лишь гораздо позднее, при помощи новой путеводной звезды – христианского вероучения. Неслучайно первые императоры Рима то принимают на себя отдельные полномочия, то отказываются от них по субъективным соображениям. Например, Октавиан принял от сената титул pater patriae («отец семейства»), но категорически отказался от dominus («господин»). А император Септимий Север (193–211) в 199 году вернул этот титул и, более того, наградил свою жену, Эмессу Юлию Домну, званием mater castrorum («мать лагерей»)^[4].

Замечательно также, что, не находя привычных аналогий в списке республиканских должностей, императоры нередко шли по пути принятия крайне неопределенных титулатур, должных, тем не менее, подчеркнуть их особый статус. Это никоим образом нельзя отнести к фантазиям дорвавшихся до власти нуворишей или необразованных солдат. Просто носители императорского венца и их современники пытались в чувственно-неопределенных выражениях передать то главное и пока еще непонятное, что несла в себе идея императорства Священной Римской империи. Этого государства-эйкумены, объявшего собой весь цивилизованный мир.

Так, императора Калигулу величали «сыном лагерей», «отцом войска», «цезарем благим и величайшим» и однажды едва не нарекли царем^[5]. Неудовлетворенный старыми величаниями, не адекватными величию его власти, император Домициан (81–96) велел прибавить к своей титулатуре dominus et dues («господин и бог»). А император Траян (98–117) добавил термин optimus («наилучший»)^[6]. В последующем эта традиция прибавлять к имени императора несвойственные рациональному римскому уму «неправовые» титулатуры получила широкое распространение – соответствующие примеры ждут нас впереди.

Но чтобы императорская власть смогла стать не только правовым и легитимным политическим институтом, но и по-настоящему единоличной, верховной, ей пришлось пройти длинную дорогу исканий. Как мы увидим, формирование статуса римских (византийских) императоров происходило в течение многих столетий и шло несколькими путями, иногда пересекавшимися друг с другом, а иногда – дополнявшими. В первую очередь – путем восстановления прерогатив древних римских царей. Затем – в форме присоединения императорами к своим полномочиям компетенции республиканских органов власти. И наконец посредством открытия в природе императорской власти тех полномочий, которые ранее были просто не актуальны в республиканский период. В этом отношении христианский период существования Римской (Византийской) империи представляет собой особое явление.

Императорский статус в дохристианский период

Император Октавиан Август

Это обстоятельство налагало своего рода внутреннее ограничение на носителя императорского титула в части формирования им своей правоспособности. Тем не менее, надо сказать, способ легитимации своего статуса, изобретенный Октавианом, был довольно прост и не лишен изящества. Он соединил воедино полномочия некоторых высших органов власти в Римском государстве, добавил к ним полномочия древних царей и все вместе отнес к ведению императорской власти. Это оказалось совершенно приемлемо для современников и соответствовало их представлениям об императорстве.

Вообще следует заметить, что термин «император» имел древнее происхождение. Высшие полномочия в Риме издавна назывались империумом (imperium), и этот термин олицетворял собой верховную административную, судебную и военную власть. Римляне различали два вида imperium. Военный империум (imperium militiae) предполагал у его носителя широчайшие властные полномочия на расстоянии одной мили от Рима. Как считалось, здесь каждый римский гражданин потенциально мог оказаться на вражеской территории, а потому как бы находился на военном положении. Гражданский империум (imperium domi) предоставлялся высшим чиновникам системы городской власти. Претендуя на imperium, Октавиан тем самым недвусмысленно показывал, что хотя его полномочия еще неопределенны, но верховная власть в государстве отныне ассоциируется исключительно с его личностью как императора^[8].

Некоторые полномочия императоров копировали прерогативы римских царей: где еще единоличная власть могла искать аналогов, как не в царской власти древнего Рима? А именно цари в прежние века сосредотачивали всю верховную власть в своих руках, включая командование армией, блюстительство внутреннего порядка, совершение общественных жертвоприношений, право суда и отправление наказания.

Позднее, когда царская власть пала, эти полномочия были переданы сенату (lectio senatus) как органу, от имени всего римского народа осуществляющему некоторые высшие государственные функции. В его компетенцию входили также некоторые вопросы религии и культа, предоставление должностным лицам государства чрезвычайных полномочий, высшее управление финансами, общее управление провинциями, назначение диктатора, международные отношения и принятие высших мер общественной безопасности. Эти полномочия со временем расширялись, поскольку народные собрания – высший законодательный орган власти Рима, хирели и приходили в упадок^[9].

Другие царские функции были переданы специально созданным высшим магистратурам^[10]. Во главе магистратур располагались два консула, избиравшиеся народом. Они командовали войском, созывали народное собрание, отправляли правосудие, приносили от имени народа жертвы и наблюдали ауспиции (auspicia). Строго говоря, консулы и являлись «мини-царями», даже внешние знаки их отличия были скопированы с царских. Консулы избирались сроком на 1 год, после чего складывали свои полномочия. Для помощи консулам была введена специальная должность проконсула с широкими полномочиями^[11].

Очень почетные обязанности исполняли два цензора (censoris) из числа бывших консулов, которых назначали сроком на 18 месяцев. В их компетенцию входили: надзор за состоянием нравственного облика римских граждан, проведение переписи гражданского населения, оценка имущественного состояния граждан и распределение их по центуриям и трибам, составление сенаторского списка, надзор за возведением храмов и содержанием кладбищ, управление государственными финансами^[12]. Кроме того, в ведении цензоров находились все судебные споры, связанные с казной, передача в аренду государственных земель, сдача на откуп государственных налогов, заведование постройкой государственных зданий и наложение на виновных лиц особых взысканий.

В систему высших магистратур с 367 года до Р.Х. вошли также преторы (praetor), которые считались младшими коллегами консула. Их первая задача заключалась в обеспечении внутреннего гражданского порядка в государстве^[13]. Впоследствии из полицейских функций претора органично возникло право осуществлять судебные полномочия, совершенно выведенные из консульской власти. Все правосудие вершили два специальных претора: один из них разбирал споры между иностранными гражданами, другой – между римскими (praetor peregrinus и praetor urbanus)^[14].

Поскольку ни один закон не является совершенным, систематически возникала необходимость уточнить правоприменение того или иного правового акта, что и делали преторы. Когда количество однотипных жалоб становилось большим, решения преторов объявлялись в форме выставленных на всеобщее обозрение эдиктов. Со временем образовалась некоторая совокупность преторских решение, получившая наименование edictum tralaticium^[15].

Под конец республиканского строя народные собрания практически утратили свое значение, а потому эдикты преторов по вопросам правоприменения приобрели значение основных источников законов. Кроме них правосудие осуществляли еще и курульские эдилы (основной задачей которых являлось обеспечение чистоты города и публичных мероприятий, для чего они имели право рассматривать административные и небольшие уголовные дела), а в провинциях – их правители. Вся совокупность норм, выработанных практикой преторов (jus praetorium) и практикой эдилов (jus aedilicium), составила jus honorarium^[16].

Помимо ординарных высших магистратур была установлена должность диктатора, которому на 6 месяцев предоставляли неограниченную власть. В 453 году до Р.Х. по требованию плебеев была учреждена должность народного трибуна; их число не оставалось неизменным и постепенно увеличилось от 2 до 10^[17]. Хотя трибуны и не относились к магистратурам и не имели imperium, они обладали широкими полномочиями, включая право наложения veto на решения консулов и постановления сената, а также право неприкосновенности своей личности^[18].

