«Нет ничего сильнее милосердия Бога». Часть 1

– Я уже не раз рассказывал о том, как я фактически вырос в тбилисском храме Михаила Тверского. Маленьким мальчиком бегал в эту церковь, что была по соседству с нашим домом. И даже, играя в футбол во дворе этого храма, бил – нечаянно, конечно, – его стекла. А потом, став его настоятелем, не раз вставлял их. Наш храм во имя князя Михаила Тверского был построен наместником Грузии Михаилом, двоюродным братом Николая II. Строительство началось в 1912 году, а в 1913-м уже закончилось. Церковь выдержана в русском стиле, иконостас с позолотой. Отсюда и моя ассоциация – детская, а потому очень устойчивая: золотой храм, золотой иконостас. Я вначале не понимал, что такое иконостас, алтарь, но у меня, ребенка, была заветная мечта – попасть за эту золотую стену. А пока я бегал в храме, собирал огарочки с подсвечников (денег на свечки у меня не было), склеивал их, ставил. Вскоре я стал прислуживать в алтаре, а когда патриархом стал Ефрем, то в первый же год он забрал меня в Сионский собор – с тех пор я был при Святейшем Патриархе. Вот такое у меня было детство…

Шло время, и в 1965 году меня рукоположили в диаконы – на праздник Давида Гареджийского. У нас в Тбилиси есть храм этого святого. Храм, естественно, стоит на горе Давида. Там же располагается пантеон выдающихся деятелей. Кстати, когда экскурсоводы рассказывают о гостеприимстве грузин, они всегда отмечают следующий факт: нигде в мире нет пантеона, в котором покоились бы чужестранцы. А наше кладбище начинается могилой Александра Сергеевича Грибоедова. Так вот, в храме преподобного Давида я был рукоположен в диаконы, через шесть месяцев Святейший Ефрем хиротонисал меня в священники. И епископ Илия, нынешний патриарх, забрал меня в город Батуми.

Мой выбор был непростым, а путь тернистым, но я бы, не задумываясь, повторил его вновь. Я счастливый человек, потому что Господь терпит меня всяким, и я сполна сознал: нет ничего сильнее милосердия Бога.

– Батюшка, между тем вы долгое время занимались мирской профессией – работали в театре…

– Да, иподиаконство у патриарха я совмещал с работой в театре имени Грибоедова. Был я техническим работником. Начинал рабочим сцены, потом стал заведующим мебельным реквизиторским цехом. Естественно, от меня в большой степени зависело оформление сцены. Но график работы в театре текучий. И особенно насыщенными были воскресенья: спектакли и утром, и вечером. Но, тем не менее, я не пропускал ни одной службы. И как-то раз патриарх задал мне вопрос: «Слушай, а что, в воскресенье спектаклей нет?» – «Как нет – есть». – «А почему ты всегда в это время в церкви?» Я был вынужден сказать, что я своему начальнику регулярно покупаю подарки, спиртное, и он освобождает меня от работы. Ситуация усугублялась еще и тем, что он настолько привык к моим дарам, что отпускал меня только утром. Патриарх тогда строго сказал мне: «Правильно на работе заниматься своим делом и думать о церкви, а не думать о театре в храме Божием. У тебя и там не получится от души трудиться, и здесь не сможешь молиться». И этот его наказ по сегодняшний день у меня в голове: должна быть полная отдача, безоговорочная преданность выбранному пути. Мне очень отрадно осознавать, что в течение всех 45 лет моего священнослужения меня окружали послушники, келейники, которые все силы и душу отдавали Богу.

Не могу не сказать несколько слов о моем нынешнем келейнике Валерии. Когда я тяжело болел, а затем проходил сложную реабилитацию, он самоотверженно ухаживал за мной, переносил все тяготы своего послушания с юмором, а главное – с молитвой.

– Вы затронули чрезвычайно острую проблему – проблему поколений. Как вы считаете, отличаются ли молодые люди, жившие во второй половине XX века, от нынешнего юношества?

