Лампада с елеем и кровью

«Я не художник и не писатель… Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное»,— так сказал о себе автор «Неугасимой лампады» Борис Николаевич Ширяев. Писатель он или нет, но созданное им произведение читают более полувека, и интерес не ослабевает: были эмигрантские издания, а с 1991 года, когда публикация этой книги стала возможной в России, вышло по меньшей мере восемь различных отечественных, причем многие — с допечаткой тиража.

Не побоюсь сказать: «Неугасимая лампада» — одна из самых значительных книг в русской литературе ХХ века. И дело не только и не столько в ее несомненных литературных достоинствах (Ширяев умел создавать яркие, запоминающиеся образы: кто из читавших забудет «утешительного попа» отца Никодима или баронессу, фрейлину трех императриц!). Главное здесь — сам материал. Ширяев описывает Соловецкий концлагерь начала-середины 1920‑х годов, процесс становления лагерной системы — «открытой могильной ямы, в которую упоенный победою всероссийский Шигалев сбрасывал огулом действительных и возможных врагов грядущего коммунистического рабства». Как капля воды отражает океан, так Соловки того времени отражали происходившее в стране, «все основные черты тогдашней жизни Советского Союза, население которого, болезненно отрываясь от старого уклада, еще только приспособлялось к новым уродливым формам».

Но причудливость эпохи проявлялась в том, что на Соловецкой каторге было возможно многое, уже невозможное на материке: в здешней библиотеке выдавались книги, запрещенные в то время в СССР (в этот список неслучайно вошел пророческий роман Достоевского «Бесы»), в самодеятельном театре шли такие спектакли, за постановку которых в Москве или Ленинграде можно было запросто угодить на те же Соловки… Сам театр, как и издававшийся заключенными журнал «Соловецкие острова»,— тоже нечто невозможное в более позднее время. (Не следует, однако, думать, что Соловки тех лет были подобием дома отдыха: каторжное население лагеря в означенный период колебалось от 15 до 25 тысяч, и за зиму от цинги, истощения, туберкулеза умирало обычно тысяч 7–8. Но с началом навигации ежегодно приходили пополнения, и к зиме норма предыдущего года неуклонно росла).

Лагерь создавался в стенах древнего, чтимого всей Россией монастыря, что символично. Символично и то обстоятельство, что пароход, на котором привезли на Соловки Ширяева и других зэков, назывался именем видного чекиста «Глеб Бокий», но из-под нового названия проглядывало прежнее — «Святой Савватий». Характерны эти большевистские дьявольские подмены. Не созидать, а уродовать, искажать, понижать уровень — и при этом чваниться изуродованным краденым как своим достижением.

Основную массу соловецких каторжан того периода составляли заподозренные в контрреволюционных настроениях — «каэры», а понятие это молодая советская юстиция трактовала широко до безграничности. Наиболее определенными группами «каэров», отмечает Ширяев, были офицерство и духовенство. Но, кроме них, в «каэры» зачисляли кого угодно: камергеров Двора и тамбовских мужиков, юнцов, осмелившихся танцевать запрещенный фокстрот, выпускников Царскосельского лицея, фрейлин, отставных генералов и их денщиков, профессоров, финансистов… Кроме «каэров», на Соловки отправляли воров и проституток.

Вереницей проходят перед нами «каэры» — представители России, которой мы никогда не увидим. Общее впечатление — какой-то невероятной одаренности, духовной глубины. Вспоминаются слова Бунина, уже пережившего вместе со страной «окаянные дни»: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали,— всю эту мощь, сложность, богатство…». На прежнюю, умирающую страну напирала Совдепия, но сердце России еще билось, что запечатлено Ширяевым в емкой метафоре: «На Соловках первых лет их существования это биение было слышнее, потому что сюда стекали последние капли крови из рассеченных революцией жил России».

Но книга о крови, смерти, страданиях не оставляет гнетущего, мрачного впечатления: не случайно неугасимая лампада становится сквозным образом. Неугасимая лампада горит в затворе последнего соловецкого схимника. Неугасимая лампада человеческого духа светит во тьме, охватившей Родину. Она в подвигах явленых святых — таких, как Иларион Троицкий, архиепископ Верейский, запечатленный в главе «Сказы камней»: «Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках». Именно владыке Илариону удалось добиться, чтобы духовенство, многочисленных епископов и священников, собрали вместе, в одну роту, и дали им некоторое послабление режима: например, разрешение не брить бороды. На чем зиждился авторитет этого человека, становится особенно понятно, когда читаешь, как владыка с тремя монахами добровольно выходит в бушующее море, почти на верную смерть, чтобы спасти тонущих. Утопающие — заключенные и чекисты; в числе последних военком Соловецкого особого полка изверг Сухов. Неугасимая лампада светит в подвиге святых неявленых — таких, как баронесса, положившая жизнь за други своя в тифозном бараке, или «утешительный поп», который за неуклонное следование священническому долгу окончил дни в штрафном изоляторе на страшной Секирной горе. Гибнут мученической смертью многие герои книги, но «когда в елей Неугасимой Лампады каплет кровь, ее пламя вздымается ввысь, блистая и сияя всеми переливами небесной радуги — знака обета Вечной Жизни… Подвиг торжествует над страхом. Вечная жизнь Духа побеждает временную плоть. Безмерное высится над мерным, смертию смерть поправ»…

Свою книгу автор посвятил памяти художника Михаила Васильевича Нестерова, сказавшего Ширяеву в день объявления приговора: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко».