Антология семинарской жизни.
Из воспоминаний вологодского семинариста. Часть 1

Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистически очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.

Вологодская духовная семинария

Предлагаем вниманию читателей сайта продолжение «Антологии семинарской жизни», в которой представлена – в намеренно мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья-бытья XVIII – начала XXI веков.

***

Курс семинарии начался для меня в сентябре 1848 года, на 17-м году моего возраста. В ту пору физический рост мой еще слабо развивался и даже до 19 лет я вырастал малозаметно, несмотря на то, что по телосложению своему не считался слабосильным; зато к 20 годам я наконец приобрел высокий рост.

Семинарский курс наш резкой гранью отличался от прежде пройденного училищного курса, во-первых, по научному содержанию, во-вторых, по личной постановке учебно-воспитательного дела и, в-третьих, даже по комплекту учеников в классах.

В течение четырехлетнего предшествовавшего курса нашего (в третьем и четвертом классах) главным делом нашим, требовавшим наибольшего внимания и напряжения умственных сил наших, были, несомненно, древние языки – как теоретическое изучение грамматических тонкостей того и другого языка, так и прикладное применение усвоенных из грамматики правил к разумению особенностей речи знаменитых древних писателей. Языки служили пробным камнем для определения как книжного усердия, так и сметливости и вообще степени умственных способностей трудящегося ученика. И здесь главным образом определялись и зарабатывались классные преимущества конкурентов.

По другим главным предметам училищного курса: по закону Божию, катехизису, священной истории – ни от наставника, ни от ученика почти не требовалось каких-либо пояснительных толкований, и все достоинство ученического труда вращалось в пределах механической памяти: хороший классный ответ ученика наибольше ценился по буквальной точности пересказа заданного текста учебника и, стало быть, зависел только от степени книжного усердия.

По предмету отечественного языка со времени грамматического курса в приходском училище в учебную программу не входило ни одного часа занятий в течение последних двух классов уездного училища, с четырехлетним их курсом, так что за это время ничего существенного не прибавилось для ученика в усовершенствовании его устной природной речи. Знакомство с книжной речью получалось лишь самое ограниченное, например в переводимых на курсе образцах древних авторов да еще в одном либо в двух учебниках училищного курса. А для письменного изложения какой-либо книжной речи, например письменного пересказа продиктованной или прочитанной хотя бы нехитрой статейки либо обыкновенной устной речи, во все продолжение училищного курса – до 16-летнего возраста ученика – не бывало даже элементарных попыток.

Какая, подумаешь, была простота учебных нравов и простота планов в нашей школе! Хорошо еще, если ученик, вынужденный своими хозяйственными обстоятельствами, писал письмо одно-другое своим родным; тут, значит, он по собственному почину полагал начало своей науки письменных изложений, прежде чем поучили его в школе сведущие люди письменному складу[1].

С началом курса семинарии открывалась для ученика область словесного искусства; мало того, на первом же курсе семинарии центр тяжести классных ученических трудов и забот и научного интереса перемещался от древних языков на курс словесности. И даже именем «словесность» («риторика») в обыденной популярной речи предпочтительно назывался (ради краткости) первый класс семинарии. Заслужив более почетную, чем прежде, кличку семинариста, ученик приучался смотреть на себя самого уже иными глазами; когда же он сам испытывал свои силы на первых шагах сочинительства по преподанным ему в новой школе правилам, то проникался некоторым чувством самодовольства, рад был, что для него наконец приподнимается завеса и открывается в перспективе то таинственное искусство, пользуясь которым, его предшественники, как ему хорошо известно, умеют составлять хитрые рассуждения и проповеди, заслуживающие одобрения наставников и восхваления сверстников.

Итак, учебно-воспитательная часть в семинарии поставлена была по традиции на иных началах, более льготных для ученика, чем в училище: со стороны педагогического персонала оказываемо было ученику больше внимания и доверия; наставники в обращениях с учениками всегда выражали должную сдержанность. Грубые воспитательные приемы вовсе были изгнаны из классной практики. Телесные наказания (разумею – розги) в Вологодской семинарии в качестве классного воспитательного пособия абсолютно не употреблялись за все время моего учебного семинарского курса с 1848 по 1854 год включительно. Притом это похвальное гуманное, общепризнанное в нашей семинарии учебно-воспитательное правило досталось нам по преданию, то есть оно существовало в семинарии раньше нашего курса.

Единственный случай наказания розгами ученика низшего класса семинарии был при исключительных обстоятельствах. Ученик этот, уроженец одного из дальних уездов, провинился в чем-то во время каникул, на родине, и на него была жалоба в правление семинарии от уездных властей. В чем состояла его провинность, нам не объявляли, хотя самое наказание по распоряжению высшего начальства произведено было (вне класса) при особо устрашающей для нас обстановке, как полагалось по понятиям воспитателей того времени. Наказанный ученик вслед за тем был исключен из семинарии.

Точно так же наставники семинарии ни при каких обстоятельствах не унижались до личной грубой расправы с учеником в виде действенных приемов вразумления. Даже грубое бранное слово со стороны наставника по адресу ученика случалось как редкое исключение, и то у педагогов старого закала.

Наконец в классах семинарии значительно прибавился состав учеников вследствие прилива окончивших курс училищ дальних уездов: Тотемского, Устюжского, Сольвычегодского и проч., так что по переходе в семинарию почти на половину класса оказались между нами новички. Сближение с этими последними шло у нас как-то туго, за исключением ближайших соседей по партам, в последнем случае по необходимости само собой устраивалось доброе сотрудничество и классное сожительство. Первый класс семинарии был переполнен учениками, и являлась необходимость в третьем параллельном отделении низшего класса.

Коснувшись особенностей семинарского режима, необходимо сказать несколько слов также о лицах, начальствовавших в семинарии во время нашего ученья.

Ректором семинарии в наше время был архимандрит Ювеналий. Надо полагать, что мы уже учились в семинарии, когда прибыл к нам этот новый ректор на смену предместника своего, довольно странного по некоторым своим привычкам, хромого архимандрита Адpиaнa. Помню тот день, когда воспитанники всех классов семинарии собраны были в актовом зале в ожидании владыки, который, по прибытии в собрание всей семинарии вместе с новым начальником нашим, держал приличную случаю речь к собранию. Вновь прибывший начальник был еще молодой архимандрит, лет 30 с небольшим; администратор, как потом оказалось, он был не грозный, не страшный, не вдававшийся в мелочи ученической жизни, не стесняющий домашней свободы учеников придирчивым досмотром, но достаточно бдительный в своей должности. Для учеников семинарии он оставался таким же невидимкой, каким был для воспитанников училища о. ректор протоиерей Нордов, то есть появлялся в классах только во время экзаменов, а между тем близкое присутствие этого начальника чувствовалось не только учениками, но и наставниками. При этом ректоре, кажется, впервые введены были классные журналы (по его ли почину или по предписанию свыше, не могу сказать утвердительно). В этих журналах ежедневно отмечалось, во-первых, краткое содержание урока, за подписью наставника, а во-вторых, на другой половине той же страницы поименно все не прибывшие почему-либо в класс ученики. Как скоро наставник по прибытии в класс скреплял своей подписью содержание дневного урока, семинарист обязан был тотчас же пойти с журналом к ректору (имевшему квартиру в здании семинарии), который таким образом проверял своевременность прибытия наставника на лекцию, а также видел из записи в журнале, кто из учеников манкировал уроком, и налагал взыскания за это.

Классная дисциплина исключительно лежала на классных наставниках, как и раньше, в классах училища; за все время ученья моего в семинарии не было ни малейшего повода, ни одного случая, где бы почувствовалась необходимость вмешательства инспекторской власти для поддержки классной дисциплины.

Следует отметить еще одну особенность классных порядков семинарского курса: классные преподаватели непосредственно проверяли успехи учеников. И ответы последних по заданным дневным урокам оценивали обыкновенно негласными отметками в собственных списочках, а в случае неисправного приготовления заданного урока ответчиком, наставник, вместе с явным неодобрением своим за упущение, назначал еще неисправному ученику взыскание (лишение места, стояние на своем месте, а также стояние на коленях).

Авдиторство, таким образом, в семинарии уже не имело себе места. Классификация учеников зависела исключительно от классного наставника непосредственно и, при наличности нескольких наставников в одном классе, уравнивалась потом ректором по произведенным им экзаменам.

Курс семинарии разделялся на три класса с двухгодичной продолжительностью в каждом. Младший класс официально назывался младшим отделением, а в обыденной речи семинаристов, по преданию, назывался короче – «риторика», потом официальное среднее отделение называлось короче – «философия», а высшее отделение семинарии называлось проще – «богословие, или богословский класс». В каждом классе, по причине многолюдства учеников, были основные и параллельные классы.

Все классы семинарии находились на втором этаже семинарского корпуса, по сторонам центрального темного коридора, направлявшегося во всю длину корпуса. По сравнению с классами училища аудитории семинарии были пригляднее в том отношении, что обладали обилием светa: обыкновенно шесть-семь окон располагались по длине класса только с одной стороны (на восток – в сад или на запад – на семинарский двор). Вход в классы открывался не из темного коридора, а со стороны светлых промежуточных площадок – сеней, пересекавших центральный коридор и весь корпус поперек.

Не в пример другим классам, основной богословский класс всегда собирался в актовом зале, за недостатком других свободных помещений в старом корпусе; кстати же, актовый зал соединялся непосредственным ходом с квартирой ректора, и для него, таким образом, упрощался выход в класс на уроки, даваемые раза три в неделю.

Вообще о. ректор не затруднял себя выходами для надзора за разными частями управляемого заведения, не вмешивался (гласно) в классные учебные порядки, тем больше что эти самые порядки, должно быть, не давали повода для вмешательства распорядительной власти.

Что же касается массового поведения учеников как в классах, так и вне классов, то, мне кажется, оно было настолько удовлетворительно, чуждо строптивости, грубости и своевольства, что лучшего и требовать не надо. От этого, быть может, зависело еще то особенное явление в нашей старой школе, что поведение ученика не составляло ни малейшей величины для оценки ученика при классификации. Не играло никакой видной роли при определении классных преимуществ ученика, потому что поведение у всех было одинаково благоприличное: не было в классах ни отличившихся поведением своим, ни опальных по поведению. В глазах классного наставника единственным мерилом для оценки классных преимуществ ученика была лишь его научная успешность или малоуспешность. Классная дисциплина, так же как и в училищный период, была безупречна. Решительно не припоминаю ни одного случая какого-либо взыскания, наложенного на ученика семинарии за нарушение классного порядка.

Напротив, довольно нередко налагались взыскания за малоуспешность – небрежное приготовление заданного урока, а также за случайные пропуски классов и даже за опоздание на лекцию. Впрочем, случаи последнего рода бывали у каждого ученика очень редко и не имели (в наших глазах) никакого значения, но если кто-либо позволял себе неоднократные пропуски классов, тот уже наперед знал, что близок конец его ученью.

В младшем основном классе наставниками моими были: по словесности – Иван Иванович Воскресенский, по всеобщей истории – Николай Иванович Суворов, по математике – Фоминский (имя-отчество забыл, да и за точность фамилии наставника не ручаюсь).

Самым главным предметом в классе была словесность. Это была стилистика, по-нынешнему; в ней давалось определение всем формам и родам литературного сочинительства, с включением поэзии. Учебником по этому предмету служили нам записки, переходившие от курса к курсу по наследству (могли быть приобретены подержанные за 20–30 копеек). Вся наука умещалась в тетрадочке не слишком значительного объема. Но для нас гораздо важнее было прикладное значение этой науки в первых опытах собственного нашего сочинительства, начиная, так сказать, с азбуки – с простых предложений.