– Прежде всего, скажу вот что: те ребята, которые приходили ко мне 20–30 лет назад, не оставались надолго, если не имели послушания. Некоторые, не буду скрывать, не выдерживали моей требовательности. Но меня так воспитывали. Я уже рассказывал о том, как Святейший Патриарх однажды меня наказал – тогда мне казалось, что совершенно незаслуженно. Это сейчас, через 40 лет, я понимаю, что патриарх проявил редкую мудрость. Господь его молитвой спас меня от соблазна, который я в то время переживал. Повторю еще раз: от меня требовали преданности – абсолютной, бескомпромиссной. И я пытаюсь внушить эту мысль сегодняшней молодежи. Я уверен: если сказать любому моему келейнику, послушнику: «Брось ты этого отца Антония», – они так не сделают. Многие мои чада говорят: «Батюшка, мы боялись к вам подходить, а сейчас не можем отойти от вас». Поверьте, я этим не горжусь. Я горжусь тем, что у меня были такие мудрые учителя, которые воспитали во мне строгость и требовательность. Никто не может на меня пожаловаться, что я кого-то заставил что-то сделать. А вот сказать: «Отец Антоний строго с меня спросил, наказал меня, потому что я не смог исполнить его поручение», – могут. И это я считаю верным. Поскольку сам по мере своих сил, сколько могу, служу своему делу честно и благородно. Святейший Патриарх, облачая меня в подрясник и рясу, говорил: «Живи и служи так, чтобы подрясник и рясу с тебя могли снять только на суде или в гробу». И, с Божией помощью, так это и происходит. И плевали в меня, и ругали, и камни бросали. А у меня всегда Спаситель стоит перед глазами, и Он мне помогает.

Вот я уже упоминал своего Валеру. Как-то в больнице я сказал ему: «Валера, детка, я, наверное, тебе так надоел, что ты не дождешься, пока мы выйдем из больницы, чтобы уйти от меня». А он говорит: «Батюшка, пока вы до конца не выздоровеете, я вас не оставлю». С тех пор уже прошло более пяти лет. Я убежден: это было искренне сказано, не для красного словечка. Кстати, когда я болел, мало кто верил в то, что я выкарабкаюсь. А отец Иоанн (Крестьянкин) сказал: «Будет жить». И эти слова были для меня законом.

Отличаются ли юноши, приходившие в храм в советское время, от тех, кто может открыто исповедовать свою веру сейчас? Могу с полной ответственностью сказать следующее: когда я только формировался как священнослужитель, в храм шли юноши, которые были действительно верующими. Потому что их выгоняли из школ, срывали с них пионерские галстуки, исключали из комсомола, увольняли с работы, а они продолжали ходить в церковь. А многие ребята сейчас стали крещеными, верующими вдруг, нечаянно. Я знаю людей, которые в свое время прислуживали в храмах и даже иподиаконствовали, а потом грузовиками пробивали двери церквей и топтали иконы. Есть и такие, кто занимает высокие посты и для виду, по большим праздникам, следуя «моде», ходит в церковь. И это очень-очень горько.

Все нам известно: апостол Павел был непримиримым гонителем Православия, а затем стал верховным апостолом. Да, это было, и было действительно от Бога. А вот сегодня поверить в искренность людей, которые вчера оскверняли храмы, оскорбляли священников, а сегодня истово молятся, я не могу.

Глубоко тревожит меня и то, что нынешней молодежи мало знакомо чувство благодарности. Я вижу, насколько сильно отец Тихон, наместник Сретенского монастыря, переживает за братию и студентов духовной школы. Его без преувеличения можно назвать бескровным жертвенником, мучеником, потому что ему приходится за нас беспокоиться. И ночью, когда в окнах у него горит свет, это, разумеется, не значит, что он Интернет исследует или телевизор смотрит. Он думает о том, куда ему ехать завтра, что сделать, чтобы насельники и семинаристы были ухожены, одеты, обуты и накормлены. Желаю, чтобы те, о ком печется батюшка Тихон, были благодарны ему за его заботы и труды.

Не может не беспокоить, конечно, и то, что молодые люди обходят храм Божий стороной. Да, интерес к религии, насыщенность литургической жизни время от времени то падают, то поднимаются – это объективный фактор. Но в настоящее время, по моему мнению, чрезвычайно остро стоит вопрос о сохранении Православия. Таковы мои суждения, и я их уже никогда не изменю, так как мое пастырское становление пришлось на жуткий хрущевский период. Тогда я был наказан как хулиган, возможно, незаслуженно. Но я считаю себя виновным, поскольку не исполнил того, что должен был сделать. Да, меня обидели, оскорбили, а я должен был претерпеть. Я был очень молод тогда, горяч, неопытен, у меня еще не было отца Иоанна (Крестьянкина), не знал я и о таком потрясающем случае, который произошел с ним: батюшка, увидев на допросе своего предателя, обрадовался, обнял и поцеловал его. А тот выскользнул из объятий и потерял сознание. И тогда следователь отказался далее вести это дело. Когда ему задали вопрос, почему, он сказал, что стал очевидцем, как добро победило зло: добро обняло злого человека, и тот потерял сознание. Так вот, не было еще у меня этой школы, я и избил своего обидчика, за что и был осужден на год. Но даже там, в местах заключения, я встретился с большим числом хороших людей. Со мной сидели и секретарь райкома, и парторг какой-то военной части, и хулиганы, и воришки, которые по гастрономам лазили.

– А то, что вы были священником, помогало там?

– Помогало, очень помогало. Это было на Западной Украине, в Чернигове. В тюрьме отнимали даже крестики. И заключенные подарили мне деревянный крестик, изготовленный вручную. Это ведь говорит о чем-то. Жили мы в бараках, было нас около ста человек. И каждый день кто-то получал посылку. А посылка из чего состояла? Ее общая стоимость не должна была превышать 35 копеек. Поэтому там только и были консервы, сухари из черного хлеба, чеснок и лук. И каждый заключенный, который получал посылку, приносил мне одну головку чеснока, допустим. Поэтому у меня в тумбочке всегда было все необходимое. При этом любой мог запросто подойти ко мне и попросить: «Батюшка, дай мне чесноку». И я, конечно, отламывал ему зубчик.

Произошел тогда и совершенно потрясающий случай. Сидел со мной один еврей, осужденный за мошенничество. И он сдружился со мной. И когда меня освобождали – досрочно, он меня провожал до ворот. Никогда мне этого не забыть. Вроде бы совершенно нерелигиозный человек, он даже не знал, что такое иудаизм…

Вот другой случай: наш девятый отряд каждый день, в том числе и в мороз 37 градусов, вывозили на полевые работы. А мне не дали сапоги, сказали: «Нет на тебя размера». И я ходил зимой в легких мокасинах. А работали мы на кагате. Это огромная яма, которая засыпалась картофелем, потом соломой, а затем землей. На нее-то уже и ложился снег. Так обеспечивалось длительное хранение корнеплодов. Нашей обязанностью было этот кагат раскрыть и загрузить в грузовые машины 25 тонн картофеля – в любой мороз. С четырех сторон нас охраняли солдаты с собаками, чтобы мы не убежали. Одного из охранников звали Роман: если он жив, дай Бог ему здоровья, если нет – Царствие Небесное. Он был один из старших этой охраны. Хороший молодой человек. Так вот, мы никак не могли выполнить план, а тут еще из магазина, куда направляли нашу картошку, пожаловались на то, что много гнилья, и нас заставляли все перебирать руками. В это время начальник лагеря (очень хороший был человек) распорядился, чтобы меня назначили бригадиром, так как все ко мне относились с уважением, полностью доверяли. Взамен я должен был «подтянуть» план, что, в свою очередь, приближало мое досрочное освобождение. В бригадирские обязанности входила фиксация номеров машин. Делал я это в землянке, прямо в поле. Надо сказать, что ко мне часто приезжала мама, и я попросил ее привезти для Романа и остальных ребят папиросы. Она, конечно, это сделала. И я раздал папиросы нашим надзирателям в той самой землянке, нарушив этим установленные правила. Вечером нас привозят в лагерь, обыскивают, чтобы мы ничего не завезли в бараки. А мне говорят: «Гулиашвили, тебя замполит вызывает». Я пришел к нему, он спрашивает: «С кем вы сегодня встречались?» – «Ни с кем», – сказал я правду. Он решил, что называется, задеть меня за живое: «А еще называетесь священником». Я продолжаю: «Да, я сегодня встретился с мамой, она привезла мне сигареты, и я раздал их ребятам». – «Садитесь, напишите объяснительную». Я сел и написал, мучительно размышляя, кто же выдал меня начальству. Потом выяснилось, что это сделал один из заключенных – осужденный на два года за хулиганство футболист, русский, называл себя православным.

