Белые одежды

Это были 1997–1998 годы — то самое золотое время, когда мы, постсоветские бедные студенты, как и свойственно многим неофитам, были буквально одержимы ревностным порывом послужить на благо Церкви. Кто помнит свою духовную весну, тот знает, что это была за жизнь. Мы брались за самые разные дела: преподавали в воскресной школе, пели на клиросе, чистили подсвечники в храме, помогали в монастырской библиотеке… Но никто из нас не думал, что в один прекрасный день нам придется надеть белые халаты и заступить на дежурство, да еще какое…

Этот кабинет психопрофилактики в самой обычной женской консультации, построенной еще на заре советской власти, достался нашему настоятелю с большим трудом. И мы не могли позволить его отобрать. Когда вся эта духовно-просветительская кампания только начиналась, дела у нас шли довольно успешно. У дверей кабинета выстраивалась очередь, чтобы получить консультацию представителей Православной Церкви. Среди прихожан-добровольцев, готовых высиживать здесь по пять-шесть часов, были специалисты-медики; дежурил и сам настоятель монастыря отец Тихон.

Методы убеждения были самые разные — начиная с листовок медико-просветительского центра «Жизнь» и заканчивая разговорами о смысле жизни вообще. Прежде чем приступить к тяжелому и болезненному для обеих сторон разговору, мы предлагали женщинам посмотреть теперь уже широко известный фильм доктора Бернарда Натансона «Безмолвный крик». Этот фильм стал тогда настоящим откровением и для меня самой.

Это сейчас в стране забили тревогу: нация вымирает, рожайте все, кто может! А начиналось-то все именно тогда, несколько десятков лет назад, когда вырезать ребенка и аппендикс считалось одинаково нормальной и естественной операцией. Очень хорошо помню, какое неоднозначное было отношение к многодетным семьям. Государство вроде бы поощряло многодетность, «матери-героини» пользовались льготами, но в обществе чувствовалось неприятие многодетности как явления: «наплодили нищету», «рожают как крольчихи»… Многодетность считалась признаком второсортности и неблагополучия семьи, а также верхом неприличия. В «приличных» же семьях полагалось иметь от одного до двух детей, не более. Так воспитывали меня, так воспитывали многих моих сверстников. Так росли и мы сами — вынужденные с детства слоняться по квартире в полном одиночестве, как в той самой песне: «У меня сестренки нет, у меня братишки нет…» Не хотеть детей стало нормой жизни: какие плоды это могло принести?

Все это я осознала гораздо позже, когда пришла в Церковь. Почему-то только в Церкви мне рассказали всю правду: не только о том, что аборт — это убийство, но и обо всех медицинских последствиях, которые влечет за собой прерывание беременности. И о которых врачи так охотно почему-то умалчивают…

Нам сразу стало понятно, что нет смысла в благочестиво-холодных проповедях. Открой людям правду, просто донеси ее до сердца — если сможешь... Вот вам, дорогие женщины, ультразвуковая съемка того, что происходит во время плодоразрушающей операции. Лучше один раз увидеть, не так ли? Зрелище кажется шокирующим? Но это всего лишь правда, ничего более. Кюретка акушера, направленная на свою жертву. Участившееся сердцебиение плода и широко разинутый в безмолвном крике рот. Точно так же будет кричать и твой ребенок, пока его голова не окажется в зажиме стальных тисков... Подумай, перед тем как вынести ему приговор.

Многие женщины сразу говорили, что смотреть фильм не будут, другие вставали во время показа и уходили. Но после того как уходили послед­ние — те, кто имел мужество досмотреть до конца,— клеточки нашего «бортового» журнала заполнялись именами, напротив которых стояло такое заветное и такое невероятно желанное слово «отказ». Никогда не думала, что оно может быть настолько светлым, настолько обнадеживающим…

