От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 1. Предисловие.

Владимир Троицкий с товарищами по Московской Духовной Академии

У великого подвижника, жившего в пустынном одиночестве, преподобного Антония, однажды спрашивали, каким образом он знает так много, где книги, по которым он учится. Антоний, показывая на мир Божий, отвечал спрашивавшим: «Вот мои книги». Один из старых русских проповедников, воспроизведя этот рассказ, говорил: «Если мир — книга, то кто больше читает эту книгу? Тот ли, кто сидит всю жизнь на одном и том же месте, не был нигде за пределами своего тесного угла, или же тот, кто обходит разные страны, «видит естеств множество», наблюдает нравы и обычаи человеческие? Конечно, последний. Недаром древний Сирах говорит, что «обтекаяй страны умножает разум»^[1].

Мы не будем повторять здесь всевозможных рассуждений о пользе путешествий; эти рассуждения, надеемся, всякому известны. Не будем тревожить вечного покоя великих писателей — русских и иностранных, много и талантливо писавших о пользе путешествий. Всякого манят путешествия. С дней детства каждый уже мечтает о разных странах. Многие и совершали уже более или менее значительные путешествия, главным образом по России. У нас, однако, зародилась мысль предпринять грандиозное путешествие, и не только по России, но и за границу. Удачные и интереснейшие путешествия наших академических предшественников в 1900 и 1905 годах^[2], путешествия, о которых мы знали еще до поступления в академию, невольно заставляли и нас думать о том, как бы и нам пойти уже по проторенной дорожке в чужие страны. Манил нас к себе и Восток с его оригинальной культурой, историей и жизнью, но не менее привлекал и Запад с его культурной жизнью, сокровищами многовековых знаний, которые для подражательного русского человека всегда служили и до сих пор служат образцом во всех областях жизни. Говорят, без Запада все наши ученые остались бы как раки на мели, а наша внешняя жизнь благоукрашалась бы только тульскими самоварами. Ведь недаром же в нашей жизни, печати, даже ученых сочинениях весьма нередки такие факты, когда доказывают что-либо и оправдывают что-либо только одной фразой: так на Западе, так за границей! Видеть это чужое своими глазами, самому, без всяких указок подумать над тем, что увидишь в жизни высококультурных народов, расширить свой кругозор, обогатить свой внутренний опыт, установить определенные отношения к своему, родному, и чужому, ко всему национальному и общечеловеческому, получить возможность после о всем сметь не без собственного основания свое суждение иметь — вот что было предметом дум и желаний многих из нас.

Мы переживаем одно из самых интересных времен. В то время как одни, забыв все родное, весь многовековый опыт своего народа, открыто и целиком за правдою общественной и государственной жизни ринулись на Запад, другие открещиваются всецело от Запада и не хотят слышать ни одного слова ни о каком опыте западных народов. В настоящее время из-за отношений к Западу у нас идет самая ожесточенная борьба между многими.

Кажется, мы не худо делали, что решили совместить в одной поездке и Восток, и Запад, причем Восток ограничили только Византией и Афоном. Палестина и далеко была от нас — в стороне, да и исторически она тоже далека от нашей Руси. Туда должны влечь всякого преимущественно религиозные настроения. Византия же и Афон... разве без них мыслима не только история Русской Церкви, но и история государства Российского? Ведь вся древняя русская жизнь создавалась «по цареградскому обычаю». Афон — светоч русского православного благочестия, которое в представлении русского человека всегда есть подвиг и самоотречение. Афон — источник русского монашества, которое и теперь стоит с ним в тесной связи. Афон и доныне — земной рай для всякого православного.

О путешествии начали задолго сговариваться наиболее подвижные между собою. В общих собраниях во главе с преосвященным ректором академии^[3] намечали и приблизительный маршрут. Желаний у нас было очень много, не хватало только кое-чего... Не хватало... средств на осуществление наших грандиозных предприятий. Поэтому невольно приходилось умерять свои пылкие желания, расхолаживать не в меру расходившееся воображение, выбирать из многого что-либо посущественнее, оставляя мелочи и детали до лучшего будущего, если только оно когда-либо для кого-нибудь наступит. Как пожалеешь при этом, что при наших учебных заведениях не существует никакой паломнической кассы, из которой бы можно было призанять малую толику. С какой благодарностью возвращал бы каждый эту «толику»...^[4]

Как бы то ни было, от слов скоро мы перешли к делу. Во главе путешественников стали преосвященный ректор академии с профессором А. И. Введенским. Всех желающих ехать вместе спосторонними набралось свыше 40 человек.

Предлагая краткое повествование о нашем «хождении», наперед говорим, что едва ли возможно описать все, что видели, изложить, что передумали, и рассказать, что перечувствовали многочисленные участники экскурсии. Из необозримой сокровищницы нашего опыта мы можем предложить, к сожалению, только небольшую часть, хотя и эта «небольшая» часть превратится в два больших тома.

15 июня — день [долгожданного] отъезда. Однако, когда наступил этот давно желанный и лелеянный день, невольно начала закрадываться в сердце какая-то смутная, неясная тревога. Невольно думалось: куда едем? за тысячи верст, за границу... Это последнее слово звучит для русского человека как-то страшно. Уж слишком велика Россия-матушка. Можно много ездить по свету белому, с севера на юг, с востока на запад, а все из России не выедешь. Говорят, во владениях русского императора солнце не заходит. Правда, усовершенствованные пути сообщения дают возможность каждому из нас быстро долететь до западной границы, но русское сознание как-то не мирится с ограниченностью родной земли. Русский человек из средней России — а таковы и были участники экскурсии в большинстве — всегда думает, подобно одному гоголевскому герою, что сколько ни скачи, ни до какой границы все равно не доскачешь. После, когда мы увидели иные земли, где от одной границы до другой очень близко, всего даже иногда только несколько часов езды, то мы замечали, как легко смотрят там на поездку за такую «границу». Для жителя небольшого государства поехать за границу — это то же, что нам поехать от Харькова или от Казани до Москвы. Едва ли когда коренные русаки будут так же смотреть на поездку за границу.

Так и мы невольно поражались предстоящей нам, как казалось, уж слишком смелой и рискованной задачей — ехать за границу. По православному обычаю помолились торжественно, а некоторые даже и причастились. Вот настала пора и отъезда, пока недалеко — от Посада до Москвы. Путь — хорошо нам знакомый. В Москве должна была собраться вся экскурсия вместе, но все же большая ее часть выехала из Посада. Как-то жутко было ехать в одиночку. Все жались друг к другу. На Сергиево-Посадском вокзале собрались проводить нас наши знакомые и благожелатели. Напутствуемые их добрыми пожеланиями, двинулись мы пока в недалекий путь до Москвы. Невесело провожало нас родное место, лил дождь, было пасмурно. Но на душе было светло. И дождь не мог охладить нашего жизнерадостного настроения...

У Брянского вокзала. Начало ХХ в.

В Москве собралась вся экскурсия уже на Брянском вокзале. Правления тех дорог, по которым нам следовало ехать, были настолько любезны и добры к нам, что предоставили в наше распоряжение целый пульмановский вагон второго класса, вплоть до самой Одессы. И это все... за цену только экскурсионного билета, за 2 рубля 70 копеек от Сергиевого Посада до Одессы. Удивительно, какие громадные льготы предоставляются в России для учащихся. Право, кажется, даже грех не пользоваться такими привилегиями. Спасибо всем, кто дает возможность подрастающему поколению продолжать свое образование и за пределами школы. Этим сознанием мы особенно прониклись, когда сели в вагон и поехали из Москвы со скорым поездом.

Вместе с нами, в том же самом вагоне, поместились и преосвященный ректор, и профессор А. И. Введенский. Они заняли отдельное купе у самого входа в вагон. Это купе напоминало крепость, где расположена комендантская часть. И это было отчасти справедливо: отсюда шли всякие распоряжения, сюда обращались за всякими справками. Это купе придавало всему паломническому каравану возможное единообразие. Быстро удалялись мы от Москвы на юг. В открытые окна неслись целые реки свежего, сочного воздуха, очищенного прошедшими дождями. Мы ехали теми местами, где за день или за два прошли ужасные ливни, самые большие за все дождливое лето 1908 года. Здесь мы могли видеть, каких громадных размеров достигало наводнение. Встречались целые леса, затопленные водой, реки, выступившие из берегов, ручьи и речки, в другое время, вероятно, едва видные сквозь окружающие их кусты и травы. Теперь же эти ручьи и речки переживали вторую весну, когда и они при своем ничтожестве могут показаться великими и могущественными, хотя на время. В окно мы как бы видели раннюю весну, только леса стояли покрытые зеленой листвой.

День, проведенный в суете и хлопотах, давал себя чувствовать. Все чувствовали, что пора бы и закусить. Прежде чем успели развязать свои «кошницы» и достать оттуда, кто что имел, на сцену неожиданно выступил «брат» Михаил со словами: «Рибешка». В руках его был какой-то палкообразный, длинный сверток. Оказалось, что эта «рибешка» — не что иное, как целая малосольная семга. И не в вагоне, да еще среди странствующих, такая «рибешка» привлекла бы внимание к себе всех. А здесь?.. Да что и говорить о том, что было здесь... Едва ли бы в другом месте эта «семушка», как ее называли часто потом, заслужила такое высокое внимание к себе.

Мы, конечно, были благоразумны, сокрушили только часть «семушки», оставивши прочее на завтра. Еще многие не расстались совсем с «семушкой», как появился тот же «брат» Михаил с новым палкообразным свертком в руках и со словами: «Рибешка!» Все бросились к нему, начали быстро развертывать сверток. Новая «рибешка» оказалась превосходным балыком. Принялись и за балык, воздали должное и ему. Шуткам, остротам, веселью не было конца. Но вот опять появляется «брат» Михаил. На этот раз в руках его целая гора коробок с всевозможными консервами. Обступили со всех сторон «брата» Михаила. Кто выкрикивает: «Перец, баклажаны, помидоры!», кто: «Бычки, севрюга, омары!», кто: «Икра баклажанная, скумбрия, осетрина!». Решили отведать и из новой добычи, благоразумно припрятав остальное к следующему дню.