Тем временем Святейший Патриарх Ефрем ходатайствовал о моем досрочном освобождении, и на имя Д.С. Коротченко, председателя Совета министров Украины, нужно было писать заявление о помиловании. Доставить ходатайство должна была моя мама. Но Коротченко не было, и заявление принял С.А. Ковпак, который был в войну партизаном. Его изрядно удивило, что священника осудили за хулиганство. В общем, меня решили освободить. Но перед этим состоялась выездная сессия суда. Тогда все начальники отрядов написали на меня положительную характеристику, но я сильно волновался, поскольку знал: у замполита хранилась моя объяснительная по поводу папирос. Суд долго не мог принять решение, сомневался: «Как же мы, коммунисты, и попа освободим?» Я же говорю, что собираюсь остаться священником, даже через год, если не буду досрочно освобожден. И вот все дали свои положительные отзывы, но я не могу успокоиться: все смотрю на замполита. Что же он скажет? А он достает какую-то бумажку и рвет ее. Я понял, что это была моя объяснительная. Так меня освободили. И еврей проводил меня до ворот. Понимаете? Там, в тюрьме, я нашел друзей, которые меня уважали и принимали, несмотря на то, что я не сдал ни одной позиции, не отрекся от Бога. И там я с лаской, однако, требовал все равно. Но, конечно, не дай Бог никому попасть в заключение!

Знаете, была у нас женщина, которая выдавала посылки, по фамилии Муха (я всех помню: Канатоп была судья, Рублева – прокурор, Максимюк – замполит, от которого всецело зависела моя судьба). И вот эта Муха отличалась невероятной строгостью, даже жесткостью. Один молодой парень сидел за украденный мешок картошки. Мать прислала ему на день рождения посылку, и в ней одно яблоко лежало. И Муха заставила парня ногами топтать это яблоко. «Вам, – говорит, – не положено, вы не люди». Но даже с ней я нашел общий язык, поскольку этому меня учили мои наставники. Многими из этих воспоминаний я уже делился, но я не могу не возвращаться к ним вновь и вновь – слишком они живые и поучительные!

– С какими трудностями вам пришлось столкнуться в начале вашего пастырского служения?

– Самая первая и самая серьезная трудность, когда через полгода после священнической хиротонии я попал в тюрьму. Конечно, непросто было строить и отношения с прихожанами, нелегко давалось и принятие исповедей. Служить я начал в Батуми, у владыки Илии. Когда меня рукоположили, Святейший Патриарх наставил меня: «Старайся делать так, чтобы прихожане не могли к тебе предъявить никаких претензий». И я всегда это помнил, старался во время исповеди лишнего не говорить и не спрашивать. Ведь была середина 1960-х годов – время страшных, изощренных гонений на Церковь. И порой специальные люди приходили к священнику, особенно к молодому, чтобы склонить его к чему-нибудь нехорошему. Не брезговали и заведомой клеветой. Жила в Батуми одна женщина, которая не отличалась строгим поведением. У нее росла пятилетняя дочь. И по городу распустили слух, что этот ребенок от меня. А я в Батуми до этого бывал единственный раз – на гастролях с театром. Но слух-то вполне правдоподобный: мне 26 лет, внешность приятная. В общем, сплетня стала очень быстро расползаться. Я приехал к патриарху и говорю: «Мне очень тяжело. Что делать?» Его ответ был краток: «Терпи». Я так три раза к нему приезжал: «Переведите меня оттуда, я уже не могу. По городу хожу, на меня все пальцем показывают». К тому же я узнал, кто распространяет этот гнусный слух. И меня прямо всего разрывало от негодования: «Ну как меня все обвиняют, когда я знаю, что не виноват?!» И вот наступил большой церковный праздник. По окончании литургии подходит к кресту та самая Мария, которая распространяла слух. Все сразу навострили уши. Я говорю ей: «Мария, я на тебя обижен». Она: «Что такое батюшка?» Прихожане пришли в волнение: они же знали, что Мария разносит сплетню про меня, а значит, будет скандал. Я вновь обращаюсь к ней: «Почему ты говоришь неправду про меня?» – «Что такое батюшка, что такое?» Все в церкви замерли – и я сделал «сенсационное признание»: «Ты распространяешь по городу слух, что у Любы растет моя дочка. Так ты неправду говоришь. У меня пятеро детей, и все от разных женщин». Мария, конечно, не знала, куда ей деваться. Я совершил тогда оригинальный поступок, что и говорить. Но чего это мне стоило! Я же знал, что некоторые, к сожалению, примут мои слова за чистую монету.

