Онтология византинизма

Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней. Той на морях основал ю есть, и на реках уготовал ю есть. Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его?

(Пс. 23: 1–3)

Византинизм как понятие нельзя отождествить только с определенным типом государства, хотя, конечно, без христианского общественного идеала византинизм немыслим. Это еще и чудо веры, политический и культурный феномен, вот уже в течение многих столетий притягивающий к себе ученых, исследователей и просто рядовых верующих. Наряду с этим византинизм – это источник духовных сокровищ, едва ли исчерпанных или даже хотя бы понятых нами до конца.

В данной характеристике нет никакого преувеличения. Конечно, в земной жизни наряду с прекрасным, героическим, возвышенным всегда найдется место грязи, пошлости, предательству и обману. Но при всех политических интригах, дворцовых переворотах, общественных нестроениях и военных неудачах, униональных спорах и церковных расколах Византийская империя явила собой многогранный, универсальный идеал, неизменно манящий к себе взоры католиков, православных и протестантов даже в наше ультрапрагматичное время, когда идеалы вообще мало востребованы.

Блеск и величие Византии, ее общественных, политических и правовых институтов отнюдь не покажутся нам случайной и произвольной прихотью истории, если мы задумаемся над некоторыми немаловажными обстоятельствами.

Господь явил Себя миру в конкретное время и в конкретном месте – не случайно в символе веры специально указывается, что Спаситель был распят именно при Понтии Пилате, а не при каком-либо другом лице. Он пришел в Римскую империю, аналога которой и конкурентов в то время попросту не существовало. Это было величайшее по своим размерам государство, подлинно всемирная держава, раскинувшаяся от холодных вод Темзы до реки Иордан, где крестился Спаситель, и от берегов Дуная до пустынных земель Северной Африки. В империи проживало около 120 млн. человек, а организация общественного порядка была такова, что путешественник мог пройти ее из края в край по великолепным дорогам, отчасти сохранившимся даже до наших дней, не беспокоясь о своей безопасности.

Рим всегда был знаменит образцовой и победоносной армией, позволяющей себе иногда терпеть поражения, но никогда не проигрывавшей войн, возглавляемой талантливыми полководцами и горячими патриотами своего отечества.

Рим обоснованно прославился также великолепной правовой системой, по глубине проработки юридических понятий и институтов далеко превосходившей запросы и потребности гражданского оборота своего времени и даже последующих столетий. Господство права и закона, уровень римского правосознания находились в те годы в империи на невероятной высоте. Достаточно напомнить, что, когда задержанный, выражаясь современным языком, на глубокой периферии (в Иерусалиме) за миссионерство апостол Павел заявил о своем римском гражданстве, тысяченачальник отправил его для суда в Кесарию, где находился некто Феликс – римский правитель этих областей. В качестве конвоя с апостолом Павлом было отправлено 200 пеших воинов, 70 конников и две сотни стрелков для обеспечения безопасности апостола. Требования врагов апостола о судебном следствии на месте «преступления» по местным обычаям, как противоречащие римскому закону, были отклонены (см.: Деян. 22: 25–30; 23: 23–28).

Пожалуй, этот прецедент сегодня, к сожалению, едва ли будет являться нормой для лиц, облеченных властью. А вот в те древние и «дикие» времена такие меры считались сами собой разумеющимися, поскольку речь шла о правовых гарантиях римского гражданина, которые обязано было обеспечить государство. И можно предположить, что тысяченачальник не потому только предотвратил самосуд иудеев над апостолом Павлом, что свято чтил закон, хотя и это нельзя сбрасывать со счетов. Но, очевидно, еще и потому, что о ненадлежащем исполнении им обязанности по защите прав римского гражданина вскоре стало бы известно в столице, и император не замедлил бы наказать нерадивого подчиненного, преступающего закон.

Уже в то время, задолго до появления доктрин о «социальном государстве» и о «политической системе», в Риме существовали замечательные общественные и политические институты. Было развито социальное призрение (в виде систематической и бесплатной раздачи хлеба бедным), выдавались пенсии для ветеранов войн (путем выделения им земельных участков и предоставления льгот по налогообложению). При авторитетном действующем сенате Рим узнал уже к тому времени императорскую власть и выгоды единоличного правления, соединенные с широким народным представительством.

Да, как нередко и обоснованно отмечают, жертвенное служение Христа пришлось на период глубочайшего духовно-религиозного кризиса, когда душа античного человека, разочаровавшаяся в различных культах, насытившаяся грехом и одновременно ужаснувшаяся глубины своего духовного падения и разврата (достаточно вспомнить, как жило римское общество и особенно аристократия), пребывала в поиске истинного Бога. Но в то же время имперская культура Рима, объединившая семь современных ей цивилизаций (римскую, греческую, сирийскую, египетскую, галлийскую, иберийскую, британскую), впитавшая в себя тонкость умозрения греческой философии, восточную мудрость и железный, прагматичный римский ум, была вне конкуренции. Никогда еще до этого риторика и философия, математика и право не заслуживали такого признания в обществе. И можно ли вспомнить в эту эпоху какое-то иное государство, где сеть учебных заведений (школ и академий) была бы столь широкой и разнообразной, а образование являлось столь доступным?

Безусловно, к этому времени империя уже познала гражданские войны и нестабильность политической власти отдельных императоров. Частая смена властителей, сопровождавшаяся конфронтацией царей с аристократическими кланами (сенатом), армейские бунты, девальвация римской валюты и нестабильность экономики были бичами тех веков. Но, когда речь заходила о безопасности государства, все разногласия уходили в сторону и Рим, как правило, являл былую силу и могущество. Не следует также забывать, что в то время Рим переживал настоящую борьбу за выживание с валами варваров, заливавшими империю с севера, северо-востока и востока. И войны с внешними врагами сопровождались одновременно процессом «переплавки» миллионов варваров и инородцев в римского гражданина, что, как показывает история, во все эпохи неизменно сопровождается определенным общественным и культурным кризисом. Но и в таких тяжелейших условиях существования империя являла современникам и потомкам образец блистательного правового государства со стабильной политической системой и развитой экономической базой.

И вот в это государство, являющееся идеалом своего времени, в этот мир явился Спаситель для того, чтобы свет христианства проник не только в каждую частную душу, но и переродил само общество. Ведь древнее сознание не знало человека без государства и вне государства. Хрестоматийно эту мысль выразил еще Аристотель, заявивший в своей знаменитой «Политике», что «человек по своей природе есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек»[1].

Римляне могли конфликтовать друг с другом вплоть до развязывания гражданских войн, но идея государства, благосостояние Рима являлись для них высшими ценностями.

По этой же причине любая попытка первых христиан обособиться от общества неизменно привела бы к признанию их раскольниками, сектантами. Но в число первых неофитов входило много воинов, аристократов, чиновников, для которых такая ситуация являлась просто немыслимой. Кроме того, без государства невозможно было не только воплотить в практической плоскости принципы христианской любви, но и создать саму Церковь как земное общество единоверующих христиан. Не обладая правовым статусом, такая Церковь в глазах римлян была бы или нелегальным, незаконным обществом (как во времена гонений), или ее правовой статус был бы просто непонятен для них, был бы своего рода юридической загадкой. Очевидно, в таких условиях интеграция Церкви в социальную и политическую структуру империи была бы совершенно невозможной. А не являясь частью этого общества, Церковь не смогла бы выполнять свою главнейшую задачу по христианизации римского социума, что по тем временам практически было тождественно вселенной.

Поэтому Господь не мог не явить древнему миру пример того, насколько истинная вера, открывшаяся в устах спустившегося на землю в облике человека Всемогущего Бога, способна преобразить самое развитое и блистательное государство той исторической эпохи.

На примере Византии как перерожденной во Христе и через Христа Римской империи Господь явил такой идеал, который был бы способен затмить римский аналог, поражающий умы современников. Христос дал не только идеал личной веры на примере подвигов первых мучеников, подвижников, святых. Он даровал (самим человеком такой идеал, естественно, не мог быть ни замышлен, ни создан) нам политический (иногда говорят – общественный) идеал как особый политико-правовой тип государственного устройства, при котором цели и задачи земной Церкви органически становятся альфой и омегой государственной политики. Иными словами, Спаситель указал, при каком государственном устройстве формируются наиболее благоприятные для Церкви условия «ловления человеков» и перерождения ветхого человека в сына Бога. Практическое воплощение Царства Божиего на земле в лице империи и есть квинтэссенция византинизма, смысл жизни и существования Византии как первого православного государства. Отсюда, как следствие, генерируются все остальные правовые и социальные конструкции, создающие устойчивый политико-правовой и культурный образ идеального государства.

Конкретное историческое государство как политический идеал христианской цивилизации – это и есть основа основ византинизма, существо его онтологической природы. Переродив Римскую империю в великую Византийскую державу, Господь установил главнейшие, подлинно вечные задачи государства и наиболее соответствующие духу и букве Православия способы их достижения. Через Церковь Христос сотворил великолепные политические институты и ввел новые этические и правовые понятия, положенные впоследствии в основу всех европейских государственных систем.

На особом месте располагается православная культура Византии. Столица и даже далекие окраины империи были настоящим чудом своего времени. Весь мир грезил о Константинополе как о городе чудес, окруженном золотым сиянием. «О нем мечтали в туманах Скандинавии, на берегах русских рек, которыми северные искатели приключений спускались к несравненному Царьграду; о нем мечтали в феодальных замках далекой Франции, куда героические поэмы, например поэма о путешествии Карла Великого в Иерусалим, доносили чудесную весть о славе Византии; о нем грезили в венецианских банках, где знали о богатстве византийской столицы и о выгодных сделках, которые можно совершать на Босфоре. И со всех сторон мира Константинополь привлекал к себе иностранцев. Скандинавские викинги приходили сюда, чтобы служить в императорской гвардии, и рассчитывали составить себе здесь состояние; русские записывались в императорскую армию и флот и давали им хороших солдат; армяне входили в состав лучших корпусов византийской армии. В Константинопольском университете вокруг знаменитых учителей толпились ученики со всей Европы, иностранцы, стекавшиеся сюда из арабского мира и даже иной раз с Запада. Константинополь, по одному меткому определению, был Парижем средних веков. Его чудеса приводили в восхищение путешественников»[2].

Поэтому-то так и манила раньше и манит нас сегодня древнейшая империя, что на ее институтах и ее истории, как детище Христа, явственно, непосредственно и промыслительно чувствуется рука Создателя. В известной степени Византия божественна как плод не человеческих рук, а воли Творца. Именно взращивание Православия составляло главнейшую цель жизни империи, и именно этим Византия дорога всему православному миру[3]. Потому так по существу столь и беспредметны и неактуальны споры, связанные с попытками обозначить основные принципы внутреннего политического устройства Византии как искажение начал православной государственности. Потому так нелепо утверждение, будто бы византийская «симфония властей» в принципе несовместима с природой Церкви и идеей государства. Но какой идеал в этом случае может быть указан без того, чтобы не вступить в явное и открытое противоречие с исторической действительностью?

Иногда в своем упоенном желании искусственно обособить Церковь от всего земного, сделать из Кафолической Церкви подпольную организацию уединившихся сектантов, отвести от нее несовершенного и грешного человека, способного «замарать» ее, увлекающиеся авторы забывают, что Христос спустился в наш грешный мир в зраке раба, чтобы прийти не к здоровым, а больным. Больным же по причине отпадения от Бога было все человечество. И в противоречии с некоторыми «научными» мнениями исторические факты свидетельствуют о том, что древняя Церковь никогда не стремилась изолироваться от государства, но, напротив, желала осуществиться в нем. Великий русский канонист Н.С. Суворов справедливо писал, что стремление выразиться в государстве является характернейшей чертой византинизма. «Церковь в Византии именно и стремилась выразиться в государстве, свой закон сделать законом государства».

Только в конце XVII века и то уже в России (если мы говорим в целом о православной политической традиции в историческом ее развитии, а не только о Византии) произошло существенное отступление от византинизма, которое в самой империи, по словам того же Суворова, было еще немыслимо. Смысл этого отступления заключался в том, что для Византии «существование в государстве с правами гражданскими и политическими таких лиц, на которых закон Церкви не распространялся и для которых неисполнение церковного закона не соединялось с гражданским и политическим бесправием», было полным абсурдом, немыслимой ситуацией. Правда, и в России это отступление было сделано только для иностранцев, принадлежавших к другим христианским конфессиям. В отношение же православных, уклонявшихся от церковного закона, политико-правовая система действовала столь же неизменно, как и во времена существования Византии[4].

Основная же идея этой системы заключалась в наложении закона Церкви на государство, известном отождествлении задач Церкви и государства, воцерковлении человека. Как следствие, отождествляются государственная и христианская этика, правила и обычаи человеческого общежития, культура, государственное и церковное право[5].