Самоотвержение «брата» Михаила невольно раскрыло «потаенное» каждого ехавшего, и по вагону, к общему удовольствию, начали разгуливать «секреты» всех. Тут были и фрукты, и печенья всевозможных сортов, и конфекты, и различные «удобь» съедобные деликатесы. Появилось много чайников с чудным кипятком. Началось всюду чаепитие, да такое чаепитие, какого и дома никогда не видали. Все чувствовали себя как дома. Всюду разговоры, самое веселое и жизнерадостное настроение. Необычность обстановки еще более поднимала настроение. Чувствовать себя так прекрасно в вагоне, мчащемся с большой быстротой, как не чувствуешь себя и дома, — это очень много значит!..

Да и заслужен был всеми нами этот вечер. Целый год просидеть добросовестно за книгами, только что сдать труднейшие экзамены — дело немалое. После стольких трудов всякий сумеет оценить свободу и чистое веселье часов отдыха. Разговорам, рассказам, воспоминаниям, предположениям, добросердечным шуткам не было, конечно, конца...

После чаепития разбились на кучки. Одна кучка пропела почти все всенощное бдение. Другие сообща читали книжку. Третьи вели разговор. Четвертые играли в какие-то несложные игры.

В самом благодушном настроении мы провели в вагоне первый вечер, который и не был очень долгим: ведь выехали из Москвы уже в 8 часу вечера. Но, должно быть, завистливая судьба раскаялась, что предоставила нам слишком много удобств и удовольствий, без каких-либо особых заслуг с нашей стороны, ирешила немного охладить нас, показать нам, что несмотря на все свое благодушие, мы все же в ее полном распоряжении. И действительно, нам необходимо было предостережение, чтобы мы смотрели в пути в оба и не считали бы ворон и галок. Говорят, что нет худа без добра. А добро без худа бывает? Пожалуй, тоже не бывает.

Прошли большие дожди. Приятно вдыхать чистый воздух, приятно сидеть в вагоне, открыв окно, и уноситься как бы по волнам свежего воздушного океана в туманную темнеющую даль. Но те же дожди размывают полотно дороги, и можно вместе с вагоном полететь на самое дно какого-либо очень глубокого оврага да еще с большой рекой. Не подумайте, будто с нами случилось что-либо подобное. Нет, Бог был милостив к нам и не дал несчастью коснуться нашей души. Мы лишились только прежнего комфорта и суетных житейских удобств. Еще в Москве мы узнали, что верст за 200 путь попорчен, так что поезд не может идти беспрерывно. Но оказалось, что, пока мы ехали, путь был исправлен и наш скорый поезд, хотя и воробьиным шагом, пробрался по опасным местам высоких и размякших от дождя насыпей. Таким образом, мы избегли того, чего опасались, но зато встретились с тем, чего совсем не ждали. Немного больше 200 верст проехали мы, и путь оказался загроможден и испорчен. Впереди нас разбился товарный поезд, разбился на высокой насыпи, переломал рельсы, загромоздил путь. Пришлось пересаживаться в другой поезд. Увлекшись роскошным первым вечером в вагоне, мы, конечно, просидели до поздней ночи, и на рассвете раннего летнего утра нам пришлось покидать свои ложа, тащиться с вещами почти целую версту до другого поезда. Мало того, нам пришлось остаться там бесприютными, так как в «новоизобретенном» поезде для нас не было, да и не могло быть особого места. По правде сказать, просто не было даже и никакого.

Только-только загорался ясный летний день. Было прохладно. Настроение наше сразу упало. Лишь начали путь — и сразу неудача. Приходится стоять на одном месте. Пока развлекались, осматривая довольно большое крушение. Смотрели, как нежные, южные, соблазнительные для нас — северян — ягоды: вишня, малина и другие — страдали и погибали при бесцеремонной перегрузке. Несколько часов потеряли мы по милости товарного поезда. Но слава Богу и за это. Почти все в один голос говорили: что было бы с нами, если бы наш скорый поезд мчался по этому месту, а не товарный? Конечно, мы полетели бы все вверх тормашками с высокой насыпи в пропасть, и едва ли бы многие из нас остались в живых. Вот почему мы скоро примирились с неудобствами и горячо благодарили Бога за свое спасение. Многие из нас никогда не забудут этого чудодейственного утра. Люди ведь не малина и не вишня. Пусть мнутся и рассыпаются уж лучше ягоды, только бы люди были целы.