Только ради него, главного для нас тогда слова, мы готовы были просиживать часами в этом неуютном кабинете, тревожно ожидая таких же «неуютных», хмурых посетительниц. Аня, которая начала ходить в консультацию гораздо раньше меня, волнуясь, пересказывала мне все свои разговоры, все сомнения и досадные оплошности. Мы допоздна засиживались у меня на кухне за остывшим чаем, с горячностью обсуждая прошедшие дежурства. И так огорчались из-за каждой неудачи! Казалось, победить в этой борьбе было для нас делом жизни и смерти. Но ведь это действительно было делом жизни и смерти... И испещренные записями странички журнала, как исполосованное снарядами поле боя, свидетельствовали о наших победах и поражениях. Помню, как я вооружалась пособиями, как штудировала медицинские термины, как изучала анатомию по старым выцветшим плакатам на обшарпанных стенах… Помню усталый, но такой лучистый взгляд отца Тихона, который молча подбадривал нас своей улыбкой. Уже позднее его келейница рассказала мне, как он «купил» жизнь еще не родившегося ребенка за ежемесячное пособие, которое действительно потом выплачивал незадачливой мамочке. Это был, вероятно, тот редкий случай, когда женщина согласилась родить за деньги. И пусть в монастыре были обшарпанные стены, пусть с иконостаса смотрели на нас бумажные иконы, а солею украшала весьма потрепанная дорожка, мы все понимали, что золото всех храмов на земле не стоит жизни одного человека, если ее можно спасти. И отец Тихон это понимал лучше нас; именно поэтому, думаю, деньги у него никогда не задерживались, но удивительно, что этот бедный храм так до сих пор и остался самым дорогим моему сердцу…

Мы не считали себя «спасателями жизней». Даже мысли такие не приходили нам в голову. Наоборот, мы воспринимали это как огромную ответственность, как бремя, непосильное для наших лет и опыта. Мы понимали: давать духовные советы, взывать к совести и чувству долга в любом случае легче, чем оказаться на месте этих несчастных женщин, многие из которых в отчаянии решались на последний шаг. Ведь, что бы мы ни сказали, все выглядело слишком легковесно в нашем ничем не обремененном положении — не только в глазах людей, но и в очах Божиих. И это было страшно: а вдруг настанет время, когда придется наконец ответить за свои слова?..

И когда врачи сказали моей подруге, что ее ребенок может родиться инвалидом,— мы поняли, что время пришло. Пришло время по-настоящему понять тех, кто приходил тогда на прием. К нам вернулись все наши слова, сказанные много лет назад, в неуютном кабинете психопрофилактики. Ребенок действительно родился инвалидом; он не мог ни ходить, ни сидеть, ни говорить, ни даже видеть. Но моей подруге невозможно было поступить по-другому — это значило бы предать все, что стало смыслом нашей жизни. Тогда я поняла: невелика цена той истины, за которую не приходится платить кровью…

Потом у нас начался период упадка: то ли план по абортам не выполнялся, то ли были еще какие причины, но врачи почти перестали направлять к нам людей. Можно было целый день просидеть в кабинете, так и не дождавшись ни одной посетительницы. И вот, в один из тех дней, когда я упрямо держала оборону, пытаясь сосредоточиться на своих студенческих конспектах, пришли мама с молоденькой беременной дочкой. Обе плачут, обе в состоянии сильного стресса. Поздний срок беременности, переболела краснухой, ребенок будет инвалидом… Дочка озирается на маму, мама на дочку. И обе отчаянно смотрят на меня в надежде на помощь, которую я просто не в состоянии им оказать. Потому что я не Господь Бог… Но именно об этом я им и говорю — о том, что есть Бог и что Он знает, что происходит с каждым человеком, что ни единый волос с головы нашей не пропадет без воли Отца Небесного…(см.: Лк. 21, 18) Последнее, что я помню, это глубокий и какой-то потерянный вздох матери: «Что же нам, инвалидную коляску теперь покупать?»…

Много лет уже прошло с тех пор… Не знаю, что стало потом с той девочкой и каким было ее последнее решение. Помню только, что ей было шестнадцать, а мне двадцать. И не могу сказать, что я о чем-то жалею сейчас, потому что у нас просто не было выбора. Потому что если не мы, то кто? Сейчас уже, с высоты возраста, многие наши усилия кажутся смешными и наивными, но если хотя бы один человек был спасен, то, может, это искупает нашу неопытность? И если хоть чье­то сердце было затронуто, то, может, не зря мы надевали тогда на себя эти белые одежды?