Конечно, все это появилось в Византии далеко не сразу – как минимум нужно учесть, что евангельский свет должен был хотя бы дойти до границ империи и овладеть умами и душами людей, поскольку внецерковному сознанию неведомы многие понятия, столь близкие, знакомые и понятные христианину. Очень осторожно, медленно, но верно Римское государство преображалось Господом, являя через последовательно открывающиеся идеи тот высший политический образ, который был усмотрен Им в качестве идеального.

Само это преображение не могло свершиться чисто человеческими руками. Как некогда ветхозаветным евреям, возглавляемым святым Моисеем, римлянам IV века также требовались внешние знаки (проще говоря, чудеса) для подтверждения того, что император Константин I Великий, допустивший христианство в число разрешенных культов и оказывавший христианам явное покровительство, выполняет божественную волю. И, конечно, нет ничего нелогичного в том, что Христос, так часто являвший чудеса при Своей земной жизни дабы открылись духовные очи израильтян, явил в другое время и в другом месте иные знаки и символы по отношению к конкретным лицам и государству, должному выполнить особую миссию хранителя веры и материализовавшегося христианского политического идеала. Можно, пожалуй, обоснованно сказать, что Византия была вторым Израилем, избранницей Господа.

В первую очередь Христос явил ошеломляющие военные успехи как первейший признак богохранимости святого и равноапостольного Константина Великого и Своего могущества. Победоносный полководец всегда ассоциировался у римлян с «божественной отметиной». И Господь дал им такого богоизбранного военачальника, блестящего воина и гениального императора. Уже итальянская кампания святого Константина не имела прецедентов в военной истории. За 58 дней он, как претендент на единодержавие в империи, разгромил втрое превосходящие силы своего западного соправителя – язычника и гонителя христиан Максенция. Хотя за конкурентом были Рим, сенат, преторианская гвардия, старые «боги», но святой Константин полностью захватил и подчинил себе Италию. Надо сказать, столица довольно холодно отнеслась к «восточному» императору: город, «погруженный в сон об античности, не любил людей, которые жили исключительно настоящим»[6]. Рим не понимал ни восточных манер святого Константина Великого, ни его симпатий к «непонятному» Богу, число сторонников Которого было в то время совсем незначительным – не более 3–5%. Им казалось невероятным, что император мог стать приверженцем Бога, последователи которого семь раз подряд за минувшие два столетия признавались государственными преступниками, подвергаясь за свою веру унижениям, преследованиям и казням, нередко невероятно жестоким.

Все было против святого Константина, победа его казалась невозможной. Тем не менее, невозможное стало возможным. По словам историков, самому Ганнибалу или Юлию Цезарю никогда так не везло, как святому Константину. Впрочем, святой царь и его сторонники и сами открыто признавали, что на их стороне была фортуна: «Они всегда говорили, что это была особая, исключительная удача, ниспосланная свыше, намного превосходящая обычное человеческое везение. То был перст Божий (выделено мной. – А.В.)»[7].

Вслед за Максенцием святой Константин вскоре побеждает Лициния – восточного соимператора Рима. Примечательно, что Лициний, в свое время подписавший со святым Константином знаменитый Миланский эдикт, незадолго до своей последней войны устроил настоящие гонения на Церковь. Офицеры-христиане изгонялись из армии, церковные общины запрещались, начались казни. Поэтому не удивительно, что поражение Лициния было воспринято современниками как наказание, посланное ему Богом. А святой Константин в очередной раз выступил в роли исполнителя Божественной воли.

Помимо торжества над внутренними врагами блистательной чередой следуют победы над внешними захватчиками. Еще в 307–311 годах совсем тогда молодым правителем Британии, Испании и Галлии святой Константин побеждает северных варваров, далеко проникая на земли алеманов. И германская угроза, до сих пор чуть ли не ежегодная, почти совершенно исчезает из сознания римлян[8]. Затем, уже будучи могучим императором, святой Константин без больших потерь и очень быстро покоряет (или, вернее, возвращает) под власть Рима Дакию, где некогда надолго «застрял» победоносный император Траян[9]. Затем побеждены и восточные враги Рима (готы, сарматы), и вот уже безопасность воцарилась на еще вчера беспокойных границах великой империи.

Чудеса и впоследствии не раз будут проходить красной нитью через всю историю Византийской державы. Наверное, ни одно государство мира не смогло бы за счет только собственных сил выйти из тех пике кризисов и военных угроз, которыми изобиловала история империи. В течение своего тысячелетия Византия постоянно, чуть ли не ежегодно находилась в состоянии войны с западными и восточными врагами, жадно глядевшими на ее благодатные земли. Победы императорской армии нередко чередовались поражениями, иногда очень тяжелыми. И подчас это государство казалось уже совсем прекратившим свое существование. Но при святом Феодосии I Великом, Ираклидах, Исаврах, Македонцах, Комнинах, Палеологах Византия неизменно и многократно выходила из огня кризиса, словно птица Феникс, и враги поражались такому чуду Божией милости, щедро изливавшейся на это удивительное государство.

Но чудесно оберегая Свое детище, Господь не ломал искусственно быт и общественные институты империи, какими застал их в дни Своего земного бытия. Он не ввел моментально новые политические понятия, как и не сотворил из небытия нового человека взамен ветхого, грешного, некогда отказавшегося от Него. Вначале Господь лишь наполнил уже существующие языческие формы, не входящие в явное и прямое противоречие с Его учением, новым содержанием, чем явил скрытую потенцию, эффективность и их истинное предназначение. Позднее они совершенно христианизировались и воспринимались православным обществом в качестве единственно возможных, естественных и органичных. Приведем некоторые характерные примеры.

Хотя языческий Рим и собрал целый пантеон различных «богов», которым поклонялись входившие в империю народы, но все же был неумолимо строг в отношении всего того, что касалось общественной нравственности. Само включение того или иного «бога» в пантеон допускалось лишь в том случае, если отсутствовали сомнения в отношении «нравственной лояльности» данного культа к установленной империей морали. А верховным хранителем и судьей общественной этики выступал исключительно император как pontifex maximus. Вскоре после 313 года, то есть после Миланского эдикта, в новом качестве христианского государя святой Константин Великий, хотя еще и не крещенный, не мог объективно не способствовать тому, чтобы все иные вероисповедания были критически оценены с точки зрения христианской этики. Это позволило не только в скором времени «закрыть» все альтернативные культы (они почти автоматически быстро и естественно умирали в евангельском свете), но и предоставило древней Церкви первого хранителя веры, в компетенцию которого входила защита ее от ересей как явления, разлагающего общественную нравственность.

Империя обнимала собой весь цивилизованный мир, и, соответственно этому, Церковь могла быть только Кафолической, Вселенской, имперской. Сегодня при наличии множества автокефальных Поместных Церквей сложно в живых образах представить то время, когда Кафолическая Церковь существовала в границах единого политического тела, имела единый закон и общее церковное управление. Очевидно, что современная церковная действительность, полная, к сожалению, трений и взаимных претензий различных церковных общин, разительно отличается от тех дней, когда и Запад, и Восток находились в евхаристическом единстве и ощущали себя одной Христовой Церковью. «Восточные» и «египтяне», «латиняне» и «греки», африканские отцы и западные епископы через плеяду великих и великолепных Вселенских соборов посредством Святого Духа вместе раскрывали истину через сформулированные ими догматы и совместно с православными царями блюли чистоту вероучения.

Само понятие Церкви как тела Христова не было еще доступно языческому сознанию. Поэтому при святом и равноапостольном Константине Великом ее первоначально отнесли к разрешенным законом публичным обществам, то есть придали ей тот правовой смысл, который был понятен римлянину той эпохи[10]. Правовое понятие на время заменило собой догматическое, чтобы Церковь могла существовать и действовать в государстве. Особо отметим роль римского права в истории государственной Церкви. Имперское законодательство на первых порах играло роль будущего канонического права Церкви, на котором оставило свой неизгладимый след. Достаточно напомнить, что уже на I Вселенском соборе 325 года в Никее святые отцы руководствовались процессуальными нормами римского права, а еретики подвергались государственным наказаниям как нарушители уголовного закона.

Конечно, на своем пути по вселенной христианство должно было преодолеть массу языческих обычаев и принципов, мало, мягко говоря, совместимых с этикой Христа. Поэтому целый ряд церковных правил и институтов отчетливо носит временный характер, обеспечивает необходимый компромисс между ложным и должным. Как пример можно привести каноны, посвященные, например, правилам супружества епископата, хорепископам («сельским епископам»), правовому положению рабов, регулирующие институт диаконис и т.п. Но эти обстоятельства не нарушали общего хода исторической тенденции.