Теперь некоторые царские полномочия возвращались к их истинному владельцу, но не сразу, а постепенно. Сам Октавиан в основном довольствовался республиканскими титулами. Поскольку он не мог оставаться бессрочным консулом, не подвергая ревизии старые римские традиции, то отказался от консульства и принял пожизненную трибунскую власть. Это очень понравилось народу и армии, не любившим аристократию. А чтобы закрыть образовавшуюся лакуну в его власти, Октавиан восстановил старое право трибунов иметь под своей рукой вооруженные формирования. Тем самым он фактически сравнялся с консулами, которые командовали армией. Первоначально вся власть Октавиана Августа основывалась на двух столпах: верховном командовании в силу imperium и звании народного трибуна, обеспечившем ему личную неприкосновенность. Само собой, император являлся верховным главнокомандующим, и армия всецело подчинялась исключительно ему. Чуть позднее он расширил свои полномочия за счет бывших царских прерогатив.

Следовавшие за Октавианом императоры также прилагали большие усилия по конкретизации своей власти. В частности, как верховный главнокомандующий, император быстро получил право контроля над провинциями, где квартировали римские войска (provinciae Caesaris). Остальные провинции пока остались под контролем сената (provinciae Senatus). Для руководства «своими» провинциями императоры учредили собственные провинциальные администрации. Но параллелизм власти был столь неестественен для Рима, что при Траяне (98–117) император стал главным контролером за положением дел во всех провинциях без исключения, изъяв, соответственно, эти полномочия у сената^[19].

Затем императоры приобрели право решать вопросы о войне и мире, также ранее находившиеся в ведении сената. Дарование отдельным лицам статуса римского гражданина тоже перешло к компетенции императора. Со временем образовались законодательная власть императора и его право высшего уголовного и гражданского суда^[20].

Личная неприкосновенность императора, как народного трибуна, располагалась очень близко от диспензации – освобождения лица от действия закона. Очевидно, что в противном случае сенат мог принять какой-нибудь правовой акт, фактически лишавший правителя Рима неприкосновенности. И действительно, при императоре Домициане (81–96) сенат признал за царской властью это право^[21].

Начиная с Октавиана, резкому изменению подверглась сама иерархия правовых актов. Во времена республики законодательство делилось на следующие группы актов: leges – закон, принятый всем римским народом, senatus consulta – сенатские постановления и jus honorarium – прецедентное право, выработанное магистратурами. При Октавиане постановления императора были уравнены с leges сената, то есть с законами в буквальном смысле слова. А позднее монопольное значение получили императорские constitutiones, делящиеся на четыре группы: edicta – общие законоположения императоров, mandata – инструкции должностным лицам, decreta – решения императора как верховного судьи государства и epistolae – ответы и пояснения по вопросам спорных пунктов права^[22].

Император Адриан.

Легко заметить, что законотворческая правоспособность императора возникла на основе полномочий прежних магистратур. Например, эдикты императора есть не что иное, как прообраз эдиктов преторов, чьи функции он на себя принял вместе с судебной властью. Впрочем, между ними очень быстро начало проявляться и серьезное различие: если в эдиктах магистратов определялись общие правила поведения для наиболее эффективного исполнения своей должности, то в эдикте императора устанавливались обладающие обязательной юридической силой общие правовые нормы^[24].

Удивительно, но даже теперь, после присоединения к титулу императора республиканских должностей, его власть никоим образом не являлась абсолютной. Республиканские магистратуры еще долгое время сохраняли свои полномочия, и бывали случаи, когда отдельные граждане жаловались консулам на императора (!)^[25]. Впрочем, так было только в самом начале императорской эпохи. Чем дальше, тем больше и больше в руках императоров сосредоточивается вся полнота власти. Императорская компетенция расширялась по мере убывания правоспособности сената и республиканских органов управления империей.

До нас дошло чрезвычайно любопытное решение римского сената при Веспасиане (69–79), напрямую описывающее императорскую правоспособность:

«Пусть он имеет право заключать договор, с кем он хочет, как до него божественный Август, Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик (предшественники Веспасиана. – А.В.);

и пусть он имеет право созывать сенат, делать доклады, откладывать дела и предлагать сенату постановить решение после обсуждения или простым голосованием, как до него божественный Август, Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик;

и пусть, если по его воле, авторитету или приказу, поручению или в его присутствии произойдет сенатское заседание, порядок всех дел будет и сохранится такой же, как если бы сенат собрался или был созван на общем законном основании;

и пусть те, коих он коммендирует сенату и народу римскому, когда они будут искать магистратуру, полномочия, власть или поручения, и коим дает и обещает свою поддержку, будут приняты во внимание, то есть избраны избирательным собранием вне обычного порядка;

и пусть он будет иметь право и власть делать и совершать все, что он сочтет нужным в интересах государства, божественных и частных дел, как имели на то право божественный Август, Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик;

и пусть он не будет связан теми законами или плебесцитами, в коих было сказано, что ими не связываются ни божественный Август, Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик;

и пусть император Цезарь Веспасиан Август имеет право совершать все то, что на основании какого-либо закона должны были совершить божественный Август, Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик;

и пусть все, что сделано, совершено, решено или приказано императором Цезарем Веспасианом Августом или кем-либо иным по его приказанию или поручению, будет также законно и обязательно, как если бы все это сделано по приказанию народа или плебса;

и пусть он не будет обязан дать народу объяснений, пусть никто не позволит разбирать какое-либо дело в отношении него перед собой»^[26].

Этот документ примечателен по двум причинам. Во-первых, в сенатском решении отчетливо прослеживается ссылка на правовой обычай, сформировавшийся при предшественниках Веспасиана на императорском троне и породивший уже конкретный правовой акт – сенатское постановление. И, во-вторых, тем, что об обычных правомочиях принцепса, как, например, военной, судебной, административной власти, управлении провинциями, уже просто не говорится. Следовательно, они более не являются предметом обсуждений и считаются неотъемлемой прерогативой императорского статуса. Как небезосновательно полагают, именно Веспасиан соединил все мозаичные полномочия прежних императоров воедино, присовокупив к ним еще несколько важных функций.

Но концентрация высших полномочий неизбежно приводила к конфронтации императоров с сенатом. А потому перед принцепсами встала очередная задача доказать, что сенат не является источником их власти. Решение этой задачи позволяло им, кроме того, обеспечить действенный контроль над самим сенатом.

Очень важные последствия в этом отношении имел факт приобретения императорами цензорского достоинства. Отныне они перестали связывать себя (пусть даже формально) с народным суверенитетом. До этого принцепс считался законным представителем народа, а потому его возведение на престол обуславливали решением народного собрания. Поскольку же эта акция едва ли могла в действительности иметь место вследствие многочисленности римских граждан, его функции выполнял сенат. Но теперь, используя статус цензора, который неоднократно присваивал себе, император изменял состав самого сената. Веспасиан так и поступил, добавив к древним римским родам еще 1 тыс. новых выдающихся провинциалов.

Полномочия цензора были столь значимыми, что император, приобретший данный статус, превращал сенат из органа – носителя государственного суверенитета в подобие государственного совета^[27]. При императоре Домициане титул цензора стал пожизненным, и принципат окончательно сделался монархией. Контролируя состав сената, удаляя по своему желанию оттуда конкретных лиц, Домициан совершенно лишил этот орган полномочий избирать императора. Согласимся, с правовой точки зрения это было бы совершенно алогично^[28].

Большое значение в части обособления императора от сената и подчинения его своей власти имели изменения в части распоряжения государственными средствами. В римском праве государственная казна издавна получила название эрарум (aerarium Saturni). Но в императорский период наряду с эрарум появился фиск, куда поступали доходы с налогов, введенных императорами. Фиск считался частным имуществом императора как первого лица римского народа, в то время как распорядителем эрарум признавался сенат. Хотя фискальное имущество и считалось частным, император был обязан употреблять его исключительно на государственные нужды.