В большой тесноте и с большим опозданием поехали мы дальше. Хотелось спать, вспоминались недоступные теперь для нас удобства. Некоторые из нас, как евреи в пустыне, готовы были и возроптать даже. А между тем поезд быстро бежал все на юг. Пред нами открывались уже новые картины; в окно была видна не наша страна. Мы ехали уже по Малороссии... Неведомы были нам, северянам, насельникам холмов и пригорков, те безграничные равнины, которые расстилались теперь всюду пред нашими глазами. Посмотришь в одну сторону — равнина расстилается, докуда только можешь видеть. Посмотришь в другую — то же. Степь — это сухое море. И волнуется она, как море. Лишь изредка вид степи оразнообразится небольшим лесочком, кустиком, деревцом. Попадаются селения. Опять — не наш тип, не наш вид. Что-то совсем другое. Белые чистые хаты утопают в зелени садов; целыми десятками высыпали на край села ветрянки. Чем дальше едем, тем больше вытягиваются в высоту тополи; должно быть, сильнее тянет к себе все растущее и цветущее теплое южное солнышко. Всюду пестрые с яркими цветами костюмы мужчин и женщин. Слышится иная речь. Раздается иная песня, несущая в себе предания своей стороны. А как велик горизонт! У нас взор постоянно упирается или в гору, или в лес. Здесь он скользит, ничем не задерживаемый; только где-то очень и очень далеко земная равнина сходится с краями голубого небесного купола. Безбрежная степь, напоенная ароматами душистых лугов и полей, с веющей везде и всюду свободой, как-то невольно, незаметно, бессознательно влечет тебя на свой простор. Хочется спрыгнуть с поезда, броситься в эту необъятную, чарующую ширь и бежать, бежать без оглядки куда глаза глядят. Степь, как магнит, только не для железа, а для человека. Как понятен теперь стал нам хохол, который может, впившись глазами в глубокое, южное небо, обвеваемый простором и ширью, лежать в степи неподвижно целыми часами. Как понятна теперь для нас даже его песня, его нежная душа. Как понятен весь уклад его жизни. Вспоминался певец степей — Гоголь. Так и казалось, что где-нибудь среди высокой и густой травы скачет со своими могучими сынами старый казак Тарас Бульба, скачет в вольную Запорожскую Сечь. Да вдали нередко и виднеются скачущие всадники. Жадно смотрели мы на новую страну, и все хотелось сказать: «Так вот какая ты, Малороссия!»

В Малороссии. Фотография начала XX века С.М.Прокудина-Горского.

Малороссия — уже само это слово обвеяно какою-то поэтическою грезою, и каждое малороссийское название имеет в представлении великоросса какой-то особый поэтический оттенок. Конотоп, Нежин, Полтава — разве это то же самое, что Москва, Тула, Калуга, Рязань. Нет, совсем какое-то особое настроение связано с первыми, новое и более мягкое. По полям очень часто встречаются курганы. Одни из них уже раскопаны. Ученые, руководившие этими раскопками, потревожили мирный покой находившихся там, рассказали нам о многих их деяниях. А сколько еще героев древней Святой Руси спят под этими высокими курганами, храня свои славные деяния в гробовой тайне. Когда я всматривался в эти курганы, мне показалось, что здесь лежат зерна, семя святое, «стояние» Руси. Это — незыблемый фундамент Святой Руси. Это — подземные источники, которые питают своей живительной влагой современных богатырей Святой Руси.

Наконец доехали мы и до Конотопа, родины незабвенного Драгомирова^[5]. Поезд изменил свое направление и понес нас на запад. На станциях мы почти все выбегали на платформу, любуясь прекрасными тополями, интересуясь невиданной нами никогда «Хохландией». Необыкновенно интересовали нас кобзари. Глубокий седовласый старец. Высокое чело изрыто глубокими морщинами — этими красноречивыми свидетельницами и скорбей, и радостей его. На всем лице — отпечаток глубокой думы. В руках старинный, простой, незатейливый инструмент кобза с мягкими, нежными, ласковыми звуками. Дребезжащий разбитый голос тянет песню про былое. То усилится он, загорятся глаза певца, засветится лицо, и кобза в такт внутреннему настроению певца заговорит проворнее и громче. Потом стихает голос певца, сливаясь с окружающей тишиной. Потонут звуки как бы в недосягаемой вышине бесконечно голубого неба. Погаснет улыбка на лице. Замолчит и кобза. Слушатели стоят молча кругом кобзаря, каждый со своею думой в душе. И если бы не звонок, кажется, еще долго, долго простояла бы толпа около кобзаря. Лично я ничего не знаю лучше музыки и пения кобзаря.

На вокзалах мы набрасывались на соблазнительные южные фрукты и истребляли их в большом количестве, несмотря на холеру. Покупали и безделушки различные, учились говорить по-хохлацки.

Скоро начало снова темнеть. Мы должны были приехать в Киев еще засветло, но с пересадками мы запоздали. Опытные люди советовали нам беречь свои силы на будущее и не тратить их еще здесь, в России. Поэтому в наши планы не входило посещение Киева. Однако все хотели воспользоваться свободными между поездами тремя часами, чтобы посмотреть этот красивейший город, полный вековечных русских святынь. Бывавшие в Киеве сочли своим долгом подзадорить любопытство не видавших Киева, рассказывая чудеса о его удивительной красоте. Но как ни желательно многим было хоть только совне посмотреть знаменитый город, пришлось отказаться от этого удовольствия совсем. Мы подъезжали к Киеву уже почти в полночь, и до отхода поезда из Киева в Одессу оставалось не более получаса. И то подъезжали потому, что машинисту дали на чай, он и гнал поезд изо всех сил. Ехал на наше счастье какой-то совсем большой человек, который то и дело посылал на паровоз машинисту грозное: «Прибавь!..»

Киев. Лавра. Начало XX века.

Не могли мы посмотреть ни колокольни, которая днем всегда видна за десятки верст, ни роскошной панорамы города, которая развертывается пред путешественником днем. Лишь рассеянные по горе огни привлекали к себе наши взоры. Ближе к железной дороге едва видная в темноте чернела лавра — центр величайших святынь с древнейших времен. Что для Великороссии Свято-Троицкая Сергиева лавра, то для Малороссии — Киево-Печерская лавра. Сколько тысяч и миллионов благочестивых людей стекается сюда на поклон со всех концов Руси великой и пока, благодарение Богу, благочестивой! Преподобные Антоний и Феодосий Печерские и теперь еще могут быть названы архимандритами всея Руси, как преподобный Сергий — ее игуменом. Преподобные Марк Гробокопатель, Прохор Лебедник, Спиридон просфорник, Иоанн Многострадальный, Алипий врач, Никола Святоша, Нестор Летописец как живые стоят перед нами и влекут наше сердце к себе. Это — как бы вечно неугасимые лампады, вечные маяки наши в этом многомятежном море. И вот этот-то центр и источник русского Православия и благочестия теперь пред нашими глазами.

С шумом влетел поезд на мост, замедлил ход и долго ехал по длиннейшему мосту. Под нашими ногами в полночной темноте, где-то там, глубоко внизу, струился красавец Днепр, украшение и гордость Малороссии, навеки памятный и для всей Руси, «ее чистая купель». Много дум и чувств можно пережить, смотря на древний стольный град. Старая, седая Русь вся встает в памяти. Приходят на ум подвижники, князья, богатыри, былины и летописи.

Но все это должно было лишь только промелькнуть пред нами в несколько минут. Киев скрылся от нас за горою, и мы скоро подъехали к вокзалу. Здесь готов уже был для нас поезд, отправляющийся в Одессу. Мы снова — в прекрасном вагоне, разместились с удобствами. Для преосвященного и Алексея Ивановича дали даже купе в первом классе.

Семнадцатое число почти все мы провели в вагоне. На просторе, среди удобств чувствовали себя снова великолепно, тем более что за ночь прекрасно выспались и отдохнули от тревог и усталости прошедшего дня. Опять ехали по Малороссии, но уже не такой. Здесь уже нет такой равнины, и леса стали попадаться чаще. Только близ Одессы снова началась равнина. Длинный день коротали как могли. Скучать было нельзя в такой большой компании. Появлялась не раз «рибешка», консервы, фрукты, ягоды. Пили чай, читали местные газеты, мечтали о море и туретчине, спорили... Выбегали на станции, изучали начинавших попадаться нам «иерусалимских дворян», которых многие из нас никогда и не видали. Преосвященный владыка иногда обходил весь вагон. При этом он обыкновенно шутил: «Иду по обзору епархии». Видимо, ему хотелось лично проверить, все ли довольны и покойны. Недолго тянулся и этот день.

Вход в Ильинское подворье в Одессе

В Одессу мы приехали, когда было уже темно. На вокзале встретили нас иноки Ильинского Афонского подворья, и мы все пешком направились на подворье, находящееся совсем близко от вокзала. Там провели нас прежде всего в храм, который был весь освещен и выглядел необыкновенно торжественно. Здесь встреча нашего владыки. Совершили обычную литию, в конце которой возглашено было вместе с владыкой многолетие и нам. Владыка ответил многолетием за братию обители и сказал речь. В своей речи он говорил о том великом подвиге, который несут живущие на подворье иноки, встречающие тысячи богомольцев на их пути в Святую Землю и на Святую Афонскую Гору. Преосвященный уподобил иноков мудрым девам, потому что, в какое бы время ни пришел к ним во имя Христово жених, они всегда готовы принять его и светильник их гостеприимства всегда горит равно ярко. Мы были запоздалыми путниками, пришедшими уже почти ночью, и гостеприимные иноки встречают нас с зажженными светильниками. Шумная жизнь улицы, что течет мимо подворского храма как бы полноводной рекой, нисколько не смущает спокойное молитвенное течение жизни иноков. Она, как звезды на небе, постоянно светит вечно мятущемуся, неустойчивому бурному миру. Свети же миру и до скончания веков...