Большая часть курса данного класса пошла на упражнения в составлении многоразличных периодов. Обыкновенно на каждый вид периода, по данному в учебнике образцу, давалась наставником тема, и требовалось письменное изложение, изготовляемое учениками на дому в течение нескольких дней. Эти письменные работы попросту назывались у нас «задачами» и стоили нам больших забот, так как имели важное значение при оценке способностей и успехов ученика. Пока проделали мы все виды периодов, ушло немало времени; затем в учебнике следовали хрии; была хрия порядочная и хрия превращенная. Но тогда ниоткуда не слыхать было насмешек над этими обветшалыми формами изложения, и мы трудились над ними так же искренно, усердно и любовно, как и над прочими формами. Под конец классного урока давали нам темы на составление описаний, и первой темой этого рода, как помнится, было дано описание всемирного потопа.

Преподаватель словесности Ив.Ив. Воскресенский был уже весьма пожилой, с проседью, среднего роста, худощавый, бледный, на вид как бы болезненный. Несмотря на это, подвижный, деятельный, ревностно относившийся к своему делу, в обращении с учениками ровный, солидный, не позволявший себе никакой фамильярности и отнюдь не важничавший перед нами своим положением профессора – так в наше время назывались нами все наставники семинарии, не одни только магистры. К особенным приемам преподавания этого наставника надобно отнести экспромты учеников на задаваемые темы. Показав на каком-либо примере конструкцию литературного периода речи, наставник вызывал желающих подготовить тут же, в классе, свой пример и давал для этого нехитрую тему; времени не назначалось для этой работы – кто как успеет. Так как у всякого ученика бывали наготове карандаш и клочок бумаги, то многие и принимались за составление черновичка на заданную тему, а наставник, чтобы не терять напрасно времени, вызывал кого-либо отвечать дневной урок. Импровизаторы, в свою очередь, не заставляли себя долго ждать и один за другим вставали с бумажками в руке и по приглашению наставника читали свою импровизацию. Наставник либо соглашался, одобрял, либо поправлял кое-что. За первым вставали другой, третий импровизаторы, притом не только местники первой или второй парт; наставник выслушивал и этих, и даже следующих, пока становилось уже заметно подражание позднейших импровизаций прежде сказанным. Наставник обыкновенно не ставил для своей памяти отметок за импровизацию, а между тем и сам импровизатор, и товарищи его понимали, чья импровизация оказалась наиболее складной, и наставник тоже видел, кто из этих импровизаторов поспособнее. Это был классный спорт своего рода, полезный в учебных целях для всего класса.

Напротив, письменные работы, задаваемые ученикам на дом, сколько помнится, критиковались в классе редко. Выдавая «задачи» после рецензии, наставник иногда хвалил автора, а впрочем, всякий видел оценку своему сочинению в подписи наставника, и соседи по парте, конечно, знали в общем достоинство сочинений своих товарищей, судя по особенностям учительской отметки на сочинениях каждого.

В то же время своим порядком шло, по системе учебника, ознакомление с разными родами авторского творчества по части прозы и поэзии; в свое время довольно много старания пошло на разбор разных видов стихосложения; задано было несколько стихотворений выучить наизусть, например Г.Р. Державина оду «Бог» полностью и некоторые другие; задавались также басни («Пустынник и Медведь», «Лжец»[2]) и т.д. В конце курса раз даже дана была тема для письменного сочинения в стихах, по преподанным в учебнике правилам, – «Молитва пред ученьем». И кто как умел, представил этот единственный свой классный опыт поэтического вдохновения.

Соответственно тому или другому параграфу учебника наставником прочитывались в классе и иногда также разбирались образцы литературных произведений. При подобных чтениях, очевидно, наставник пользовался в качестве классного пособия хрестоматией А.Д. Галахова, а может быть, и еще немногими другими, зато у нас, учеников, никаких других пособий не было, кроме тощего учебника. С какою завистью, бывало, мы смотрели на одного из своих товарищей-одноклассников, Андрея Савинова, у которого оказалась собственная, единственная в классе хрестоматия Галахова! Когда книжка эта в свободную минуту (во время классной перемены) попадала к кому-либо из моих соседей по парте, то уже непременно около него собиралась группа слушателей, если он прочитывал что-либо вслух, а если читал про себя, то соседи тут же сбоку старались примазаться как-нибудь, почитать заодно с соседом открытую страницу, и, бывало, один за другим упрашивали мы владельца книги одолжить ее на минутку для просмотра тут же в классе. Несомненно, потребность в хорошей книжке была у нас в то время, не хватало только предприимчивости – ни у нас самих (это извинительно еще по нашей незрелости), ни вокруг нас, ни повыше нас.