С течением времени, когда многие общегосударственные расходы централизовались, прежнее деление государственных средств по источникам доходов на сенатские и императорские утратило свой смысл. Теперь все объединилось в руках императора в виде фиска, собственником которого он стал^[29]. Более того, императорский престол приобрел статус постоянного юридического лица, учреждения (юридическим лицом считалось и само Римское государство), субъектом которого являлся правящий император как физическая личность. Это обстоятельство напрямую повлияло на финансовую правоспособность императоров^[30].

Бюст императора Септимия Севера

Этот момент был очень важен. В силу слияния личного имущества императора и казны Римского государства последнее, с правовой точки зрения, исчезает как юридическое лицо, и вся его правоспособность растворяется в личности императора^[32].

После этого император становится консулом, народным трибуном, претором, цензором и законодателем одновременно, именует себя «цезарем, благочестивым, счастливым августом», как Макрин (217–218), нисколько не спрашивая об этом у сената^[33].

Но это еще не все. Объединение в руках императора полномочий республиканских магистратур шло рука об руку с процессом сакрализации императорского статуса. Это больше, чем все остальное вместе взятое, сблизило императорский статус с царским. Верховным жрецом римского народа, pontifex maximus, признавался уже легендарный римский царь Нума Помпилий (715–673/672 до Р.Х.)^[34]. Но, желая ни в чем не зависеть от царей, римляне после изгнания Тарквиния Гордого (534–509 до Р.Х.) учредили должность rex sacrorum («священный царь», «царь священнодействий»), которой передали царские правомочия. А для некоторых священнодействий, ранее совершавшихся исключительно царями, даже была введена специальная должность rex sacrificulus («царь-жертвователь»)^[35].

И вот теперь эпитет «Август», взятый Октавианом, напоминал всем римлянам о легендарном Ромуле (753–716 до Р.Х.), основателе Рима, «augusto augurio», введенном в сонм богов. Таким образом, Октавиан признавался вторым основателем Рима – как говорят, ему даже предлагали принять имя «Ромул», но он отказался^[36]. Легко понять, почему в 12 году до Р.Х. Октавиан отверг половинчатые решения и стал pontifex maximus^[37].

В дальнейшем процесс сакрализации и даже обожествления императоров развивался легко и естественно. Уже Калигула требовал именовать себя богом, и сенат послушно назвал его «Юпитером Латинским»^[38]. А затем традиция причислять императоров после смерти к сонму богов становится совершенно привычной для римлян. Теперь император не только приобрел контроль над общественными нравами, но и статус его стал священным.

С течением времени император все больше отождествляется с Римом и римским народом. А его честь и достоинство тщательно оберегались законом «Об оскорблении величия», на основании которого сотни аристократов в разное время приняли смерть как лица, покусившиеся на власть принцепса. Примечательно, между тем, что этот закон был принят еще в республиканскую эпоху – в 104 году до Р.Х. Как говорят, автором его являлся народный трибун Апулей Сатурнин, предложивший применять его к неспособным полководцам, нанесшим урон чести и могуществу римского народа и Рима. При Октавиане этот закон был переименован в «Lex Iulia maiestate» и обращен против лица, поднявшего руку на императора как представителя всего римского народа^[39].

Справедливо замечают, что римский император – не восточный деспот, он – верховное должностное лицо империи. Императорская власть рассматривалась современниками не как личная привилегия, а как долг и служение. «Император как бы олицетворял собой империю, и потому власть императора, равно как и его особа, были одинаково священны и представляли собой предмет религиозного почитания. В императоре получило свое воплощение величие государства. Он был не хозяином государства, а его первым слугой; служение государству было его долгом.

Поэтому, соответственно своему высокому положению, он должен был вести жизнь, не похожую на жизнь обыкновенных смертных, и при этом соблюдать величайшую скромность и умеренность. Его личное состояние растворилось в государственном. Все, что принадлежало императору, принадлежало и государству; все, что принадлежало государству, принадлежало также и императору»^[40].

Вековая вражда патрициев с плебеями не внушала гражданам доверия к республиканскому строю. Напротив, убеждение, что только император может стать гарантом справедливости и стабильности, было чрезвычайно распространено в римском народе. Приведем один характерный эпизод. Как рассказывают, некогда одна римлянка просила у императора Адриана справедливого суда, но тот, проходя мимо, обронил, что ему некогда. «Тогда не будь императором!» – воскликнула женщина. Правитель повернулся и принял ее жалобу^[41].

Конечно, далеко не все римские императоры исповедовали эти замечательные принципы. Но накануне появления христианства общественное сознание создало именно такой идеальный образ римского императора. И это обстоятельство наложит особую нравственную ответственность на первых императоров христианского Рима.

Статус Византийских императоров в христианскую эпоху

Император Константин Великий

В последние десятилетия язычества и в начале христианской эпохи римское общество продолжало уточнять объем правоспособности императора – и, надо сказать, небезуспешно. Многие высшие римские магистратуры или решительно изменили свой статус, или вообще исчезли. А с создания в 330 года Константинополя и переезда в новую столицу императора существенные метаморфозы претерпело сенаторское сословие, ранее целиком и полностью состоявшее из родовой аристократии. При св. Константине Великом (306–337) патрикиями (греческая вариация латинского слова «патриций») начали становиться люди, своей добросовестной службой заслужившие милость и доверие императора. Получив ту или иную должность в высших эшелонах власти, они входили в круг патрикиев; причем, как правило, преимущество отдавалось гражданским чиновникам, а не военным. Наделение этим титулом, разумеется, находилось всецело в компетенции императора.

Патрикиат котировался настолько высоко, что император Зенон (474–475, 476–491) в одном из своих законов прямо установил, что «не будет позволено, чтобы кто-либо достиг великой почести патрикиата, которая превосходит все стальные, если ранее он не обладал почестью консула или не отправлял должность префекта Константинополя, магистра милитум или магистра оффиций. Только этим лицам, которые отправляют эти должности, сейчас или впредь, дозволяется получать титул патрикия»^[42].

Как следствие, изменились и полномочия самого сената. Он уже перестал быть органом, олицетворявшим народный суверенитет (эти полномочия отошли к императору), но по-прежнему являлся важной легитимирующей силой, органом, придававшим законность самым важным решениям. Сенат уже не избирал императора, но очень часто именно его постановление являлось основанием начала нового правления. Ему же 62-й новеллой императора св. Юстиниана Великого (527–565) были переданы функции высшей апелляционной судебной инстанции.

В тех случаях, когда император умирал, не оставив наследника, именно сенат нередко подбирал преемника и играл роль народного глашатая, объявлявшего армии его имя. Вместе с тем, сенат совершенно выпал из числа фрондеров императорской власти, как это было в период ранней империи, и стал относиться к числу наиболее доверенных органов, главным образом не законодательным, а совещательным^[43].

Менялась и система государственного управления, и титулатура императора. Те полномочия, которые раньше закреплялись за ним путем механического присоединения других титулов, становятся уже неотъемлемыми прерогативами самого правителя. Так, например, в III веке исчез титул народного трибуна, чьи полномочия давно уже стали ординарными для императорской титулатуры. Утратил свое значение и титул цензора, поскольку император, как верховный блюститель нравов и pontifex maximus, начал осуществлять общее руководство делами, связанными с общественной нравственностью и религией.

Но хотя императоры более не нуждались в титулах «консул», «претор» и т.п., как это было раньше, тем не менее некоторые из них сохранились еще на какое-то время в силу здорового консерватизма римлян. В 322 году император св. Константин Великий даже издал закон, в силу которого любой правовой акт не имеет юридической силы без указания даты его принятия и имени консула, в чье консульство он принят^[44].

