Пушкин – духовное противоядие

Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…

Не хочется опускаться до рассуждений об «актуальности» вечной красоты, особенно перед теми, кому нужна лишь польза да прибыль во всем. Хочется сказать о другом. О том, что Пушкин – по-пифагорейски целитель, ведь пифагорейцы (как раз жрецы Единого Прекрасного) лечили больных не только зельями, а стихами, веря в целительную силу молитвенной поэзии. Но скажу, чем еще Пушкин «актуален»: Пушкин – Евангелие в стихах, духовное противоядие от окружающей нас пошлости и уныния. И Пушкин особенно нужен нам, «интеллигентам», так как он лечит самую неизлечимую болезнь интеллигентности – пессимизм.

«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – все суета!» (Еккл. 1: 2).

Екклесиаст выражает то, что мы современным языком определяем как депрессия. Трагедия жуткая, когда мы не видим смысла в жизни. Древнейшее стихотворение мира, найденное при раскопках города Ур в Месопотамии, тому свидетель:

Несчастный современный человек!
Таскается один-одинешенек
По шумным улицам грязного города,
Голова у него раскалывается от едкой боли.
Он уже не слышит голос бога своего,
Поющего ему в тишине.

Несчастный современный человек – 5 тысяч лет тому назад! Что-нибудь изменилось? Только хуже стало! Из Шумерии духовному страдальцу уже прямая дорога через миллениумы, через того же Екклесиаста до ада Макбета Шекспира:

Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь – только тень, она – актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел –
И был таков. Жизнь – сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

Примерно к такому мучительному заключению приходит весь современный театр. Беккет, О’Нил, Жироду, Йонеско, Уильямс, Миллер, Ортон, Вампилов, Мэмет, Фо… Все они – гении пессимизма, все, как Сартр, доказывают как раз то, что и Блок нам объявил:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.

И обреченный Мандельштам нам передал грустный (хоть певучий) привет из Шумерии:

Я скажу тебе с последней прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой.

Уже в преддверии XXI века, жестоко отвергая даже мимолетное утешение поэзии, унылый гений современного британского театра Гарольд Пинтер злорадствовал с насмешкой: «Убери этот едкий бренди! Он смердит современной литературой» (из его пьесы «Измена»).

Понятно, почему у народа «брэнд» высокой литературы в целом падает. Народ духовно голодает при общественном перерождении веры в цинизм, надежды – в уныние и тепла любви – в «cool» равнодушие. Когда художников сменили «продюсеры» и эстетику сменили «рейтинги», само собой вино поэзии и музыки превращается в духовную «кока-колу», ибо мысли только о «цене» обесценивают искусство. Как амазонские бабочки в «Красной книге», духовность и тонкость редеют, а плодятся, как вирусы, пошлость и наглость. Все это мы чувствуем и… увы! видите, я тоже жалуюсь. К скоро ожидаемому концу обитаемого света мы все давным-давно готовы.

Но все-таки грех нам бессвязно «ныть», когда жизнь у нас одна! Пушкин заметил: «Говорят, что несчастье – хорошая школа. Может быть, но счастье – лучший университет». Физика почти доказала уже, что мысль – материальна. «В начале было Слово». Искусство сотворяет – а не только отражает мир. Лермонтов писал:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.

Но нельзя смотреть на жизнь только «с холодным вниманием вокруг», не то мы сами охолодим нашу жизнь. (Мне иногда думается, что весь феномен глобального потепления – последствие не только выхлопов углекислого газа и метана, но и плод духовного похолодания. Быть может, продолжение всей нашей жизни на планете Земля истинно зависит от возможности нашего скорейшего перехода от «мудрости» разумной депрессии к «глупости» искреннего сердечного тепла и веры.) Нужно, как Пушкин, смотреть на жизнь с теплым вниманием вокруг:

Вся комната янтарным блеском
Озарена! Веселым треском
Трещит затопленная печь…

В VIII главе «Евгения Онегина» герой, удрученный холодностью Татьяны, вдруг начинает читать:

И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.

Призвание художника – учить нас видеть духовными глазами, понимать не только умом, а душой. Иначе:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен.

Ныне в заботах «суетного света» про священное призвание искусства, конечно, забыто. Угождая самым низменным вкусам, продюсеры современных «шоу» и «блокбастеров» кино и ТВ чувствуют себя вынужденными ограничивать безвкусицу и святотатство лишь только бюджетом. Они думают: к чему духовность, когда «время – деньги», когда якобы нам нужны лишь шок да шик и негласное кредо делового и политического мира: «не пойман – не вор»? Ответ словами Пушкина: «Цель искусства – не какая-то польза, а созидание прекрасного…»

«Правда» обыденной жизни, быта, «фактов» и «новостей» – это всего лишь майя (иллюзия), как понималось уже в древних санскритских ведах. Над правдой есть Истина. А Истина в вере, в надежде, в любви.

Пушкин это понимал. Поэтому даже его холод греет:

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный, –
Пора, красавица, проснись!
Открой сомкнуты негой взоры,
Навстречу северной Авроры
Звездою севера явись!

В Пушкине уникально сочетается несказанное тепло его «всемирной отзывчивости русской души» (словами Достоевского) с восхитительной свободой мысли просвещенного западного интеллектуала. «Я по совести исполнил долг историка: я изыскивал истину с усердием и изучал ее без криводушия, не стараясь льстить ни силе, ни модному образу мыслей».

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.

«Иная, лучшая свобода» Пушкина равно пугает и радикалов, и консерваторов. Они ведь вечно между собой борются беспощадно «за правду». А Пушкину дороже милосердие, дороже Истина, поэтому «Бог с ними»…

Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…

Конечно, Пушкин прекрасно понимал трагизм жизни. Он же сказал: «Боже! Как грустна наша Россия!» И все-таки Пушкин остался светлым гением.

Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Екклесиаст учил, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». А Пушкин – мудрец даже в шаловливости своей, доказывая нам порой, что жизнь слишком важна, чтобы ее принимать всерьез. Ибо самый страшный из всех грехов – гордыня. У Пушкина тот, кто по жизни модный «всезнайка»-пессимист, вечно пронизанный цинизмом, холодом и равнодушием, – не кто иной, как демон.

В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, –
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь, –
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Пушкин, напротив, пропитан верой божественного наследия, дерзнул даже молиться:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Вот чем Пушкин «актуален». Вот почему в каждом из нас должен сохраниться наш живой Пушкин, чтобы каждый из нас мог в себе хранить тайную, истинную свободу, повторяя себе:

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит.
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.