И вот уже вскоре из языческих «мехов» начинает струиться молодое вино: в общественном сознании проявляются и закрепляются (хотя, конечно, не без труда) те подлинно христианские начала, которые не были ведомы древнему миру в их первозданной чистоте и которые органично составляют существо политического идеала Византии как православной империи.

В первую очередь, речь идет о Православии как государственном вероисповедании и о Церкви как государственной организации. После краткого периода разрешенного наряду с другими культа христианство становится вероисповеданием, обязательным для всех граждан и в первую очередь для самого императора как верховного нравоблюстителя.

Но это была далеко не одиночная новация. В самой политической области учение Христа вызвало целую революцию, выразившуюся в первую очередь в сакрализации статуса императора и изменении его восприятия в глазах подданных. Вместо главного, но все же только государственного чиновника, нередко диктатора, занесенного на вершину власти волей судеб (а точнее, сената, армии, группы заговорщиков), на византийский трон восходит царь волей Божией, император – викарий Христа на земле.

Легендарный ветхозаветный Мелхиседек, царь Салимский, «священник Бога Всевышнего» (Быт. 14: 18; Евр. 7: 1–3) – священник, царь и пророк как первообраз Христа на земле, а затем уже непосредственно и Сам Христос становятся тем идеалом государя, к которому стремились цари и под образ которого оценивали монарха византийцы. Примечательно, что принадлежность Спасителя к колену ветхозаветного царя Давида навевала современникам святого Константина Великого соответствующие мысли о царственном статусе Самого Христа. В евангельских текстах, особенно в Евангелии от Матфея, уделяется явно повышенное внимание царской родословной Спасителя. «Имена всех без исключения иудейских царей, – пишет современный автор, – содержавшихся в генеалогии Христа, должны были привести читателей первого Евангелия к вполне определенным выводам»[11].

Для христиан император, конечно, не являлся священником, тем более первосвященником. Но как особый слуга Бога на земле, наделенный уникальными полномочиями, он не был рядовым мирянином. В этой связи императорский образ нуждался в каком-то определенном и понятном статусном облачении. В XII веке подходящий термин был подобран, и император стал именоваться епистимонархом, то есть «опытнейшим правителем Церкви», «благочинным Церкви»[12]. Однако еще вначале воцерковления империи, исходя из заслуг первого христианского царя перед Церковью, его признали равноапостольным. Уже сам по себе этот факт являлся уникальным для IV века. Впервые после апостола Павла в число равноапостольных включен человек, не входивший в число учеников Христа – было от чего впасть в изумление. Тем более когда речь шла о преемнике вождей самых яростных гонителей христиан, императоре, верховном языческом жреце, каким «по должности» являлся еще сам святой Константин Великий[13].

И процесс признания за императорской властью священнического достоинства шел параллельно, по закону причинно-следственной связи, с процессом существенного обновления коронационного обряда. Первоначально, до императора святого Льва I Великого, любой новый император возводился на трон армией в присутствии сената (его поднимали на щит) – как проявление старого политического обычая, напрямую демонстрировавшего, по чьей воле то или иное лицо стало царем.

Например, запись о провозглашении царем Юстина I особо подчеркивает, что с его кандидатурой согласились и партии «голубых» и «зеленых». Представление о правах суверенного народа, как отмечал замечательный русский византинист Г.А. Острогорский, здесь еще очень живо. Но со святого Льва I Великого церемония кардинально меняется. Не армия, а уже патриарх венчает императора на царство, заменяя собой и народ, и сенат, и – главное – совершает над ним таинство вхождения на царство наподобие древних святых израильских царей: Давида, Соломона, Осии и других царственных светильников веры[14]. Светская, военная коронация, некогда имевшая основное значение, совсем отпала, церковное же венчание на царство, первоначально ее лишь дополнявшее, не только стало важнейшим, но и единственным коронационным актом. Более того, и сам чин коронования и связанные с ним церемониальные действия вскоре приобрели культовый характер[15].