Однако в массе своей римские магистратуры стали титулами, которыми императоры поощряли аристократов или варварских вождей. Но нередко, желая продемонстрировать всю полноту власти, сами императоры принимали титул консула. В какой-то момент времени консульство даже становится императорским по преимуществу, что легко подтверждается статистикой. Подсчитано, что в период с IV по VI век насчитывалось 145 консулов, из которых 75 являлись непосредственно императоры и члены их семей. Показательно, что из числа остальных консулов этого периода лишь 24 являлись военными лицами, а 32 консула относились к гражданским чиновникам. Вместе с тем, содержательно консульство резко обесценилось и стало своего рода церемониальным обрядом при вступлении императора на престол^[45].

В 541 году в силу естественной девальвации консульского звания св. Юстиниан Великий решил вообще упразднить этот титул. Правда, при императоре Юстине II (565–574) институт консульства был неожиданно восстановлен, но он уже утратил свое прежнее значение. Иногда к консульству прибегали в качестве тактического средства. В частности, после смерти своего отца в силу крайних обстоятельств юный Константин IV (668–685) принял его, дабы подчеркнуть, что отныне он самостоятельно правит Римским государством. Все же при императоре Льве VI Мудром (886–912) консульство окончательно исчезло из перечня римских титулов^[46].

Император Констанций. Равенна.

Дальнейшее наполнение императорского статуса конкретным содержанием попало в прямую зависимость от усвоенного Римом христианского вероучения. Императорская власть находит свое обоснование не в настроениях толпы, эгоцентризме отдельных правителей или фрагментарных философских учениях. Начиная со св. Константина Великого, природу императорской власти пытаются раскрыть по текстам Священного Писания и при помощи церковного Предания, обособляясь от старых республиканских представлений о власти и государстве.

Никаких конкурентов на властном поприще римские императоры уже не имели, став единоличными правителями обширнейшей империи. Им отныне и навечно подчиняется армия, принадлежит правосудие, государственное управление, вопросы международных отношений и внутренняя политика. Регулирование торговли, вопросы социального обеспечения и гражданства, налогообложение и помилование – все это находится теперь во власти императора. Но пока все это еще являет собой мозаичную картину, которой недостает главного – идеи царской власти.

Особым этапом в этом отношении является царствование императора св. Юстиниана Великого, при котором было осмыслено и сформулировано (им самим и современниками) целостное и полное учение об императорской власти на основе христианского учения. К этому времени практика церковно-государственного сотрудничества, великая и великолепная «симфония властей», обусловила то положение дел, что весь быт византийского общества в целом и каждого римлянина в отдельности был пронизан христианством.

Православие стало альфой и омегой существования Римской империи, которую потомки произвольно назовут Византийской, дабы отделить христианский период от языческого. Все общественно-политические и правовые отношения, включая гражданско-правовые, подвергались тщательной ревизии с точки зрения Православия. Сама «полития» стала считаться сакральным понятием, и император Андроник II Палеолог (1282–1328) в одном своем документе от 1314 года писал, что людям на земле (т.е. в политии) позволено подражать Небесам. Иначе говоря, Римское царство есть прообраз Царствия Небесного^[48].

Естественно, это убеждение возникло не в XIV веке, а гораздо раньше, и св. Юстиниан всецело разделял его. А потому римский царь начал с уподобления императора Христу. Поскольку, с точки зрения Кафолической Церкви, Римская империя промыслительно создана Богом для восстановления человечества во Христе, то и ее значение неотделимо от автократической формы правления. Сходство между титулом Византийского императора – «автократор» – и титулом Спасителя – «Пантократор» – слишком заметно, чтобы нуждаться в доказывании^[49].

Внешне Римская империя представляла собой бесчисленное множество народов и наций, входящих в ее состав. Они жили своими национальными анклавами, которые в свою очередь прорезались внутренним разделением провинций на города и сельские поселения. Это была невообразимая механическая «каша», органическое единство которой придавали исключительно римский император и Церковь. И слова одного замечательного исследователя в этом отношении очень верны и точны: «Императорская власть трактуется в средние века как наиболее совершенная форма проявления человеческой общности, как communitas perfectissima, она понимается при этом не как родственная regnum («царской власти») и автаркическому civitas («государству»), а как некое трансцендентное, а потому более высокое, более всеобъемлющее единство совершенно особого рода, способствующее установлению мира и справедливости в отношениях между автаркическими общностями»^[50].

Итак, существует только один Бог и одна Империя. Следовательно, по природе вещей возможен только один император, от которого все остальные правители получают права на свои территории и правят с его волеизъявления. Христос является единственным Царем Вселенной, и сакральный смысл термина «император» отныне связывается с царским служением Христа. Допустить существование двух или трех равнозначных императоров – бессмысленно, как не может быть двух и более империй.

С Ираклия I Великого (610–640) за римскими (византийскими) самодержцами закрепился титул «верный во Христе царь». А традиционный термин «император», употреблявшийся еще с языческих времен, на время исчез. В 629 году к титулатуре римских (византийских) императоров добавляется наименование «василевс», что хотя и является синонимом понятия «император», но имеет и собственное значение. Термин «василевс» позволял индивидуализировать византийского царя среди всех прочих правителей и королей как единственно легитимного императора во Вселенной. Василевс – это и есть единственный законный император, то есть римский. Позднее старый и новый титулы воссоединились, и византийские цари начали именоваться «верный во Христе Боге царь и император римлян»^[51].

Римский царь не только подобен Христу, но и поставляется по воле Бога. Хотя орудиями Его Промысла могут быть, в зависимости от обстоятельств, армия, сенат, епископы или народ – эти детали не имеют никакого значения. Император богоизбран, и царство его – от Христа. Идея народного суверенитета, избираемость императора сенатом (хотя бы и сугубо формальная или номинальная) уходят в безвозвратное прошлое. Уже отцы I Вселенского Собора в Никее в 325 году обращаются к императору св. Константину Великому: «Благословен Бог, избравший тебя царем земли!»^[52] Вслед за ними император св. Маркиан (450–457) пишет отцам IV Вселенского Собора в Халкидоне в 451 году: «Когда Божественным определением мы были избраны на царство…» и далее по тексту^[53].

Если оценивать императорскую правоспособность того времени, то римский царь становится единственным и безальтернативным законодателем в Империи. Он принимает на себя право издания эдиктов, которое раньше находилось в руках римских магистратур, и его эдикты какое-то время действуют наравне с теми. Но в отличие от прежних преторских актов, акты императора получили статус lex generalis, то есть стали законами в привычном смысле слова, занимающими ведущее место в иерархии источников права^[54].

Император Феодосий Великий на II Вселенском Соборе. Фреска в сербском монастыре Высокие Дечаны, XIV век

Но этот дуализм существовал до императора св. Юстиниана Великого, который кардинально обозначил свои законотворческие прерогативы: «Раз по древнему закону, который называется царским, все право и вся власть римского народа переданы императору, и мы не разделяем закон на части, относящиеся к различным создателям, но повелеваем, чтобы он был целиком нашим»^[56].

Со времени царствования этого удивительного и блистательного императора появляется новый вид законодательных актов, принадлежащих исключительно императору, – новеллы (Novellae Constitutiones), которые должны были дополнять римское законодательство, систематизированное при св. Феодосии II Младшем (408–450) и самом св. Юстиниане в кодексы.

Не римский сенат или народ предоставили императору право творить законы, но Бог, а потому император стоит выше закона. Это убеждение казалось на протяжении многих веков незыблемым всем, включая клир и священноначалие. Антиохийский патриарх и известнейший канонист Феодор Вальсамон (1193–1199) и Болгарский архиепископ Димитрий Хоматин (XIII в.) прямо утверждали, что царь не подлежит ни законам, ни правилам, то есть стоит выше их (толкование Вальсамона на 19, 20, 21, 22, 23-е правила Карфагенского Собора)^[57].