Известно, что общественных библиотек в то время не было еще и в помине. Семинарская библиотека не располагала в ту пору никакими книгами для чтения; хорошо еще то, что она помогала выдачей некоторых учебников для всех желающих ими пользоваться, а не для одних только семинаристов. Так, раздавались казенные хрестоматии по древним языкам, учебники физики, геометрии, катехизис Петра Могилы, учебники по новым языкам.

Сами наставники в ту пору выписывали нужные им книги в складчину, как это было известно нам, например, насчет изданий Н.В. Гоголя: вновь выходившая тогда книга «Мертвые души» передавалась от наставника к наставнику со вложенным листиком расписания сроков времени, в течение которого книга назначалась для пользования того или другого наставника по очереди. Если бы нашелся разумный совет для почина дела, так точно так же и ученики могли бы в складчину приобрести интересовавшую их книгу при всей скудости их карманов. Бывали же случаи, что тот либо другой ученик находил возможным тратить свои свободные гроши, кроме всех прочих своих прихотей, также и на книгу. Так, во время ученья моего в младшем классе семинарии, под влиянием вновь возбужденного интереса к литературному чтению, я пожелал приобрести и иметь свою книгу, и вот во время ярмарки, когда появлялась в городе временная продажа книг, купил исторический роман «Муромский лес» Рафаила Зотова. Выбор книги был, конечно, совершенно случайный, больше всего подкупали тут громкий заголовок – «исторический роман», совершенно благоприличная внешность книги, а главное – доступная моему карману цена в 35 копеек. Содержание этого произведения оказалось потом вполне заурядное (что же и требовать было за 35 копеек!). Другой товарищ мой и близкий приятель Е.А. Сорокин (сын городского протоиерея) купил себе повесть (или роман) Н.В. Кукольника «Два Ивана, два Степановича, два Костылькова», стоимостью рубля в полтора (если не ошибаюсь). Кажется, что при таких условиях только еще бы шаг один к нам на помощь, дельная бы подсказка насчет выбора книги – и тогда, может быть, был бы для нас более счастливый оборот. Но время тогда было патриархальное. Да, может быть, и само начальство наше тогда не слишком поощряло пристрастие обучаемого юношества к прелестям светской литературы и радело больше в сторону духовного и церковного просвещения.

Как бы то ни было в конце младшего семинарского класса красноречия и словесности, хотя наши познания по части отечественной литературы не отличались ни полнотой, ни основательностью по причине скудости учебных пособий, но все же они отвечали запросам времени и той главной среды, для которой готовились воспитанники.

Что же касается опытов нашего собственного красноречия, то, благодаря стараниям нашего ревностного наставника в ознакомлении обучаемых с основными формами правильной речи, как устной, так и письменной, весь состав учеников к концу класса владел достаточным навыком к правильному изложению на письме естественного течения своей мысли и стройной книжной речи.

Этот почтенный наставник наш, имя которого всегда припоминается со словом благодарности к его памяти, после нас недолго трудился в деле воспитания и вскоре же скончался, когда мы учились в старших классах семинарии.

Преподаватель всеобщей истории Николай Иванович Суворов был средних лет, росту выше среднего, довольно худощавый, благовидный, в обращении с учениками весьма сдержанный, невозмутимый, не тратил слов понапрасну; не слыхать было от него и не видать ни распеканий, ни гневных взглядов. Слушая ответы учеников по заданному дневному уроку, он обыкновенно ходил по классу неторопливыми, ровными шагами, по временам сокращая свои кругообороты поблизости отвечавшего ученика (большей частью отвечали с места, не выходя из-за парты), а иногда, особенно в случаях сомнительного ответа, приостанавливался близ отвечавшего. Когда наставник этот не ходил по классу, то останавливался возле учительского столика, а вот на учительский стул – подобие кафедры – садился крайне редко.