Церковь подворья была наполнена народом. Здесь были не одни только монахи. Здесь были богомольцы, прибывшие ранее нас и ожидавшие отбытия парохода. Были и одесские жители, привлеченные в храм необычным стечением народа и необычным торжеством. Все с глубоким вниманием слушали приветственную речь владыки, дышавшую сердечностью и ласкою. Свою речь владыка закончил просьбой к насельникам обители принять под свой гостеприимный кров и нас, далеких путников, идущих на поклонение святыням Востока и далекого Рима, и обвеять нас святыми молитвами.

У гостеприимных иноков уже все было готово для нас: и стол, и дом. Мы уже были далеко от родных мест, уехали за полторы тысячи верст, но и здесь нас встретили как бы родные люди. Великая добродетель — гостеприимство; всякий путешествующий нуждается в нем. Но особенно нуждается в нем наш русский паломник. Что делал бы простой мужичок, простая баба-крестьянка, если бы не было в Одессе гостеприимных Афонских подворий? Проникнутый одной мыслью — идти за горы и моря, чтобы поклониться великим святыням, — богомолец как бы перестает жить на земле, в условиях гражданского общежития. Он становится выше всего этого. Все формальности, связанные с выездом за границу, совершенно непонятны благочестиво настроенной душе богомольца. Весьма легко могло бы случиться, что богомольцу пришлось бы возвратиться домой, и он возвратился бы без ропота; только говорил бы, что не удостоил его Господь поклониться Своему Гробу. Да и не странно ли, что православный христианин, которому с малых лет святыни Востока близки, дороги и как бы родные, должен ехать за границу, чтобы поклониться этим святыням? Что может быть выше того служения, которое с честью и славою исполняют одесские Афонские подворья? Встречать тысячи богомольцев, исправлять за них всякие формальности, чего без привычки и без знания сам из них никто не сделает, отправлять их туда, куда они всей душой стремятся! Много благодарности чувствуют, хотя, может быть, и не высказывают паломники Афонским подворьям за их необходимую и дорогую всякому помощь.

В тот же вечер нам нужно было написать или, лучше сказать, подписать готовые печатные прошения на имя одесского градоначальника о выдаче нам заграничных паспортов. Заграничный паспорт... Для выезжающего за границу впервые это звучит уже почти гордо.

Одесса. Андреевский лиман и лечебница. Открытка начала XX века.

Все чувствовали себя как-то приподнято. Еще бы. Завтра предстоит ехать за «сине море» нам, из которых большая часть и не видала от дня своего рождения никакого моря. Всем представлялось, что море непременно встретит нас, если и не форменной бурей, то уж непременно хорошей качкой. Спрашивали, спокойно ли море. У опытных людей спрашивали совета и средств, как избавиться от последствий качки. Агент Православного Палестинского общества М. И. Осипов, к которому и направлялось большинство подобных вопросов, настойчиво успокаивал нас, уверяя, что никакой качки не будет. Наконец более робким он порекомендовал самое [действенное], по его мнению, средство против морской болезни. Нужно, говорил он, так напиться, чтобы «сухопутная качка превышала морскую», тогда можно ехать смело. Уж тогда ничего не будет...

Только далеко за полночь успокоились мы, и, вероятно, каждый в глубине души своей не раз задавал себе вопрос: «Что день грядущий нам готовит?..»

На следующий день, 18 июня, пароход должен был отойти в 4 часа дня. В нашем распоряжении был почти целый день. Рано утром направились мы посмотреть город. Прежде всего, конечно, мы пошли на берег моря. Шли чистыми, но небогатыми улицами, прошли довольно жалкий по растительности знаменитый Александровский сад. И вот мы на берегу моря. Пред нами расстилается какая-то беспредельная равнина, как будто выпуклая. Кто вспомнит, как он впервые увидел море, тот согласится, что первое впечатление, это — впечатление какого-то простора, какой-то могучей шири, которая манит к себе, невольно наталкивает на думы о том, что человек создан для свободы, шири и простора, что человек — вершина творения, хозяин земли. Живет человек в комнате величиной в 10–15 квадратных аршин — как-то сдавлена его душа. А выйдет он в степь ли, на берег ли моря — и душа его как бы расширяется. Может быть, здесь она мистически соприкасается с вечностью. Поэтому человек, когда смотрит на море, ему часто хочется молчать. И есть отчего молчать. Посмотрите, какой могучий пред вами размах, какая власть и сила!.. Недаром столько самых возвышенных и талантливых страниц посвящено писателями морю...

Одесса. Практическая гавань. Открытка начала XX века.

