Монашество было для него не уходом от жизни, а приближением к ней

24 ноября – день памяти одного из самых самобытных российских политических мыслителей XIXвека – Константина Николаевича Леонтьева. Некогда известный писатель и дипломат, Леонтьев пережил момент духовного перелома, изменившего течение его жизни. Ее внутренним содержанием становится христианство, воспитанное и поддерживаемое духовной традицией Оптиной Пустыни…

Кризис

Надо только разорвать «пуповину», соединяющую с прошлым: заглянув в чемодан, наполненный рукописями романа “Река времен”, он бросает их, – плод многолетних усилий, – в пылающий камин, где они безвозвратно погибают.

В эти дни в Салониках в его сознании проносился «калейдоскоп» воспоминаний. Изящная с оттенком франтовства обстановка дворянского дома в городке Кудинове Калужской губернии, где он родился. Затем – медицинский факультет Московского Университета и наивные мечты «при помощи физиогномики произвести великое обновление человечества, устроить общество на прочных физиологических основаниях, справедливых и приятных». Крымская война 1853-56 гг., служба военным врачом, не сложившаяся семейная жизнь…Слава писателя. Двадцать лет назад пришел первый успех. Его комедия “Женитьба по любви” вызвала одобрение самого И.С. Тургенева. А затем были десять лет ожидания и накопления опыта, пока романы “Подлипки” и “В своем краю” не принесли ему известность. Сама публикация на страницах “Отечественных записок” говорила в те годы о многом.

Для большинства читателей в ту пору он – романтик и утонченный эстет, пишущий о Востоке, автор “Очерков Крита”, повести “Хризо”, “Хамида и Маноли”. Но в эти часы, вдали от родины, на грани жизни и смерти прежняя внешне успешная, пестрая, как восточный узор, жизнь вмиг показалась Леонтьеву пустой.

Дороги и люди

С исполнением обета он не замедлил, и сразу ушел с консульской должности. Путь его лежит на Афон. Целый год проводит он среди братии русского Пантелеймонова монастыря, однако старцы отказали ему в постриге, и Константин Николаевич вернулся в свое калужское имение. Он еще не готов к монашеству, мечта о жизни для молитвы оказывается отложенной на двадцать лет. А пока его ждет литература, но не художественная, а публицистическая.

После «кризиса» в Салониках приходит новое чувство – ответственности за слово. Теперь его занимают вопросы, связанные с развитием русского общества, его духовным и культурным состоянием. Впрочем, патриотическое чувство не изменяло ему никогда; усиленное ярким темпераментом оно выплескивалось порой наружу в поступках отнюдь не дипломатических. Как-то на оскорбительный отзыв французского консула Дерше о России Леонтьев ответил ударом хлыста, после чего был вынужден уехать с Крита[i].

Последующее формирование К.Н Леонтьева как политического писателя происходит во многом под влиянием духовной традиции Оптиной Пустыни. Он направляется в Калужскую губернию, и там, в Оптиной, знакомится с великим старцем Амвросием и его воспитанником – православным немцем Климентом (Зедергольмом)**. Судьба последнего была настолько необычна, что не могла оставить Леонтьева равнодушным.

Отставной коллежский асессор, магистр Московского университета, Климент Зедергольм вырос в протестантской семье, однако необъяснимое влечение к Православию и русской культуре привело его в Оптину Пустынь. Началом, первым практическим шагом к присоединению, послужил его разговор с университетским товарищем, который на высказанное Климентом желание сделаться русским ответил просто: «Для этого прежде всего надо стать православным». В поисках духовного руководства он, по совету И.В. Киреевского, приехал к оптинским старцам и вскоре принял миропомазание, а затем поступил в число скитской братии.

Леонтьев познакомился с отцом Климентом летом на даче старца Амвросия, расположенной в семи верстах от монастыря. Белокурый с чрезвычайно приятным и веселым лицом монах сразу обратил на себя внимание Константина Николаевича радостью, которая блистала на его лице постоянно. По воспоминаниям Леонтьева, отец Климент не имел ничего общего с мрачным нелюдимым аскетом, напротив, производил даже веселое впечатление. Несмотря на свою болезненность, лицом он был скорее полон, чем худ, иногда даже немного румян. Первое впечатление подкрепилось и общим интересом к традициям афонского монашества[ii]. Так понемногу завязалась дружба.