Учебником по истории служили нам записки, составленные преподавателем. Мы списывали эти записки частью с учительских тетрадей, частью со списков товарищей, упредивших нас в этой работе списывания. Этот добавочный труд списывания руководств продолжался и в дальнейших классах, поглощая собой почти ежедневно немалую часть внеклассных учебных часов. Наш исторический учебник, совмещавший в себе главнейшие исторические события, по своей полноте соответствовал классным программам и вполне достаточно служил к удовлетворению научных интересов воспитанников. А кроме этого обязательного учебника наставник весьма нередко приносил в класс весьма объемистые тома вновь изданных (как можно было судить по внешности книг) обширных исторических сочинений (авторов которых назвать не умею) и более или менее обширные выдержки из них прочитывал частью сам или же поручал кому-либо из помещавшихся за первой партой учеников читать для всего класса. При многолюдстве класса требовалось чтение громкое, внятное, и для того чтец выбранный выходил со своего места к первому номеру парты и при чтении обращался лицом к классу, как бы от учительской кафедры. Подробности эти мне памятны потому, что мне самому случалось не раз читать таким образом по классу Н.И-ча. Сам наставник при этом либо продолжал тихонько ходить по классу, либо приостанавливался возле учительского стола. После репетирования дневных уроков чтение необязательных исторических произведений продолжалось в классе иногда по целым часам, не менее как в течение половины всего урока.

Вообще этот класс, как по свойству самого предмета, так и по личным особенностям благодушного и непритязательного наставника, был для нас, учеников, занимательным, образовательным и необременительным занятием из всего курса семинарии.

Математика в ряду прочих предметов семинарского курса была терпима и обязательна только для учеников перворазрядных; в особенности следует сказать это про алгебру, которая для большинства учеников казалась какой-то кабалистикой.

Учебником алгебры были записки, которые мы списывали с тетрадей наставника; вся наука вмещалась в тетрадочке, листа в три обыкновенного письма. Из всей науки, кажется, мы знали только главные четыре действия.

Преподаватель математики быль педагог средних лет, в обращении с учениками вполне безобидный и благодушный.

Геометрию проходили по книжке, с курсом содержательным, притом и занимались этой наукой более старательно, чем алгеброй, и она была доступна не для одних только перворазрядных учеников. Впрочем, геометрические доказательства разных теорем, которые были похитрее, особенно же где требовались алгебраические формулы, – все это выпускалось на нашем курсе, и как-никак учебник пройден был в полном объеме.

Преподаватель геометрии В.Ф. Изюмов – из недавно окончивших курс земледельческого института. Высокий и красивый молодой наставник в обхождении с учениками всегда был вежлив и непритязателен; он же преподавал в младшем классе семинарии и геодезию.

Геодезия – наука землемерия – введена была на нашем курсе впервые, раньше же она не преподавалась в семинарии. Руководством служили краткие записки, составленные преподавателем. В зимнее время на курсе преподавались теоретические сведения, мы знакомились с техническими пособиями, инструментами, а весной и летом шли практические занятия, большею частью в поле: это были всегда повторявшиеся прокладки линий на местности, но они становились развлечением для нас, праздником. Нам преподаваем был в общих чертах порядок снятия местности на план; каждый из нас даже чертил схематические планы той или другой местности. Но чтобы выполнить на практике технику снятия местности на плане по-настоящему, едва ли кто из нас был в состоянии по незнанию всех подробностей и по неумению обращаться со сложными инструментами (астролябией).

К концу года, ко времени экзаменов, понадобилось еще представить образцы планов; для этого пришлось механически копировать с готовых планов, которые доставлены были нам наставником. Работа эта производилась под его непосредственным руководством – и даже у него на квартире – лучшими учениками из класса, в числе которых и мне пришлось потрудиться. Собирались мы к нему в назначенное время, свободное от классных занятий, по нескольку человек одновременно, и сперва вычерчивали план карандашом, а потом при окончательной отделке плана даже и раскрашивали красками, предоставленными в наше распоряжение наставником. И так изготовлено было с десяток или полтора десятка планов, которые потом как образцы работ и успехов занятий учеников на первом курсе вновь введенной науки представлены были в высшее управление духовно-учебных заведений.