«Введенное в 457 году церковное коронование, – пишет Г.А. Острогорский, – хотя оно первоначально играло второстепенную роль, да обычно и производилось еще вне Церкви, но производилось с тех пор неукоснительно, предопределило дальнейшую эволюцию и последовавшие многозначительные изменения. С начала VII века церковное венчание на царство не только переносится в Церковь и становится не только важнейшим, но и единственным коронационным актом. Старый обычай военного коронования поднятого на щите императора солдатским шейным обручем совсем отпал, а обряд коронования императора патриархом в храме Святой Софии отливается в точно установленные, подчеркнуто церковные формы и, как бы застыв в этих формах, адекватных средневековой Византии, веками остается неизменным»[16].

Помимо этого кардинально меняются основания приобретения царственных прав на трон. Еще святой Константин Великий следует принципу, заповеданному императором Диоклетианом, и делит империю между двумя своими сыновьями и племянником. Но постепенно в Византии вырабатывается принцип наследования трона. Его идея совершенно понятна. Поскольку царство земное должно стать прообразом Царства Небесного, а император – Небесного Царя, невозможно себе представить, чтобы трон доставался случайным проходимцам, в основе власти которых было все что угодно, кроме Провидения и христианского благочестия. Конечно, это был лишь принцип, даже не закрепленный законодательно и, как любой принцип, нередко сознательно нарушаемый в первую очередь уходящими из жизни монархами (о его соблюдении в период дворцовых переворотов говорить, конечно, вообще не приходится). Но в последние века существования Византийской империи он соблюдался практически неукоснительно.

Единоначальная священная власть царя в империи совокупно со статусом самой Церкви как государственной Церкви органично приводили к сосредоточению высшей власти церковного управления в руках монарха. Первоначально эта традиция, также никогда не закрепленная в законах, проявилась уже при святом Константине I Великом, утихомирившем ереси донатистов и ариан. Именно его живейшее участие в деятельности I Вселенского собора решило исход дела в пользу Православия.

В таком положении вещей нет ничего искусственного или насильственного. «С точки зрения византийских церковно-иерархических понятий, те права императора в церковном управлении, которые фактически граничили с абсолютным полновластием, были предоставлены ему Церковью, и этим правам соответствовала его обязанность действовать в церковном духе и налагать на государство церковный закон»[17].

Проникновение в вопросы Церкви и ее жизнь со стороны царей было весьма глубоким и систематическим. Так, опять же при святом и равноапостольном Константине Великом и при его непосредственном участии было установлено единое для всех Поместных Церквей время празднования Пасхи, за несоблюдение которого, по церковным канонам, клирикам грозит низвержение из сана. Это было введено окружным посланием царя Поместным Церквям после Никеи. В последующем единое время празднования всеми Церквями Пасхи было подтверждено императорскими законами 413 и 423 годов. Виновные в нарушении этого правила подлежали ссылке[18].

Священная Римская империя, как и любая империя античных веков, в этническом плане представляла собой механическую совокупность сотен различных народов и культур, которых объединяла только единая политическая власть. Очевидно, однако, что жизнеспособность любого имперского государства находится в прямой зависимости от наличия или отсутствия в нем титульной нации, способной играть доминирующую роль. И со временем в Византии вырабатывается своя титульная нация – греки. Хотя они и называли себя ромеями, но это было не более чем дань политической традиции, в силу которой в Священной Римской империи любой правоспособный гражданин вне зависимости от своего этнического происхождения назывался римлянином. Поскольку же политически и исторически византийцы обоснованно не отделяли своей империи от Священной Римской империи (для них это было одно и то же государство), данный принцип сохранился и в Византии.

Но этнически византийские ромеи ощущали себя греками, и культура империи все более и более склонялась к античным образчикам великолепной Греции[19]. Если бы не наличие титульной нации, не способность политической власти сплотить вокруг нее сотни инородных народов и племен, можно с уверенностью сказать, что Византия не пережила бы тех многочисленных испытаний, которые уготовила ей история.

Приведенные примеры не представляют собой закрытый и полный перечень тех социальных и политических институтов, напрямую вытекающих из онтологической природы Византии. Можно привести сотни и тысячи образцов из самых разных областей государственного и культурного быта империи: монашество, живопись, организация фемного устройства, государственное регулирование налогов и торговли, военное дело. Практически все они впоследствии копировались всеми без исключения христианскими государствами Европы и Востока.