В общении и беседах с отцом Климентом Константин Николаевич понемногу открывал для себя смысл внутренней монашеской жизни. Зедергольм, по его наблюдениям, «являлся человеком, желающим достичь по мере сил, того высшего самоуничижения во Христе, которое зовется духовным просветлением.»[iii] Достаточно открытый и даже не лишенный человеческих слабостей, – наиболее заметной из них была чрезвычайная впечатлительность[iv] и вспыльчивость, – этот монах в обращении с мирянами умел выдержать единственно верный серединный «царский путь», отвечая на вопросы, однако не пуская во внутреннее, «за завесу».

«Он был серьезен и весел в одно и то же время, приветлив и сдержан, осторожен и любезен.<…> С отцом Климентом можно было говорить обо всем…или почти обо всем. Я оговорился: почти. Разумеется, он и с глазу на глаз не допустил бы каких-нибудь даже и серьезных, но вольного оттенка разговоров. <…> Он не находил себя дошедшим до высшего бесстрастия и без ложного стыда, без той монашеской гордости, в которую впадают иные, без всякой претензии на безусловную чистоту ума, отвергал всякое, даже дружеское откровение помыслов известного рода. Он останавливал собеседника, говоря: «Прошу вас, оставьте это. Я сам человек очень немощный. Драгоценнее всего ему было очищение его внутреннего мира от всякой страсти, от всякой греховности»[v].

Он рассказывал Леонтьеву о своей молодости и обращении, всевозможные монашеские предания и забавные истории. «Я видел, что не мне одному, но и ему со мной легко и не скучно, – вспоминает Леонтьев, – Я стал ходить к нему все чаще и чаще»[vi].

Собеседник оказался человеком не только не менее, но, пожалуй, и более образованным чем он сам. Кроме немецкого, отец Климент превосходно знал русский, французский, английский, латинский и греческий языки. В монастыре, помимо обязанностей службы, у него было и особое послушание – работа в библиотеке и перевод. «Поучения Аввы Дорофея» и «Двенадцать слов преподобного Симеона Нового Богослова», «Огласительные слова преподобного Феодора Студита», изданный Оптиной Пустынью, он перевел целиком, а местами поправил и выполненный ранее русский перевод «Лествицы», снабдив его новыми примечаниями. Им же по благословению старца Амвросия, были составлены жизнеописания архимандрита Моисея, старцев Льва и Антония оптинских.

Именно от отца Климента Леонтьев услышал тогда то, чего бессознательно искал: «Хорошее монашество есть высокий цвет христианства; те, кто думают, что Церковь может жить без монашества (хотя бы и весьма несовершенного и слабого), ошибаются.»[vii] Будучи подверженным влиянию страстей, Леонтьев ожидал и от отца Климента подтверждения того, что монашество – это примерная «узда» для того, кто изведал горечь падений, и с этой целью попытался вывести его на откровенность: не было ли в его жизни каких-нибудь сердечных потрясений или нестерпимых бурь? На это Зедергольм, улыбнувшись, ответил в своей обычной манере: «Видите, я не могу и не стану исповедоваться вам; но скажу вам вообще, что таких потрясений, о каких вы, вероятно, думаете, не было. Я шаг за шагом мыслью дошел до необходимости стать монахом…»[viii]  

Понемногу отец Климент открывал причины, определившие его выбор: преимуществом монашества (хотя монах – тот же православный христианин, а мирянин может быть аскетом, но с большей свободой) является то, что он поставлен в более благоприятные для строгой жизни условия. Только монашество дает человеку, поставленному между грехом и скорбью, возможность обрести постоянное духовное окормление со стороны более опытного и способного помочь искушаемым и слабым. Верующий мирянин может быть умен и чрезвычайно развит, однако в отдельных случаях не застрахован от расслабления и ошибок хуже худого. Принятый в монастырях обычай откровения помыслов, подкрепленный молитвой старца или духовника, служит дополнением к исповеди – свидетельству личной совести, и, потому, возможно, погрешительному.

По мере общения, Леонтьев все больше и больше замечал, что при видимой открытости и спокойствии, сам отец Климент «трепетал своих грехов»: «Этот страх, недоверие к себе, и есть именно то, что называется обыкновенно смирением. Он думал о себе, как о подвижнике и монахе, в сердце своем, очень низко и потому боялся сам себя, своих немощей <…> Словом, он был монах, положим во многом еще и страстный по природе и первоначальному воспитанию, но <…> был, что называется в монастырях, внимателен к себе»[ix].