Я не буду здесь касаться ни преподавания катехизиса по руководству Петра Могилы, ни классных занятий по древним языкам, потому что не сохранилось в моей памяти определенных представлений по этим классам; даже не могу припомнить, кто именно из наставников преподавал тот или другой из этих последних предметов.

Мои учебные успехи в младшем классе семинарии шли своим нормальным путем, в течение двухлетнего курса не было у меня никаких классных приключений конфузного свойства, тем не менее классное место мое, по сравнению с училищным, понизилось, так что я занимал место в конце первой парты. Случилось же это по следующей простой причине: с наплывом в семинарию учеников из дальних училищ между нашими новичками были также и первые ученики, которым подобало приличествующее место в общем списке. И вот таким образом впереди меня оказались в первом же общем списке три-четыре новичка, притом, как видно было, дети состоятельных и влиятельных родителей (сюртучники, не нам чета; дети городских уездных протоиереев). Этим последним я вовсе не имею в виду намекнуть, будто высшие места принадлежали этим новым сподвижникам нашим по классу не вполне заслуженно; напротив, до конца семинарского курса они удерживали за собой эти места достойно и праведно. Я хочу сказать здесь лишь то естественное предположение, что богатые и влиятельные родители могли наделить детей своих (способных) лишними полезными научными пособиями, лишними средствами. Доказательным подтверждением этого предположения может служить вышеприведенный пример того счастливца, у которого оказалась своя хрестоматия Галахова: он был сын тоже уездного духовного лица; очевидно, родители его не только додумались, но и нашли возможность снабдить своего ученика многополезной книгой, о существовании которой мы и не догадывались до поры до времени. Для способного ученика такое пособие было бы многоценно.

Одновременно с переходом моим в следующий класс закончилась преждевременно учебная карьера старшего моего брата: учился он второразрядным учеником до среднего класса семинарии и тут, вследствие некоторых неблагоприятных посторонних влияний, захудал, стал манкировать ученьем и был уволен по малоуспешности из класса. В дальнейшем моем курсе ученья мне пришлось быть старшим из учащихся сперва троих, а потом четверых братьев.

(Окончание следует.)

[1] Может быть, небезынтересно покажется самое древнее из сохранившихся от школьной поры писем моих к родителю, относившееся как раз ко времени вступления моего в святилище семинарии после обычного семилетнего училищного курса. Письмо приводится с точным сохранением правописания подлинника: «Любезнейшие родители, тетенька, В.В-ч, сестрица М.В-на и братцы: В., П. и М., здравствуйте! Желаем вам доброго здравья и всякого благополучия, на многая лета здравствовать. Уведомляю вас, что я получил ваше письмо 13-го числа. Извините, что письмо писано худо; ибо не было времени стараться; потому что писано во время обеда 13-го числа октября месяца 1848 года. Известный и покорный ваш сын, ученик Вологодской семинарии 1-го низшего отделения Е.Р.». Малосодержательный документик этот все же может свидетельствовать о степени культуры известного ученического поколения. Правописание, по нашей учебной системе предоставленное собственной наблюдательности ученика, шло в школе, надеюсь, недурно; а в отношении красноречия надо принять во внимание, что автор письма только еще приступал к сочинению «первого периода» по всем правилам технической композиции.

[2] Замечательно, что на этот раз вовсе не требовалось той тщательности в произношении басен, как учили в первых классах училища, когда маленьких учеников представляли преосвященному. Тогда во втором классе задана была одному мальчику басня «Мор зверей», и при фразе: «Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор», – декламатора учили, как соответственным жестом руки изобразить по смыслу фразы пространственное движение олицетворенной смерти и тем усилить выразительность чтения басни. Можно лишь удивляться, откуда взялись в благопотребную минуту у наших училищных педагогов и педагогическое рвение, и уменье. Можно догадываться, что уменье это было вызвано и подсказано либо даровитым и предприимчивым ректором училища, в ту пору о. Михаилом Васильевским, либо даже владыкой самим, ибо мы видели, что в семинарии, даже по классу красноречия, ничего подобного не преподавалось ученикам.