Еще один эпизод всплывает из памяти – крайне тяжелый, но назидательный. Пришел молодой человек исповедоваться и рассказывает о своих страшных грехах. А у меня опыта пастырского никакого! Слушаю я, слушаю и спрашиваю: «Сколько тебе лет?» «Семнадцать», – ответил он и продолжил. Через некоторое время я, как будто забыв, переспросил: «Сколько тебе лет?» – «Семнадцать». И здесь я решился и вымолвил: «А мне было четырнадцать, когда я этот грех совершил». Потом взглянул ему в глаза и сказал: «Я соврал, даже о существовании такого греха я тогда не знал». И тут произошло нечто удивительное: я увидел в его глазах воскресение, он воскрес. Он ведь подумал: «Ему 14 лет было, когда он этот грех совершил, и все равно его Господь простил и допустил до священства. Значит, и меня Бог пожалеет, помилует». Он сейчас на Афоне монах. А если бы я не нашел тогда нужных слов? Уверен, молодой человек пришел бы в отчаяние. Он пришел к священнику с последней надеждой: что батюшка скажет, то и будет. И если бы я ему сказал: «Да ты ужасный человек!» – не исключено, что он покончил бы с собой или стал отъявленным бандитом. Мне пришлось произнести эти слова, которые я бы повторил и сейчас.

Знаете, когда меня судили, я сказал: «Православие любым способом можно защищать». Ведь меня обозвали, пнули ногой, плюнули на рясу. И я рассказал тогда историю о святителе Николае, который ударил Ария.

– Отец Антоний, в каких храмах вы служили?

– Начинал я с батумского храма, потом оказался в тюрьме. Когда мы с мамой вернулись с Украины, я с поезда направился не домой, а в Патриархию. Там при Святейшем Патриархе постоянно находились матушки Манефа и Ангелина (она в свое время была послушницей у схиигумении Ангелины, которая являлась духовной матерью патриарха Ефрема). Они меня увидели, расплакались. Я спросил нетерпеливо: «Где Святейший?» – «Святейший отдыхает». – «Матушка, поднимись, скажи, что приехал отец Александр (это мое имя до принятия монашества)». И вот я у патриарха: он лежит, я на колени бросился, расплакался, естественно. Он меня приласкал: «Завтра будешь со мной служить». Я приехал 3 декабря, а 4 декабря – Введение во храм Пресвятой Богородицы. Я спрашиваю: «Ваше Святейшество, как я буду служить? Я побритый весь, без бороды, голова лысая. Да и вообще мне хотя бы искупаться надо». «Ничего, – говорит, – ты за семь месяцев вдоволь накупался…» И 4-го числа я служил в Сионском кафедральном соборе вместе со Святейшим Патриархом, 5-го – в церкви Михаила Тверского, 6-го – в Александра Невского. Конечно, все было: и слезы, и радость – все смешалось тогда. И почти сразу Святейший Патриарх меня назначил в город Телави – это столица Кахетии. Там есть кафедральный собор, куда он меня поставил вторым священником. Оттуда меня перевели в Тбилиси, в храм святой равноапостольной Нины, опять вторым священником. Я даже у патриарха спросил: «Почему вы меня ставите временно и переводите отовсюду?» Он ответил: «Постоянной бывает только смерть, мы все на этом свете временные». Затем заболел отец Савва, настоятель нашей Варваринской церкви. Меж тем приближался праздник великомученицы Варвары. Патриарх говорит: «Будешь служить там, пока батюшка не выздоровеет». И я совершил литургию. Был на празднике и патриарх. Он очень внимательно смотрел за тем, чтобы все иконы лежали ровно. И в тот раз патриарх на кафедре стоял, водил глазами, искал, не положено ли что небрежно. И я с тех пор слежу, не сдвинуты ли иконы, и мой келейник Валера – тоже: он, когда заходит в храм, сразу же все проверяет.

Отец Савва умер, и меня назначили настоятелем. А после Варваринской церкви я настоятельствовал в храме Михаила Тверского, в котором в детстве бил стекла. Я сменил отца Павлина – ныне здравствующего схиархимандрита Гурия.

– Каковы основные принципы, на которые следует опираться приходскому батюшке?

– Порядок и отеческое отношение к прихожанам.

– Расскажите, пожалуйста, подробнее о приходах, которые вам довелось возглавлять.

– Расскажу о храме Михаила Тверского. Там были только постоянные прихожане, в том числе и те, кто помнил время строительства церкви. Я уже рассказывал, как мы играли в футбол с тыловой стороны храма – там скала расположена. В годы моего детства в церкви был нижний этаж. Там помещалась котельная, которую устроил отец Павлин. Ранее там была усыпальница. Затем тот же батюшка Павлин сделал здесь комнату для матушки, а я уже превратил ее в трапезную.