В воспоминаниях об отце Клименте (Зедергольме) Леонтьев отмечает, что его усердие выражалось не только в постоянной борьбе с собой, своим характером, но и в полезном влиянии, которое он оказывал на знакомых мирян и иноверцев. Ему удалось присоединить к Православию мать и одного из братьев и еще несколько иностранцев, чему способствовали его познания, авторитет его учености, логическая ясность и основательность его речи.

В данном случае имел значение и собственный опыт писателя. Видимо, был особый Промысел в том, что и сам Леонтьев подверженный сомнениям встретил в лице отца Климента достойного и всесторонне подготовленного проводника в мире христианской культуры. На сомнения Леонтьева ответом обычно служило следующее: «Это выдумка – будто Православная Церковь допускает спасение вне своего учения. Такого рода терпимость невозможна…Вне Православия нет истинного спасения…Вы должны, вы обязаны знать и помнить это…»[x]

Знакомство писателя с оптинским подвижником продолжалось несколько лет. В конце 70-х годов, отец Климент (Зедергольм) скончался от воспаления легких[xi]. По словам самого Леонтьева утрата эта была велика для него, трудно было проходить по местам их привычных бесед, оглядываться на могилу. И, тем не менее, духовное общение не прервалось: свою горящую, ревностную любовь к Православию и к монашеству отец Климент будто передал своему другу. Для Леонтьева начинается период осмысления и переоценки отечественной истории. Ее организующий принцип теперь он видит в Православии и национальной традиции.

В 1887 году Константин Николаевич окончательно выходит в отставку. На долгие годы тихая Оптина становится для него пристанью, куда он стремился от мирской суеты, где черпает силы и получает утешение.

Он не стремится угодить, идет «не в ногу» со временем, однако его известные вещи “Византизм и славянство”, “Записки отшельника”, статьи “О всемирной любви”, “Страх Божией и любовь к человечеству” вводят его в круг наиболее самобытных политических писателей второй половины XIX века.

Собственная традиция как «лекарство» от «срединности»

Сергиев Посад. Могила Леонтьева на бывшем кладбище Гефсиманского мужского скита Троице-Сергиевой лавры.Фото: Альберт Лаптев /temples.ru

Леонтьев задумывается о причинах «омещанивания», формирующего особую культурную среду для людей самых разных состояний – культуру комфорта, расслабленности, душевной лени и в то же время неудовлетворенности внешними обстоятельствами жизни. Он полагает, что истоки этого явления следует искать в современном западном либерализме, создавшем новую породу людей – «среднего человека». (Сам Константин Николаевич с юности питал неприязнь к «усредненному», и когда его спрашивали «как дела?»,– не имел привычки отвечать: «Да так, средне». «Средний человек» был для него воплощением равнодушия и самодовольства.)

Писатель задается вопросом: что может противостоять «срединности»? И находит ответ, соответствующий «канонам» консервативной мысли: этотрадиция, то, что формирует собственную культуру страны и ее индивидуальный облик.

Применительно к России начало, противостоящее западному безверию и «середине», он определил как «византизм». В то время отзываться с похвалой о Византии и «византизме» было вызовом либеральному вкусу; это были слова, имеющие устойчиво негативную коннотацию, синонимы «азиатчины», «косности», «застоя». Еще П.Я. Чаадаев в свое время клеймил византизм, как «дух застоя и рабства». Леонтьев, напротив, был убежден в том, что Православие, развитое греко-византийцами, помимо сферы личной веры, всегда имело для России и огромное культурно-государственное значение, «просветительное, обособляющее и утверждающее».

Понятие «византизм» довольно сложное; у Леонтьева оно включает в себя монархический принцип, Православие, сохранение крестьянской общины и старинных сословных традиций, особую культуру. Именно эти начала, по мнению К.Н. Леонтьева, придавали русскому обществу органическую целостность и своеобразие: «Представляя себе мысленно византизм, мы <…> видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внемено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь. <…> Византизм дает также весьма ясные представления и в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зодчество, утварь…»[xii]

По мнению Леонтьева, «византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают сквозь весь великорусский общественный организм»[xiii]. Этому духу Россия обязана и своим политическим объединением: «Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Димитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!»[xiv]