За счет этого закон становится тем более обязательным для всех подданных и судей, правителей и военноначальников. Да, следуя формальной юридической логике, император, как источник закона, не подчинен его действию. Но именно следование праву, как того требует нравственный закон Христа, делает императора законным владыкой. И совершенно верна мысль, что для византийского сознания не всякая власть легитимна, а та, которая избирает уважение к законам. «Законный правитель должен стараться соответствовать законам. Короче говоря, легитимность сообщается через обращение к законности»^[58].

Это нравственное требование к императору прекрасно понимали сами носители высшего титула империи. В одном из своих посланий императоры св. Феодосий II Младший и Валентиниан III (423–455) писали: «Достойно величия правящего, чтобы принцепс объявил себя связанным законом: до такой степени наш авторитет зависит от авторитета права. И в самом деле, большее, чем власть, есть подчинение должности принцепса законам. И посредством изречения настоящего эдикта мы извещаем, что мы не допускаем то, что нам подобает»^[59].

Исчезновение республиканских магистратур и аккумуляция всей полноты власти в руках императора привело к тому, что его власть приняла абсолютные черты. Теперь императору принадлежит три важнейших функции: репрезентативная, экзекутивная и административно-законодательная. Как богоизбранный самодержец, он представлял Римскую империю. Своим статусом, внешним видом и величием царь внушал уверенность всем окружающим народам в величии и вечности Римской империи. Наконец, как носитель высшей экзекутивной власти царь приобрел неограниченное право судить своих подданных, смещать с государственных должностей и т.д.^[60]

С формально-правовой стороны власть императора стала никем и ничем не ограниченной. Блистательно эта мысль была изложена св. Юстинианом Великим в 133-й новелле: «Нет ничего недоступного для надзора царю, принявшему от Бога общее попечение обо всех людях. Императору подобает верховное попечение и забота о спасении подданных». И далее: «Так высоко поставил Бог и императорское достоинство над человеческими делами, что император может все новые явления и исправлять, и упорядочивать, и приводить к надлежащим условиям и правилам».

Все это, хотя бы и с некоторой натяжкой, можно назвать привычным для общественного сознания тех далеких времен. По крайне мере, восточные деспотии, у которых византийцы позаимствовали пышность двора и многие детали императорского этикета, основывались на абсолютной власти своих царей. Но дальше св. Юстиниан заявляет другой программный тезис, отныне и навечно становящийся «визитной карточкой» византийского монархизма, эмблемой самой Византии, образцом для подражания на многие столетия для восточных и западных монархов. Едва закончив предыдущую фразу, святой царь пишет в указанной выше новелле: «Император есть блюститель канонов и Божественных Законов. Царь через Соборы священников утверждает Правую веру»^[61].

Это было уже не только программное заявление на будущее, но и констатация факта деятельного участия предшественников св. Юстиниана Великого, среди которых насчитывается семь святых императоров и императриц, в делах церковного управления и обеспечения чистоты церковного вероучения. Под словами св. Юстиниана Великого: «Заботой нашей было и есть охранять мир Святой Божией и Апостольской Церкви, как требует справедливость, и осуждать то, что в каком-нибудь отношении является противным православной вере», – могли подписаться все без исключения византийские цари. Впрочем, они не только разделяли его убеждение, но и строго следовали данному принципу в жизни^[62].

Прошло всего 200 лет с тех пор, как римлянам разрешили свободно исповедовать христианство, – минута на часах вечности. Но Церковь на горьких примерах убедилась, что без императора ее нормальное существование и деятельность невозможны. И хотя в течение многих веков церковная правоспособность римских императоров была урегулирована правовым обычаем, это не мешало им чувствовать свою ответственность за дела Кафолической Церкви.

Впрочем, участие императора в деятельности Церкви регулировалось не только правовым обычаем, но и конкретными нормами права. В 1380 или 1382 годах император Иоанн V Палеолог (1341–1391) потребовал от столичного архиерея и Синода сформулировать свои церковные полномочия. Как следствие, был принят акт, которым за царем закрепили право выбора лица на митрополичью кафедру из трех кандидатов, представленных Синодом. Более того, за императором признали право фактически самостоятельно определять состав Синода, устанавливая, кто из провинциальных архиереев может находиться в Константинополе, а кому – запрещено. За императором сохранилось старое полномочие перемещать епископов с кафедры на кафедру, изменять границы епископий и митрополий, а также назначать 15 высших чинов Константинопольской Патриархии^[63]. Впрочем, для правоспособности императора не имеет никакого значения, законом или правовым обычаем урегулированы его полномочия, так как они имеют обычно одинаковую силу.

Все без исключения Вселенские Соборы созывали императоры, они же и утверждали их акты. «Из столь многих бывших Соборов, на которых сходились все архиерейски председательствующие в Церквах, ни один Собор не произошел по повелению кого-нибудь из таковых архиереев: ни блаженнейшего папы старейшего Рима, ни патриарха Константинопольского, ни папы Александрийского, ни Иерусалимского, ни иного кого, но все Соборы собирались по царским повелениям. Ибо царь был имеющим власть их созыва, и без царского приказа ничего такого не совершалось. Так что и вновь, если необходимо созвать Собор для исследования истины, должно быть так, и царскими указами сойтись в том месте, где он прикажет. И царь воссядет посреди, чтобы по старому тому обыкновению рассуживать говорящих», – писал в 1256 году Римскому папе Александру IV (1254–1261) император Феодор II Ласкарис (1254–1258). И это было для всех бесспорной истиной – даже папа не осмелился вступать с императором в диспут по данному вопросу.

Константин Багрянородный. Фрагмент резьбы по слоновой кости, ок. 945. Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина

«С призванием Святые Троицы», как писал Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон на 69-е правило Трулльского Собора, назначали и снимали патриархов^[64]. Следует заметить, что какого-либо альтернативного, твердо установленного порядка выбора патриарха или его назначения Византия не знала.

Помимо этого императоры устанавливали порядок избрания епископов. Первый раз это было сделано императором св. Юстинианом Великим, который трижды – в 535, 546 и 565 годах – обращался к данной проблематике и установил необходимую процедуру своими законами (6-я и 137-я новеллы)^[65]. А через четыре столетия император св. Никифор II Фока издал еще одну новеллу, согласно которой царь решил самостоятельно определять лиц для назначения их на архиерейские вакантные места, а епископский собор должен лишь испытать кандидатов и совершить над ними епископскую хиротонию. В 1107 году Алексей I Комнин также издал новеллу, регулирующую вопросы избрания епископов и прочих клириков. Констатировав, что «христианская Церковь доведена до опасного положения, поскольку иерархический чин ежедневно приходит все к худшему и худшему состоянию», император назвал себя высшим блюстителем церковных порядков.

Если уж мы коснулись личности и творчества Алексея I Комнина, то нужно сказать, что он не отказывал себе в праве вторгаться в вопросы деятельности самого Константинопольского патриарха. В 1112 году им была издана новелла, определявшая права патриарха по отношению к монастырям. В соответствии с этим законом патриарх обязывался неукоснительно наблюдать и исправлять душевные заблуждения и падения во всех монастырях Византии, кому бы они ни принадлежали. Для этих целей Константинопольскому патриарху дозволялось беспрепятственно входить во все монастыри или направлять туда своих представителей, осуществляющих контроль над монашеской жизнью^[66].