В годы моего настоятельства из Парижа вернулась семья Чавчавадзе. Был у них сынишка, Зураб, пяти лет. Их поселили в подвале нашего храма. С того времени я с Зурабом и знаком.

Вообще отец Павлин очень много сделал для устройства церкви Михаила Тверского: провел отопление и канализацию. При мне же начали раскапывать заднюю часть, выравнивать двор. Во всем этом активное участие принимали наши бабушки, которые видели, как храм воздвигался. Строительство его было хотя и скорым, но очень тяжелым. Храм находится на горе, и парням из Академии художеств, которая расположена на улице Руставели, приходилось носить кирпичи на руках. Так ценой невероятных физических усилий за год выстроили храм – великолепный, представительный. Но при нем не было двора. И я, несмотря на то, что почти никто не верил в мою затею, пригнал бульдозер. Потом расчистили пространство, соорудили упорную стену, выложили все камнями-булыжниками. Так появился прекрасный двор. Мне тогда очень помогли заместитель министра обороны – мой духовный сын, и его товарищ, который тоже имел ответственную должность. Я, наверное, вызывал у них доверие, и мы работали сообща, вместе с прихожанами. Случались с нами и курьезы. Когда к преподобному Давиду поднимались люди, которые, естественно, не знали меня, часто задавали вопрос: «Батюшка, скажите, пожалуйста, а кто здесь настоятель?»

Тогда же мы поменяли кровлю, которую положили еще в 1913 году. Мы это определили по печати на железе, на котором был еще и двуглавый орел. Затем сделали замечательную трапезную. Храм находился высоко: 150 ступенек снизу, с Московской улицы. Ни опор, ни перил – ничего не было. Отремонтировали ступеньки, сделали поручни, на площадках поставили скамеечки для отдыха. С обратной, тыловой части храма шла дорога, которую удалось заасфальтировать. Я очень хорошо помню, как мы посадили 33 кипариса – в честь возраста Спасителя. Сейчас они уже по восемь метров выросли. Рад я и еще одной нашей воплощенной задумке. Как-то в узком кругу близких мне людей, куда входила староста, невестка священнослужителя Мария, матушка Аскитрея, я поделился своими планами: надо сделать так, чтобы наши бабушки не уходили домой в субботу вечером, оставаясь у нас до воскресной литургии, так как из-за возраста им было тяжело подниматься так высоко в гору. Сказано – сделано. Нашли мы еще одну женщину, Любу, и она взяла на себя организацию трапез для прихожан, а также тех, кто проходил мимо нашего храма. Трапезная у нас была устроена в форме посоха; за одним, овальным, столом сидели батюшки и гости, а второй стол решили отдать прихожанам. Места было не так много, поэтому я сказал: «Давайте, сами установите порядок. Если все не поместитесь, будете трапезничать по очереди». Кроме того, я очень строго велел Любе, чтобы на столе священников не было ничего такого, чего нет у прихожан. Но все же один раз нам поставили тарелки с селедкой, а на соседнем столе их не было. Я не дотронулся до этого кушанья. Потом спросил Любу, в чем дело. Оказалось, это была единственная селедка, которую, по ее мнению, обязательно должен попробовать настоятель. Я говорю: «А вы не подумали, что какая-нибудь из бабушек скажет: “Видишь, они селедку едят, а мы – кашу?”»

И еще. На все праздники для освящения люди приносили самое лучшее: вино, кур и прочее. Помнится, однажды я сказал в проповеди такие слова: «Вот стоят специальные корзины. Если кто из вас хочет что-то оставить, кладите это в них. Хотите забрать домой – пожалуйста, но только не чужое». Помимо этого, я всегда выступал за аккуратность. Поэтому в одну корзину складывали помидоры, в другую – виноград, в третью – печенья. Никогда ничего не смешивалось. По окончании службы все корзины переносились в трапезную, и их содержимое распределяла специально учиненная женщина. Все поровну, честно, невзирая на то, кому это достанется: старосте, регенту, сторожу. Помню, на Пасху собрали 600 яиц, осталось 20 – их раздали уборщицам.