Перенесенная на русскую почву древняя традиция, по Леонтьеву, получает новое наполнение и придает стабилизирующее значение российскому государству: «В византизме (греческом, М.Д.) царила одна отвлеченная юридическая идея: на Руси эта идея обрела себе плоть и кровь в царских родах, священных для народа. Родовое монархическое чувство, этот великорусский легитимизм, был сперва обращен на дом Рюрика, а потом на дом Романовых. <…> Государство у нас всегда было сильнее, глубже, выработаннее не только аристократии, но и самой семьи.»[xv]

Если византизм для России – начало созидательное, то в революции писатель видит не прогрессивное движение, а, напротив, упадок. С этим связана его оригинальная и консервативная по духу философская концепция, основанная на соединении эстетики, принципов историзма и органического развития. Жизнь каждого общества, – полагает К.Н. Леонтьев (в прошлом врач), – представляет собой цикл, подобный циклу в живом организме. Он включает три стадии: «первоначальной простоты», «цветущей сложности» и «упадка, сопровождающегося смесительным упрощением».

С этой точки зрения попытки западного рационализма построить общественно-государственные отношения на основе неких «универсальных» моделей и схем, вошедших в моду в эпоху Просвещения, чреваты, по его убеждению, нарушением логики естественного для каждой страны исторического развития и обеднением той основы, на которой «расцветает» ее культурная индивидуальность.

Во «всесмешении», т.е. стирании границ национальных культур, Леонтьев угадывает начало конца – упрощение перед упадком. Этим определяется и его неприятие национализма в европейском значении этого термина, поскольку в процессе образования наций он усматривает нивелирование культурных различий отдельных исторических общностей. Современная Европа, охваченная этим процессом, представляется ему лишь примером для неподражания: «Нынешний прогресс не есть прогресс развития: он есть процесс вторичного, смесительного упрощения, процесс разложения для тех государств, из которых он вышел или которым крепко усвоился…»[xvi] Повсюду в Европе видны признаки распущенности и профанации под видом свобод: «Везде гражданский брак, преследования католиков, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти»[xvii]

Многообразная, не раскрывшаяся еще во всей полноте российская действительность обладает, по мнению, К. Леонтьева неизмеримо большим потенциалом, нежели западный «нивелирующий прогресс».

Не будучи противником развития, вообще, как такового, – Леонтьев, например, высоко ценил петровскую эпоху, и полагал, что именно она заложила основы русского культурного многообразия[xviii], – он, тем не менее, считал, что Россия должна воздержаться от слепого копирования опыта Европы и механической аппликации вызревших на чужой «почве» образцов общественно-политического развития. В современных условиях для России возможны только два исхода: «или она должна в этом прогрессе подчиниться Европе, или она должна устоять в своей отдельности»[xix]. Выражением политического консерватизма Леонтьева послужил известный афоризм: поскольку явления эгалитарно-либерального прогресса схожи с явлениями разложения, «Россию надо подморозить».

Константин Николаевич надеялся на то, что союз России и православных славянских государств в форме конфедерации (а не федерации, более жесткой по своим требованиям и менее бережной в отношении сохранения местных национальных и культурных особенностей) в будущем может обеспечить ей значение исторического центра христианского мира и уберечь от революционного кризиса. Противоположностью нивелирующего европеизма должно было, по его замыслу, стать «новое разнообразие в единстве, всеславянское цветение с отдельной Россией во главе»[xx].

Политическая концепция К.Н. Леонтьева, не бесспорная в отдельных ее частях, тем не менее, неожиданно приобрела современное звучание в последние десятилетия, когда процесс глобализации начал встречать противодействие со стороны защитников национальных культур. В Европе это вызвало повышенный интерес к классике консервативной мысли, к произведениям таких мыслителей, как Э. Берк, Ж. де Местр, к наследию немецких романтиков. В России одним из самых ярких образцов политического и культурного консерватизма остается наследие Константина Леонтьева.

…Двадцать лет жизни было отдано публицистике. В произведениях Леонтьева нашли отражение самые острые политические вопросы его времени: балканский и польский, состояние современного российского либерализма и народничество, проблемы общественного и христианского просвещения.

Содержание же внутренней христианской жизни тайна: за эти годы под руководством старца Амвросия были получены необходимые знания, приобретен и некоторый опыт послушания, и наконец, пришло время для важнейшего шага. 23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни Константин Николаевич принял тайный постриг с именем Климента. А через два месяца, 12 (24) ноября 1891 г. земная жизнь Леонтьева, монаха Климента, закончилась. Знавший и ценивший его В.В. Розанов свидетельствовал, что монашество было для него не уходом от жизни, а наибольшим приближением к жизни истинной, освобождением духа.