Художественное вероисповедание князя Петра Вяземского.Часть 1 / Православие.Ru

«Соблазнов всех я сладкий яд отведал, / Вкусил и горечь всех возможных слез», – так в 1874 году в свои 82 года князь П.А. Вяземский подводил в стихотворении «Еще одно, последнее, сказанье…» основные итоги прожитой жизни.

Эти строки – очерк душевной жизни христианина. Созвучием «я – яд» усиливается образ губительного (хотя порой и сладостного) проникновения в душу влияний, не совместимых с бытием. А слезы с их лекарственной горечью – самое испытанное средство исцеляющего очищения. В течение семи десятилетий поэт вел тяжкую, почти невыносимую и – странным образом – малоприметную для современников борьбу за духовное достоинство и само духовное бытие, как свое личное, так и общенародное. Он жил, страдал, заблуждался и побеждал вместе с Россией. Он одинаково успешно писал и на утонченном языке «духовных аристократов», и на языке простого народа, так что некоторые стихи его становились народными песнями. Его духовный опыт, отраженный в художественном слове и охвативший весь золотой век нашей словесности, бесценен – даже в неудачах.

Вряд ли кто из русских писателей перенес столько ударов судьбы. В 10-летнем возрасте Вяземский потерял мать (в 1802 году), а через пять лет – отца. В 1814 году он оплакивал умершего во младенчестве сына Андрея, в 1817-м – сына Дмитрия, в 1826-м – еще двух сыновей, Николая и Петра, и в том же году – смерть Н.М. Карамзина, своего опекуна и наставника; в 1835-м – гибель дочери Прасковьи, в 1840-м – дочери Надежды, в 1849 году – дочери Марии. Один только сын Павел (1820–1888) пережил своего отца. Крайне тяжело поэт переносил гибель сподвижников на словесном поприще: А.С. Пушкина (1837), И.И. Дмитриева (1837), И.А. Крылова (1844), Е.А. Баратынского (1844), Н.М. Языкова (1846), В.А. Жуковского (1852), Н.В. Гоголя (1852), П.А. Плетнева (1865), Ф.И. Тютчева (1873), наконец, М.П. Погодина (1875). С годами творчество Вяземского все более превращалось в непрестанное поминовение усопших, что отражалось и в названиях стихотворений: «Поминки», «Все сверстники мои давно уж на покое…». Только о гибели детей он почти не пишет, потому что почти невозможно рассказывать,

Как в гроб родной с слезами опускаем
Мы часть себя, часть лучшую себя…

А кроме утрат близких людей были в жизни Вяземского и неудачи на государственной службе, мучительное недопонимание с Александром I и Николаем I, с их правительственными чиновниками и с новыми поколениями читателей (даже в собственном поколении он был вполне принят и ценим лишь узким кругом знатоков, и потому их уход из жизни был для него сугубо болезнен). Вяземский раздражал многих современников, да и потомков, как раздражает верное зеркало, указывающее недостатки. Сходным образом страдал от читательского восприятия Гоголь, и не случайно Вяземский в 1836 году откликнулся большой сочувственной статьей на появление «Ревизора», не принятого значительной частью общества.

Жизненные невзгоды многократно усилили врожденную впечатлительность поэта, и в его творчестве (в стихах, статьях, дневниках, письмах) установилась особого рода исповедальность, небывалая в русской словесности Нового времени. Так или иначе, но почти в каждом произведении Вяземский отчитывается перед собой, перед людьми, перед Богом «во всех делах своих и помышлениях». Порою, будто на подлинной церковной исповеди, он обличает свои прегрешения, кается, достигая потрясающей силы выражения, и тем самым восстанавливает порушенную многими светскими писателями связь художественной словесности с вековыми преданиями России. Будучи человеком глубоко чувствующим, глубоко мыслящим и в то же время верующим в то, что недоступно в своей глубине уму и чувствам, но зато приоткрывается поэтическому вдохновению, Вяземский стремился превратить свое творчество в непрестанное испытание тайн бытия, как внутреннего, душевного, так и внеположного, природного – порою ограничиваясь этим тварным миром, порою же пытаясь вступить в общение с Творцом всего сущего.