«Внешний» епископ, как назвал себя св. Константин I Великий, все больше становился епископом «внутренних дел» Церкви, принимая самое непосредственное участие в выработке православного вероисповедания^[67]. Не удивительно, что император Исаак II Ангел принял титул епистимонарха, то есть «опытнейшего правителя Церкви», «благочинного Церкви». Тем самым недвусмысленно заявив, что хотя царь и не является священником, но именно он стоит во главе церковного управления и несет персональную ответственность перед Христом за состояние дел в Церкви.

В соответствии со своей компетенцией императоры непосредственно определяли административно-территориальное деление Церкви, присваивая, в частности, по своему усмотрению титул митрополии отдельным епископиям, как это установлено 12-м правилом IV Вселенского Собора^[68]. В комментариях на 17-е правило IV Вселенского Собора и на 38-й канон Трулльского Собора говорится буквально следующее: «Настоящее правило определяет, чтобы царской властью воздвигнутые города в церковном отношении были почитаемы так, как предпишет царское повеление, то есть имели достоинство епископии или митрополии (ибо церковное распределение должно следовать… царским повелениям). Настоящим правилом предоставлено царю вновь устроять епископии, а иные возводить в достоинство митрополии… по его усмотрению»^[69].

Первый опыт в этом отношении дал св. Юстиниан Великий. Он создал новую епархию на своей «малой родине», в провинции Дардинии,придав ей статус церковного центрасеверного диоцеза Иллирика. Небольшой поселок вскоре преобразился в цветущий город, украшенный общественными зданиями, и получил именование Первой Юстинианы. В 535 году император своим указом предоставил епископу этой кафедры права митрополита и назначил его местоблюстителем патриаршего престола. Лишь в 538 году Римский папа Вигилий (537–555) своим актом подтвердил то, что император уже давно определил с позиций публичного права^[70].

А император Констант II (641–668) в 664 году признал автокефалию Равеннского епископа и его независимость от Римской кафедры. До этого такое положение имели лишь епископы Медиолана (Милана) и Аквилеи в силу исторических традиций, сформировавшихся также не без участия императоров^[71].

Другой масштабный прецедент возник уже во времена императора Льва III Исавра (717–741), когда он своим указом переподчинил целые митрополии от Римской кафедры Константинопольскому патриарху: Эпир, Дакию, Иллирию, Фессалию, Македонию^[72].

Обычно, когда между кафедрами возникали дискуссии относительно того, какому патриарху подчинена та или иная территория, решение вопроса передавалось на усмотрение самодержца. Так было в том числе при решении вопроса о духовном окормлении Болгарии, который решался на Константинопольском Соборе «в храме Святой Софии» в 879–880 годах. И на этот раз позиция императора, а им был Василий I Македонянин (867–886), предрешила исход спора, несмотря на яростное сопротивление авторитетной Римской кафедры.

Традиционно утверждают, что вопрос об иерархии патриарших кафедр решался Вселенскими Соборами, и это правда. Но и императоры зачастую имели непосредственное отношение к данному вопросу, своими актами определяя главенство той или иной кафедры. В частности, в 545 году св. Юстиниан Великий 131-й новеллой постановил следующее: «Основываясь на правилах Святых Соборов, определяем святейшему епископу древнего Рима быть первым пред всеми, а блаженнейшему епископу Константинополя, нового Рима, занимать второе место после престола древнего Рима и быть выше всех прочих». Следом по очереди шли патриархи Александрии, Антиохии и Иерусалима. Затем была определена и иерархия остальных епископий.

А при Римском папе св. Григории Великом (590–604) Фока (602–610), поддержавший понтифика в его вековом споре с Константинопольской кафедрой, публично потребовал, к вящей радости Рима и в пику столичному патриарху, чтобы «Апостольский престол блаженного апостола Петра признавался главой всех Церквей»^[73]. Отметим, что на эти два прецедента впоследствии часто ссылалась сама Римская кафедра, отстаивая свое верховенство.

Разъясняя причину столь широкой правоспособности императора, Хоматин писал: «Император, который есть и называется верховным правителем Церквей, стоит выше определений Соборов. Этим определениям он доставляет надлежащую силу. Он есть мерило в отношении к церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священства, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право замещения вакантных кафедр. Епископов он может делать митрополитами, а епископские кафедры – митрополичьими кафедрами. За исключением совершения богослужения императору предоставлены все остальные епископские привилегии, на основании которых его церковные распоряжения получают канонический авторитет. Как древние императоры подписывались pontifex maximus, таковым должно считать и теперешних императоров, как помазанников Божиих, ради царского помазания. Подобно тому, как Спаситель, будучи Помазанником, есть и чтится как Первосвященник, так и император, как помазанник, украшается благодатью первосвященства».

Наконец, завершая перечисление наиболее ярких и значимых правомочий императора, следует сказать, что он обладал беспрецедентным правом на участие в богослужении. Обратим внимание и на комментарий Феодора Вальсамона к 12-му правилу Анкирского Собора: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы как учители Церкви ради их достоинства, которое они получили через помазание миром. Отсюда происходит власть правоверных императоров наставлять христианские народы и, подобно иереям, приносить Богу курение. Православные императоры невозбранно, когда захотят, входят в святой алтарь, и кадят, и делают знамение креста с трикирием, как и архиереи. Они предлагают народу катехизическое поучение, что предоставлено одним местным архиереям… А как царствующий император есть помазанник Господень по причине помазания на царство, а Христос и Бог наш есть между прочим и архиерей, то благостно и император украшается архиерейскими дарованиями»^[74].

То же самое следует сказать о литургическом творчестве царей и их проповеднической деятельности. Императоры св. Юстиниан Великий, Феофил (829–842), Лев VI Мудрый и Феодор II Ласкарис много времени посвящали составлению проповедей и церковных песнопений. Сохранились «слова» Льва VI на Рождество Богородицы, Введение Ее во храм, Благовещение, Сретение, Рождество Христово, Вербное воскресенье, Воздвижение Святого Креста Господня, Воскресение и Вознесение Христа, на Сошествие Святого Духа и Пятидесятницу, Успение Богородицы, Неделю всех святых, Усекновение главы Иоанна Предтечи, в честь св. Иоанна Златоуста и св. Николая Мирликийского, а также «слово» ко всем христианам – всего 19 проповедей. Из не сохранившихся сочинений известны работы «О судьбе», «Главы о добродетели», «Нравственные правила». Кроме того, Льву VI Мудрому приписывается полемическое сочинение с сарацинским князем Омаром. Как правило, эти проповеди зачитывались в храмах его чиновниками, но нередко царь и сам выходил с текстом на амвон.

Не менее плодотворным император был и в области церковной гимнографии. Он написал стихиру на «Хвалите» в Лазареву субботу, две стихиры на Великий пяток, стихиру на утрени в неделю ваий «Презревши, душа моя, божественных помазаний», пять стихир на «Господи, воззвах» за вечерей, 11 стихир евангельских, среди них известную стихиру «Придите, людие, триипостасному Господу поклонимся». Его перу принадлежит и песнь на второе пришествие Христа, впоследствии положенная на ноты^[75].

Феодор II Ласкарис также неоднократно пробовал себя в богословии и гимнографии. Его перу принадлежит Великий молебный канон Богоматери «Колеснице гонителя фараона погрузи…», вошедший в славянские Октоих и Псалтирь с восследованием^[76]. Им написано множество тропарей и ирмосов и подобраны музыкальные переливы, трогающие душу всякого верующего христианина^[77].

Не утруждая читателя деталями, заметим, что византийские императоры в скором времени стали осуществлять все полномочия, которые канонически закреплены за органами церковного управления и священством, включая епископат, за исключением одного – совершения таинств, на что, впрочем, римские цари никогда не претендовали.