Вот это была настоящая семья. Прихожане приходили ко мне с любой нуждой. Надеюсь, они чувствовали мою отцовскую любовь и заботу. И я проявлял их как мог. И, опять-таки, всему этому я научился у патриарха Ефрема, владыки Зиновия (Мажуги), отца Иоанна (Крестьянкина), отца Андроника (Лукаша). Как же можно забыть их благодатные уроки, как можно растерять эти богатые плоды?

Я вот сейчас вспомнил историю, случившуюся с отцом Андроником. Когда он был в заключении, от него потребовали предать владыку Павлина, который воспитал его. Разумеется, он отказался. Над ним очень долго издевались. Во время одного из допросов в кабинет вошел какой-то верзила: «Что ты тут со стариком возишься?» И ударил его, да так, что отец Андроник потерял сознание. Привезли его в больницу, немного отходили и спрашивают, как это произошло. Он спокойно ответил: «Шел, споткнулся, ударился головой о камень, потерял сознание». Когда ты знал таких людей, как отцы Андроник и Иоанн, который обнял своего предателя, ты не можешь быть плохим. Я тянулся к ним. И Господь сподобил меня воочию увидеть чудеса, которые они творили.

Одно время я служил в Манглиси. Там расположенвысокогорный курорт для детей, растет много сосен. В Манглиси есть храм IV века, куда меня и направили. Его построили при царе Мириане, который принял Православие от греков. А в середине XX столетия там держали скот, и через ветхую крышу на древние фрески падал снег. Нам, с помощью Божией, удалось восстановить церковь. Тогда мне помогали две женщины: келейница и псаломщица Анна. Когда меня назначили в Манглиси, я спросил: «Аня, ты поедешь со мной?» Она с радостью согласилась. А у нее была сестра больная, и она, придя домой, крепко задумалась: «Как же я Лену оставлю?» До Манглиси от их дома 60 километров, в восстанавливаемом храме надо было находиться почти круглосуточно, сестра тоже нуждается в постоянном уходе. Что делать? Она решила посоветоваться с отцом Андроником. Жил он в Александро-Невском храме. Чтобы попасть к нему, нужно было сначала взять благословение у владыки Зиновия. Когда Аня наконец пришла к батюшке, он, открыв дверь, сразу сказал: «Поезжай, поезжай и будь там до конца с отцом Антонием».

Я не знаю, канонизуют ли отца Иоанна (Крестьянкина), но для меня он уже святой. Именно он за семь лет до смерти моей мамы, которая вообще не ходила в церковь и много переживала, что я выбрал пастырский путь, твердо сказал: «Она не умрет, пока не примет монашество». И все произошло по его словам. Также я ему часто говорил о том, как страдает наш Святейший Патриарх. И однажды услышал слова, ошеломившие меня: «Ваш патриарх распят на кресте». Батюшка знал тогдашнего епископа Илию по Сухуми, где постригался у отца Серафима (Романцова). Соприкоснувшись с такими людьми, я был бы преступником, если бы стал вести себя не по-христиански!

– Что еще вам хотелось бы вспомнить об отце Андронике?

– Он умирал у нас и здесь был похоронен. Потом его мощи перенесли из Сухуми в Глинскую пустынь. Совсем недавно, 21 августа 2010 года, за Божественной литургией, которую возглавил предстоятель Украинской Православной Церкви митрополит Владимир, состоялся чин прославления трех угодников Божиих: схимитрополита Серафима, схиархимандритов Серафима (Романцова) и Андроника (Лукаша). Кстати, келейником у отца Андроника в Глинской пустыни был схиархимандрит Гурий, а затем отец Филарет, который отсидел в тюрьме восемь лет. Когда он уехал учиться, данное послушание возложили на отца Вениамина (сейчас он живет в Тбилиси).

Не устану повторять: это были совершенно уникальные люди! Отец Андроник, к примеру, был в лагере дневальным. И проявлял такое прилежание, что начальник лагеря забрал его, заключенного, к себе домой. И батюшка воспитывал его детей, помогал по хозяйству, но отказался стирать нижнее белье хозяйки. И это не понравилось начальнику. Отцу Андронику сделали замечание, а он в ответ: «Что ж, я могу вернуться в лагерь». Но несмотря ни на что, когда его освобождали, дети начальника, уже подросшие, называли его дедушкой, и ему даже предложили остаться в их семье – как родному человеку. Конечно, в наше время такое немыслимо: если сейчас человеку наносится обида, он не может дождаться, как бы побольней отплатить.

(Окончание следует.)