Исповедальную природу своего дарования Вяземский хорошо осознавал и намеренно воспитывал как неповторимое достоинство. Осознавал он и противоречивую сущность этой исповедальности – духовно-православной, с одной стороны, а с другой – светски чувствительной, светски рассудительной и «литературной». Часто он играл такими противоречиями. В письме к А.Ф. Воейкову от 19 октября 1821 года он называет «литературной исповедью своей», сделанной «во все горло и духовникам нашим не в бровь, а в самый глаз»[1], предисловие к сочинениям И.И. Дмитриева «Известие о жизни и сочинениях Ивана Ивановича Дмитриева». В отзыве 1826 года на воспоминания Жанлис Вяземский заметил: «Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей…»[2]. Исповедальным духом проникнута «Записка о князе Вяземском, им самим составленная» (1828–1829). Она была предназначена для царя и его ближайшего окружения. Сам Вяземский называл ее «исповедью» (в частности, в письмах к В.А. Жуковскому от декабря 1828 и 10 января 1829 года[3]). В Полном собрании сочинений «Записка…» получила название «Моя исповедь». В ее заключительной части подводится такой итог: «Что нет собственно порочной невоздержности в побуждениях и намерениях моих, кажется, достаточно доказано всею исповедью моею, приносимою ныне в виде покаяния и оправдания»[4]. В этой исповеди, обращенной к мирским властям, духовно-церковное сознание теснится светским; отсюда стремление не столько к покаянию, сколько к самооправданию. Здесь же поэт отмечает исповедальность своих частных писем: «Письма мои, сии верные, а часто предательские зерцала моей внутренней жизни, отражали сгоряча впечатления, коими раздражала меня внешняя жизнь… Письма в жизни других – эпизоды, у меня – они история моей жизни»[5]; «Что есть частное письмо? Беседа с глазу на глаз, род тайной исповеди, сокровенных излияний того, что тяготит ум или сердце»[6]. Причем в такой словесной исповеди, по Вяземскому, главной остается церковно-христианская составная, и поэтому она не может служить основанием для привлечения человека к суду мирской власти: «Заблуждения, в которых можно каяться духовному отцу, не подлежат расправе светской власти»[7].

В дальнейшем Вяземский неоднократно напоминал и себе и читателям о том, что исповедуется своим творчеством. В 1833 году он пишет ряд стихотворений под общим названием «Отрывки из журнала исповеди». Название восьмого стихотворения из этого ряда еще раз подчеркивает общую установку: «Бирюза. (Маленькая исповедь)». В стихотворении «При подарке альбома» (31 декабря 1841) поэт в шутку называет себя «богомолом и духовником» и учит, как нужно искренне раскрываться в «дневной исповеди» альбома-дневника. В 1854 году он пишет стихами «Сознание» (по содержанию это исповедное покаяние в православном духе) и «Литературную исповедь» (род художественной светской самокритики и самозащиты). В 1867 году в «Исповеди» поэт касается самой сути своего обычного творческого состояния:

Есть дни, когда кругом смолкают жизни шумы,
А жизни внутренней все голоса слышней,
И средь мирских сует растерянные думы
Вновь в душу просятся и отдыхают в ней.
Тут мыслью искренней и непритворным словом
Высказывать себя готова жизнь сама…

В том же году подобные мысли звучат в послании «Князю Александру Михайловичу Горчакову»:

И чувств поверенный, и мысли проводник,
Перо имеет свой таинственный язык
И мимолетному рассеянному слову
Дарует образ, жизнь, оседлость и основу…
Сердечных таинств быль, как самый мир, стара,
Но под пером о ней рассказ чистосердечной
Все дышит прелестью и молодостью вечной.

На исходе лет в стихотворении «Жизнь наша в старости – изношенный халат…» (между 1874 и 1877) поэт относит себя к числу тех, кто собственному «перу»

Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

Наконец, «Автобиографическое введение» (1877) к своему Полному собранию сочинений Вяземский определяет как род «авторской исповеди: смесь свидетельства о рождении, литературного формулярного списка и предсмертного духовного завещания»[8].