Удивительно, но иногда, хотя и редко, императоры добровольно ограничивали свою правоспособность, передавая иным государственным органам свои полномочия. Классическим примером является история создания в 1296 году императором Андроником II Палеологом «Вселенского суда», никогда ранее не существовавшего в Римском государстве. Собрав народ в храме, василевс констатировал слабость и продажность судебных учреждений. А потом объявил о своем решении создать специальный суд, составленный из 12 судей – 6 священников и 6 сенаторов. Исключительно ему отныне подсудны все гражданские дела, включая и дела лиц царской семьи. В документе говорится, что хотя сам царь стоит выше закона и всякого принуждения и ему позволительно делать все, но Андроник II презрел такое положение дел и отдает себя в руки закона и Вселенского суда. Тем самым император отказывался от части своих судебных полномочий и ограничил собственную правоспособность. И хотя в скором времени суд не оправдал возложенных на него надежд и был упразднен, этот прецедент очень важен для нашего исследования^[78].

По идее, правоспособность царя не должна была отличаться в худшую сторону от правоспособности рядового римского гражданина. Но на самом деле так считали не все и не всегда. С этим связан один запоминающийся пример.

Однажды император Феофил увидел корабль, заходящий в гавань Константинополя. Поинтересовавшись, чье это судно, он узнал, что корабль принадлежит его супруге, царице св. Феодоре (842–856). На следующий день василевс явился в порт, где на якоре стояло интересующее его судно, узнал, какой груз находится в его трюме, а затем собрал сенаторов и спросил, кто из них имеет нужду в хлебе или другой домашней провизии. На это все сановники ответили, что не испытывают нужды ни в чем. «Неужели вы не знаете, – продолжал царь, – что августа, моя супруга, превратила меня – царя Божией милостью – в судовладельца? А кто когда видел, чтобы римский царь или его супруга были купцами?» После этого император приказал отпустить всех моряков, находящихся на корабле, на сушу, а судно сжечь вместе со всеми товарами^[79]. Иначе говоря, император посчитал, что царский сан не совместим с возможностью для него и членов его семьи осуществлять предпринимательскую деятельность и обогащаться таким способом.

В целом отметим, что при наличии многочисленных источников и даже законов, определявших императорскую правоспособность, она не могла считаться «закрытой» по содержанию, то есть полностью определенной и описанной. Ведь всегда могли возникнуть ситуации, неизвестные ранее. А потому современники формировали мозаичный портрет царской власти на основании конкретных прецедентов, оценкой которых выступали польза Церкви и общее благо Византийского государства.

Правоспособность и дееспособность императора

Византийский император Мануил II Палеолог. Константинополь. 1409–1411.

Поскольку никаких законов на этот счет неизвестно, следует ориентироваться на прецеденты, впоследствии отлитые в форму правового обычая. И здесь нас ждет много неожиданностей. Коронация лица, безусловно, фигурирует в качестве обязательного акта признания за ним царской дееспособности. Но разве многие царевичи, коронованные на царство, не утратили впоследствии своих прав на него? Вопрос, конечно, риторический.

Миропомазание лица патриархом? Известно, что без совершения этого таинства царь не считался таковым. Более того, оно должно совершаться исключительно Константинопольским патриархом. А потому император Иоанн VI Кантакузен (1347–1354), венчанный на царство 21 мая 1346 года Иерусалимским патриархом Лазарем (1334–1368), полагал свой статус в чем-то ущербным. Поэтому 13 мая 1347 года Константинопольским патриархом была совершена повторная процедура венчания Иоанна VI Кантакузена и его жены Ирины на Римское царство^[80].

Однако, как известно, последний Византийский император Константин XI (1448–1453) был коронован 6 января 1449 года в отсутствии возможности не Вселенским патриархом «Нового Рима», а всего лишь митрополитом Мистры. И это обстоятельство никто не вменял ему в вину^[81].

Избрание императора сенатом, армией, народом или священноначалием также не являлось безусловным основанием появления у него царской дееспособности: мы знаем массу случаев, когда такие лица просто даже не начинали царствовать. Порфирородное происхождение тем более не являлось таким основанием. Множество царевен и царевичей, равно как и усыновленных императорами лиц, предназначавшихся для царствования, так и не стали василевсами.

Единственный ответ заключается в том, что при наличии тех или иных необходимых качеств, при условии совершения необходимых процедур и таинства, главным основанием воцарения того или иного кандидата являлось общее согласие (гласное или негласное) народа, иерархии, армии и аристократии. Без этого никакое миропомазание, коронация, симпатии сената, армии или происхождение не играли никакой роли. В этом отношении Византия явила нам пример настоящей народной монархии.

Среднестатистический византиец никоим образом не являлся рабом императора, слепо выполнявшим его волю. Он органично чувствовал иерархию мира и общества, а потому наделял своего царя целым сонмом самых важных полномочий. Но, как христианин, он всегда чувствовал себя в первую очередь свободным гражданином своей великой родины – Римской империи. «Дух независимости и сознания собственного достоинства сказался в обращении с императором, которому обыкновенно со своей стороны не приходило в голову преследовать гражданина за свободный тон речи в отношении государя и требовать себе восточного раболепия. Император неизменно выслушивал их шутки, советы, замечания, порой выраженные чересчур в живой форме и больно задевавшие личность государя»^[82].

Если византийское общество приходило к мысли, что правящий монарх не соответствует идеалу справедливого царя, то участь его была, как правило, печальной. Императоры Зенон и Василиск (475–476), св. Маврикий (582–602) (даже он!), Фока, Ираклон (641), Юстиниан II Ринотмет (685–695, 705–711), Леонтий (695–698), Феодосий III (715–717), Михаил III (842–867), Михаил V Калафат (1041–1042), Михаил VI Стратиотик (1056–1057), Михаил VII Дука Парапинак (1071–1078), Никифор III Вотаниат (1078–1081), Андроник I Комнин (1183–1185) и некоторые другие василевсы были оставлены народом как утратившие нравственное доверие общества и священноначалия и лишились власти, а некоторые и жизни.

Зато классическим примером, когда народная поддержка удержала правителей на престоле, является история с последними представителями блистательной Македонской династии – Зоей (1042–1050) и Феодорой (1042–1056), которых византийцы буквально спасли от власти узурпатора и восстановили на престоле. 19 апреля 1042 года Константинополь взорвался криками многотысячных толп народа: «Не хотим иметь Калафата царем! Верните к власти нашу матушку Зою, урожденную и законную нашу царицу! Разнесем кости Калафата! Где ты, наша единственная, душой благородная и лицом прекрасная? Где ты, одна из всех достойная всего государства госпожа, царства законная наследница, у которой и отец – царь, и дед, и деда родитель?»^[83] Это и решило дело в пользу порфирородных сестер.

Следующий вопрос не менее интересен и важен: в силу каких причин в Византии повсеместно допускались ситуации, при которых одним императорам отказывали в тех правах, которые легко признавались за другими василевсами? Не означает ли это то, что правоспособность императора варьировалась в зависимости от лиц?

Но, как мы выяснили раньше, правоспособность самой царской власти как высшего органа государства оставалась всегда неизменной, вне зависимости от того, какой носитель в настоящую минуту обладал ею. Таким образом, варьировалась не правоспособность царской власти и не ее статус, а дееспособность конкретного императора, которая действительно иногда существенно разнилась.

Вариации на этот счет возникали в зависимости от того, соответствовал, по мнению современников, тот или иной император своему высокому статусу либо нет. Причем, что удивительно, эта оценка могла носить как прижизненный характер, так и посмертный. Да, император имел права на жизнь и имущество любого гражданина Византии, но его действия могли быть справедливыми или нет. Предположим, император лишал чиновника имущества и даже жизни, отправлял в изгнание или ссылку; или, наоборот, обласкивал подарками и званиями. И первое, и второе действия находились в границах царской правоспособности, и формально василевс действовал по закону. Но его действия могли быть признаны несправедливыми, а потому подлежащими отмене.