Недолго мы любовались морем, да и моря-то здесь был как бы клочок только. Лишь вправо оно убегало в необозримую даль, скрываясь за горизонтом. С берега моря пошли в центр города, прошли по его главным улицам, бульварам. Странное впечатление производит Одесса. Город богатый, чистый, опрятный, благоустроен. Прекрасные здания, отличные мостовые, правильные улицы, как шахматная доска. Тонет в зелени. Улицы окаймлены необозримыми по длине линиями высоких белых акаций, закрывающих собою от палящих лучей южного солнца тротуары. Но духа в нем как бы нет, русского смысла нет. В Одессе-красавице как-то чувствуешь себя чужим. Проходишь по улицам. Кому только здесь нет храмов! Роскошные храмы Меркурия, Мельпомены, Бахуса и т. п., но Божьих храмов почти не видно. Подъезжаешь к русскому православному городу — целый лес колоколен, золотые главы блестят на солнце, кресты горят, как звезды, слышишь звон призывный. Сердце радуется! Чувствуется подлинная русская жизнь. По улицам идешь — на каждой улице храмы. Обнажают головы прохожие, широким русским крестом осеняют себя. Не то в Одессе. Мало храмов, звона не слышно, все идут «по делам», не на что перекреститься… Скучный город! Души в нем русской нет. Да и русского нечасто встречаешь в этом интернациональном городе. Зато кого только здесь не встретишь! И немца, и француза, и англичанина, и грека, и итальянца и т. д. Но более всего здесь, кажется, евреев: на домах вывески с еврейскими фамилиями, на улицах встречаешь постоянно типичные еврейские физиономии. В таких интернациональных центрах национальное разделение сказывается с гораздо большей обостренностью, чем в других местах. Вдали от всяких инородцев, среди одного только русского населения, легко чувствовать себя космополитом, легко теоретически рассуждать о равенстве национальностей. Но когда приходится жить среди инородцев, на практике проводить свои теоретические убеждения, тогда теория, сталкиваясь с практикой, разлетается в прах, и от нее не остается ровно ничего. Кто бывал в юго-западном крае, тот, наверное, замечал, что там русские как бы ближе жмутся друг ко другу, теснее объединяются между собою. Так и сам невольно в первый же день чувствуешь больше симпатий к своим, чем к чужим.

В 11 часов нам был назначен прием у его высокопреосвященства архиепископа Одесского Димитрия. К назначенному времени мы поспешили к архиепископскому дому. Владыка милостиво принял нас и долго разговаривал с преосвященным ректором и профессором А. И. Введенским о разных предметах. Рекомендовал нам обращать на Афоне больше внимания на остатки древнего чистого благочестия. Там, говорил он, и остается еще много такого, что общецерковною жизнью уже забыто. Например, там строго наблюдаются канонические условия принятия в клир (Ап. прав. 25; Перв. Всел. 9; Феофил. 3 и 6)^[6], на которые, к сожалению, у нас обращается внимания слишком мало. Говорил нам, что он и сам собирался побывать на Афоне.

Получив благословение святителя на предстоящий путь и пропев владыке дружно «исполла», мы поспешили обратно на подворье. По дороге зашли в кафедральный собор. Одесский собор весьма обширен, хорошо отделан. Снаружи и внутри производит прекрасное впечатление. Это один из красивейших соборов в России. Так как собор благоукрашался постепенно, то отличается некоторой смешанной архитектурой. Здесь, в соборе, мы поклонились могилам знаменитых одесских святителей, память о которых никогда не умрет в Русской Церкви. Здесь погребены архиепископы Одесские: Иннокентий, Димитрий и Никанор. Это были все и знаменитые ученые, и знаменитые витии, которых нельзя не чтить и которым нельзя не подражать.

Вот мы и опять на подворье. Снова нас угостили трапезой. За трапезой не раз обменялись здравицами. Трудно описать гостеприимство афонцев, трудно и отблагодарить их за это вполне достойно. Простившись с гостеприимными иноками и поблагодарив их за любовь к нам, мы направились к пароходной Карантинной гавани, откуда отправляются пароходы в заграничное плавание.

Одесса. Карантинная гавань. Открытка начала XX века.

Подъезжая к гавани и окидывая взором весь одесский порт, невольно призадумаешься. Ведь это целый Вавилон. Сколько пристаней! Целый лес мачт, черных толстых труб. Одни дымятся, другие не обнаруживают никаких признаков жизни. Снуют между пароходами баржи, лодки большие и маленькие. По самому берегу идут десятки железнодорожных линий, даже в два этажа. Как мухи, облепили те или другие части порта люди. Там отходит пароход, здесь сгружают товары, носят тяжелые тюки, складывают их в громадные амбары. Видно, что торговля в Одессе происходит в обширных размерах. Такими пристанями и портами живет обыкновенно целая страна. Сюда стекаются товары, как ручейки в речки и реки, и через это устье выливается их полноводная река в море. Но в речное устье только выливается вода, а в торговое устье и выливается, и вливается вместе.