Как известно, воздействие любого идеала на человека неоднозначно: с одной стороны, идеал обязывает, призывает, даже тяготит своими высокими требованиями, с другой – его отсутствие обессмысливает саму человеческую жизнь, образует в душе человека невосполнимую духовную пустоту. Так происходило и с Византией. В период своего существования она была камнем преткновения для Запада: «схизматики» с греками сражались, их убивали, грабили и насильно заставляли перейти под власть Римского папы. Но гибель Константинополя в 1453 году показалась всему христианскому миру неким невиданным событием, настоящим апокалипсисом, очевидным предвестием последних дней. С Константинополем умерла не только империя, в то время политически уже совсем не великая и далеко не могущественная. Византия всегда являлась центром христианской цивилизации, и вот теперь он был уничтожен. Современникам эта утрата казалась едва ли восполнимой.

В Древней Руси падение «нового Рима» породило замечательную теорию «Москвы – Третьего Рима», где удивительно переплелись эсхатологические настроения и жертвенная убежденность русского народа в особой роли России, уготованной ей Божественным Промыслом, – охранять чистоту веры и быть последним православным государством на земле, империей-мессией вместо «нового Рима».

Замечательна реакция и Западной Европы на падение Византии. Для Рима, при всей многовековой вражде к Константинополю, сложившаяся ситуация выглядела довольно ясной: все западные державы должны сообща предпринять мощный и решительный крестовый поход для освобождения великого города. Папа Николай V прилагал невероятные усилия, чтобы его организовать и возглавить. Он рассылал грозные послания западным государям, призывая их к активным действиям, и 30 сентября 1453 года направил всем европейским монархам буллу с объявлением крестового похода. Каждому из них предписывалось пролить кровь свою и своих подданных за святое дело, а также выделить на него десятую часть доходов национальных бюджетов.

Эмоции овладели не только папой. Император Священной Римской империи германской нации Фридрих III написал папе письмо, в котором выразил весь ужас, испытанный им при известии о падении Константинополя. А известный Энеа Сильвио сделал к этому посланию персональную приписку, в которой оплакивал, как он выразился, «вторую смерть Гомера и Платона». Французский композитор Гильом Дюфэ написал специальную погребальную песнь, и ее распевали во всех французских землях[20]. В феврале 1454 года бургундский герцог Филипп Добрый устроил в Льеже пир, на котором все присутствовавшие бургундские рыцари поклялись пойти на священную войну для освобождения Константинополя из рук неверных[21].

Как известно, эти благие намерения не увенчались успехом. Но сам византийский идеал от этого не стал менее востребован. Достаточно напомнить, что уже вскоре от описываемых событий в Европе реакция христианского сознания на учение о папе как главе Церкви и источнике политической власти во всех католических государствах приобрела форму резкой критики папства, родилось желание восстановить догматические, канонические и политические условия существования древней Церкви. В католических государствах, где формально признали главенство папы в Церкви, политическая традиция акцентировалась на сакральном статусе монархов. В протестантских странах, где такой необходимости уже не было по причине полного неприятия самого института папства, появляется территориальная теория государства, согласно которой монарх – верховный правитель государства – одновременно признавался главой Церкви. Очевидно, что католическая и протестантская традиции суть две половины некогда единой и органически целой идеи императора как главы земной Вселенской Церкви, что тысячелетие существовала в Византии.

Осуществим ли этот византийский идеал в наши дни? Едва ли. Мир меняется, и условия существования того или иного человеческого общества и самой Церкви не могут быть изменены столько решительно и даже насильственно, как того требует для своей реализации этот благородный политический образ. Хотим мы признавать это или нет, но мир живет сегодня в условиях дехристианизации человечества.

Ощущается ли нужда сегодня в византинизме? Безусловно. Пока жива душа человека, пока не истреблено в ней хотя бы запечатленное в каждой человеческой душе «дело закона», о котором, по словам апостола Павла, свидетельствует совесть (см.: Рим. 2: 13–16); до тех пор пока существует «последний удерживающий» мир (2 Фес. 2: 7) и общий хаос и анархия еще не восторжествовали над вселенной, мы будем искать тот идеал, который дан непосредственно Богом. А значит, будем вновь и вновь припадать к византийскому источнику, чтобы утолить духовную жажду и насладиться видом наивысшего из политических идеалов, сотворенных за тысячелетия человеческой истории.