Как правило, такие ревизии осуществлялись при деятельном участии или даже по инициативе граждан Византии, всего скорых на оценки властей предержащих. Римский император не был абсолютным деспотом, которому подвластно все. С нравственной точки зрения, легко переходившей в правовую и политическую плоскость, над ним располагался Божий Закон, церковная иерархия, Вселенские Соборы, а также «страж благочестия» – римский народ. И невидимую для формального права границу своего всевластия император прекрасно осознавал.

Если император являлся правомыслящим и правил справедливо, народ и церковная иерархия охотно признавали за ним весь комплекс царских прав. В противном случае он считался как бы ограниченно дееспособным в управлении Церковью и Империей. Иными словами, дееспособность царя зависела от чистоты его веры, помыслов и поступков, но при этом правоспособность императорской власти оставалась неизменной по своему объему. Неправедный василевс признавался (неважно, при жизни или позднее) как бы не вполне духовно здоровым, не вполне тем, кем должен быть, а потому, как следствие, не вполне способным к управлению государством. Например, отцы VII Вселенского Собора не сомневались в том, что цари православные являются хранителями веры и защитниками Церкви и им приписываются достоинства Христа. А вот цари-иконоборцы не могут приписывать себе священнический статус, поскольку, пусть даже заблуждаясь, они впали в ересь^[84].

Как видим, все решала рецепция, или, иначе говоря, свободное усвоение народным сознанием тех или иных императорских действий и решений. Церковь принимает то, что полезно ее членам («канонично то, что полезно»), хотя бы такое распоряжение исходило от царя, чьи акты по иным вопросам она же отвергла как неверные. Поэтому нередки случаи, когда священноначалие и общество принимали и реципировали отдельные акты императоров – сторонников ересиархов, и наоборот. То же следует сказать и в отношении поступков и распоряжений императоров, которые касались сугубо государственной сферы. Византийский народ не принимал отдельных решений царей-монофелитов и иконоборцев по вероучительным вопросам, но нисколько не отрицал их прав по управлению Римским государством. «Монарху-мудрецу, народолюбцу византийский гражданин готов был во всем повиноваться бесконтрольно и беспрекословно. Не существовало в тогдашнем мире более послушного и признательного подданного, нежели византиец в те минуты, когда он вверял свою судьбу автократору-философу, ставившему себе целью жизни благо подвластного народа»^[85].

И хотя мы в данном случае говорим о христианских императорах Византии, это положение вещей имеет в качестве своей предыстории старые римские представления о связи нравственности с дееспособностью. Как полагали римляне, существует целый ряд прав, пользование которыми требует от лица нравственной чистоты. Еще император Траян полагал, что, если власть принцепса перестала быть нравственной, он должен быть заменен другим лицом^[86]. Оставалось только определить, кто станет судьей его поступков.

Первоначально оценку нравственного состояния римского гражданина передали в руки специального цензора, который мог по своему усмотрению вычеркнуть из списка сенаторов, всадников и т.д. Сходные функции осуществляли консулы и преторы, которые исключали лиц из списка кандидатов на общественные должности. С течением временем, уже на закате республики, все большее распространение получила именно преторская infamia, то есть обвинение лица в совершении недостойных поступков. Признание человека виновным по суду в бесчестии приводило к лишению его всех политических прав (jus suffragii et jus honorum)^[87]. Такой человек становился aerarius, то есть, сохраняя статус римского гражданина, он утрачивал все политические права, присущие этому статусу^[88].

Во времена христианских императоров под infamia стали попадать также поступки, свидетельствующие о вероотступничестве гражданина. Как следствие, он лишался всех или части политических и гражданских прав^[89].

Примечательно также, что правила infamia не были утверждены каким-то конкретным законом и имели своей основой народные представления о справедливости и нравственности (moribus)^[90]. Связь византийской рецепции с институтом infamia в интересующем нас контексте более чем заметна.

Остался еще один не менее занимательный вопрос: как распределялась дееспособность в ситуациях с несколькими императорами, а также в тех случаях, когда император являлся малолетним ребенком?

Легко догадаться, что и в этот раз статус императорского престола оставался неизменным, но дееспособность варьировалась в зависимости от обстоятельств. В тех случаях, когда царь был малолетним, а таких примеров наберется немало, в качестве дееспособных лиц, помогавших императору управлять государством, возникали фигуры матерей-регентов или посторонних лиц, также признаваемых регентами либо царями. Так, регентом при св. Феодосии II Младшем была его сестра св. Пульхерия (450–453), при Михаиле III – его мать св. Феодора, при Константине VI (780–797) – его мать св. Ирина (797–802), при Константине VII Порфирородном – император Роман I Лакапин (919–944), при Василии II Болгаробойце (976–1025) и Константине VIII (1025–1028) – св. Никифор Фока, а потом Иоанн I Цимисхий (969–976), при Иоанне V – его мать Анна Савойская.

Юные наследники, без всякого сомнения, признавались царями, и им оказывали положенные их статусу знаки внимания. Но осуществлять свои властные полномочия они не могли, а потому на время их публичная дееспособность переходила к другим лицам. Это все вполне соответствовало бы современным представлениям о дееспособности несовершеннолетних граждан, если бы не одно «но»: почти все из указанных выше опекунов являлись императорами, то есть императорская дееспособность была одновременно (или параллельно) доступна и малолетним царям, и взрослым императорам и императрицам. Но их дееспособность различалась весьма существенно.

Нередки были также ситуации, когда одновременно правили несколько взрослых императоров. Михаил IX Палеолог (1295–1320) соцарствовал своему отцу Андронику II Старшему Палеологу. В свою очередь, отец Андроника II Михаил VIII Палеолог (1261–1282) после венчания сына на царство разрешил тому самостоятельно издавать императорские указы. Он даже даровал царственному юноше царский жезл – символ власти^[91].

Император св. Маркиан соцарствовал со св. Пульхерией, и они негласно разделили свои полномочия; царская правоспособность при этом, разумеется, оставалась неизменной. Св. Маркиан взял на себя внешнюю защиту государства, которому угрожали враги, а его венценосная супруга приняла внутреннее управление и руководство Церковью. Делили императорскую власть, хотя опять же неформально и негласно, Андроник III Младший (1328–1341) со своим дедом Андроником II Палеологом. Впрочем, таких ситуаций возникало немало.

Иногда это обуславливалось амбициями нескольких лиц или необходимостью обеспечения преемственности власти. Но нередко многоцарствие возникало в силу естественной потребности восполнить недостатки одного лица за счет достоинств второго царя, дабы вместе они максимально соответствовали образу римского императора.

***

В специальной литературе нередко отстаивается то мнение, будто императорство как разновидность единоличной власти выступает некоторой противоположностью государственным органам, чья жизнь совершается под контролем и при содействии права. Иногда в качестве образчика самодержавной тирании, презиравшей право и права, ставившей во главу угла собственный интерес и своеволие, называется Римская (Византийская) империя. Весь тон подобного рода выступлений является чрезвычайно оскорбительным для этой беспрецедентной империи, ставшей колыбелью христианской цивилизации. Иногда, как это делал Э. Гиббон, историю Римской империи делят на два периода. Первый – языческий, сугубо «римский», прогрессивный, знаменитый своим правом. И второй – христианский, «угасающий», где довлел уже не закон, а «тирания» византийского императора.

Между тем, даже исходя из общих соображений, сложно согласиться с такой оценкой Византии. Это убеждение тем более укрепляется после изучения содержания и генезиса царской правоспособности византийских самодержцев, а также установления ее преемственности от римских правовых институтов.