В Карантинной гавани, у пристани Русского общества пароходства и торговли, стоит почти готовый к отплытию и наш пароход. Это — огромный старик «Лазарев», который, вероятно, за свою многолетнюю жизнь отвез и привез обратно целые сотни тысяч, а может быть, и миллионы богомольцев. При входе на пароход получаем от полиции свои заграничные паспорта. Вот мы на пароходе. Наше место на носу парохода. Нельзя прийти в восторг от этого помещения. Сначала как будто и не верится: неужели можно ехать в такой обстановке? По стенам, под верхней палубой, в два этажа нары. Каждому можно занять не больше аршина в ширину. Да еще, чтобы добраться до своего места, необходимо перебираться через всякие приспособления для опускания и подъема якоря. Помещение не имеет никаких признаков чистоты, даже положительно грязно, так что боишься прикоснуться, чтобы не оставить на одежде надежного знака на память и в наказание за неосторожное обращение с грязными предметами. Но что делать? Ведь мы третьеклассные пассажиры. А по пароходным русским порядкам третьеклассный пассажир — существо ниже человека. На одно место поэтому можно посадить трех пассажиров: где-нибудь поместятся! О просторе не может быть и мысли. Впрочем, капитан по просьбе заботливого М. И. Осипова предоставил нам, [в отличие от других], для дневного пребывания весь пароход, все его палубы. Кое-как разместив свои вещи, мы поднялись на палубу. Здесь уже была большая часть пассажиров.

Глухо, тягуче прогудели ужасные длинные свистки и далеко разнеслись по заливу. Первый... Второй... Скоро пароход будет отходить. М. И. Осипов в краткой речи пожелал нам доброго пути. Преосвященный на это ответил: «И три года тому назад М. И. также провожал московских студентов, и плавание их, хоть и на старом пароходе, было вполне благополучно. Надеюсь, что и [в] настоящий раз, с легкой руки М. И., мы будем плавать благополучно. Старое-то, должно быть, вообще надежнее!». М. И. раздал нам по Евангелию на русском языке. Это «напутствие русскому паломнику от Императорского Православного палестинского общества», как напечатано на переплете. В напутствие и благословение Палестинское общество предлагает тоже напечатанный на переплете стих: «Благословит тя Господь от Сиона, и узриши благая Иерусалима»^[7]. Хотя нам не предстояло узреть благая Иерусалима, однако мы с большой благодарностью приняли это прекрасное напутствие.

Третий гудок. Прибраны сходни. Мы уже оторваны от родной земли. На буксире начинают вытаскивать тяжелый пароход из тесной гавани. Медленно, почти незаметно отходит наш пароход. Провожавшие стоят толпой на пристани, шлют последний привет отъезжающим, машут платками. Только нас некому провожать. М. И. Осипов да несколько афонских иноков — вот все наши провожатые.

Меньше и меньше становятся стоящие на пристани люди, больше и больше открывается город, не видный из гавани за высоким берегом. Пароход на буксире уже подвезли к выходу из гавани. Заработал винт, и пароход пошел быстрее. Вот волнорез со стоящим на его конце маяком, и мы покидаем одесскую гавань. Одессу можно видеть только с моря, но она с каждым поворотом винта отходит дальше и дальше, мельче становятся дома. Пароход вышел на середину залива и повернул направо, на юг, поперек Черного моря. Город постепенно скрывается из виду. Мы едем мимо дачных местностей Одессы, мимо Малого, Среднего и Большого фонтанов. Чувствуется приподнятость настроения, хочется скорее в открытое море...

Печатается по изданию: От академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Христианин. Сергиев Посад, 1909. Подписано: В. Т.

За время обучения в академии Владимир Троицкий дважды побывал за границей. Описываемое в этих путевых заметках паломничество на Афон было совершено в 1908 году в составе группы студентов во главе с ректором епископом Евдокимом (Мещерским) и профессором А. И. Введенским.

Другое путешествие, уже по западным странам, которое В. Троицкий совершил в 1912 году, дало материал к написанию "Писем о Западе".

^[1] Точная цитата: Обходяйже страны, умножит хитрость (Сир. 34,10). - Прим. ред.

^[2] Преосвящ. Арсений со студентами в Палестину (1900 г.) и преосвящ. Евдоким со студентами в Палестину, Египет и Грецию (1905 г.).

^[3] Ректором Московской духовной академии с 1903 по 1909 годы был епископ Волоколамский Евдоким (Мещерский), впоследствии митрополит Нижегородский. В1922 году уклонился в обновленчество и явился одним из основоположников обновленческого раскола. С 1924 года на покое. Духовный писатель. Скончался в 1935 году в Москве. - Прим. ред.

^[4] Издавая в свет это сочинение, всю прибыль от издания мы полагаем в особый "паломнический" фонд, из которого взаимообразно будут брать студенты-экскурсанты. Р. А. Е. Е.

^[5] Драгомиров М. И. (1830-1905), русский военный теоретик и педагог, генерал от инфантерии. Участвуя в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. успешно руководил действиями русских войск при обороне Шипки. С 1903 г. член Государственного совета. - Прим. ред.

^[6] Указанные правила касаются безукоризненности и чистоты лиц, производимых в священство. - Прим. ред.

^[7] Кстати, заметим, что после этого стиха поставлена странная цитата - Ис. 127,6; вместо псалма 127 [и стиха] указана несуществующая глава пророка Исайи.