Исповедь глубоко мыслящего человека – это раскрытие мировоззрения; исповедь человека верующего – вероисповедание; исповедь человека чувствительного и стихийно чувственного – это череда соблазнов и прельщений, порождающих противоречивость и разбросанность душевных устремлений, настроений, увлечений, обычно мимолетных, нередко сильных и способных своим смутным воздействием изменять качества ума и духа, а значит – мировоззрения и веры.

Все эти начала присущи творчеству Вяземского. Подобно христианскому подвижнику, поэт-исповедник отслеживает свои мельчайшие переживания, «приражения», «прилоги» разных духов и душ – их духовные внушения, проникающие в его собственную душу (с ее чувственно-разумно-духовным составом). Поэт постигает и художественно изображает всю «прелесть», обольстительность, заразительность, а порою и неотвратимую разительность этих внешних воздействий; правда, в отличие от христианских подвижников, он делает это, как правило (но не всегда), с духовной беспечностью и неосторожностью.

Вообще подобная сбивчивая противоречивость в сочетании с предельной откровенностью была свойственна многим романтическим писателям первой половины XIX века, однако Вяземский явно превзошел всех остальных, являясь своего рода образцом и голосом целого поколения романтиков. В течение всей жизни поэт размышлял об этой своеобразной многоцветности и многосложности своего творчества (и вообще сознания). Ключевыми понятиями в его размышлениях были «ум» и «душа». Как он считал, на уровне рассудочного (умного) размышления (созерцания) внешний природный мир и внутренний мир души бесконечно дробятся, не обретая целостности (что выражается и в мыслях, и в художественных образах-созерцаниях). Однако на уровне всеобъемлющей души вся многообразная дробность бытия охватывается и умиряется в своих противоречиях; разногласия превращаются в согласие без утраты различий самих голосов. Во 2-й записной книжке (1813–1855) Вяземский заметил: «Душа всегда одна: ум разнообразен, как Протей»[9]. Отсюда и оценка человеческого достоинства: «Я не люблю людей, которых душою бывает ум: я хочу, чтобы умом человека была душа»[10]. Хотеть – не значит мочь. Вяземский всю жизнь каялся в раздробленности (и значит, рассудочности) своего сознания, хотя был слишком строг к себе.

В стихотворении «Нарвский водопад» (1825) поэт блестяще изобразил чаемое многообразие в единстве и единство в многообразии. Водопад, к которому он обращается, словно к живому, – «противоречие природы», когда «междоусобно-бурные воды» свирепствуют в положенных пределах, в оправе «сельской тишины» и светлеющих небес. И точно так же «страсть в святилище души»:

Как ты, внезапно разразится,
Как ты, растет она в борьбе,
Терзает лоно, где родится,
И поглощается в себе.

В стихотворении «Библиотека» (1825–1826) именно в этом духе представлен образцовый поэт – Ф. Шиллер:

В тоске неведенья, в борьбе с самим собой,
Влечешь ли ты и нас в междоусобный бой
Незрелых помыслов, надежд высокомерных,
Ты возвращаешь ли в унынье чувств неверных…
Иль гордыя души смирив хаос мятежный,
Мрак бури озаришь ты радугой надежной
И гласом сладостным, как звуком горних лир,
Врачуешь сердца скорбь и водворяешь мир
В стихию буйную желаний беспокойных –
Равно господствуешь ты властью песней стройных.

В собственном творчестве Вяземский часто увлекался переменчивыми разнородными впечатлениями, предавался их прихотливому течению, их сверкающему падению в бездну подсознания, и таким образом возникала мозаичная многоцветность его поэзии. Под конец жизни он отметил эту особенность и в своей прозе: «В статьях моих, вообще во всем, что пишу, встречается много вводных подробностей, отступлений от прямого текста, замечается какая-то штучная, наборная, подборная, нередко мозаическая работа. Я как будто боюсь не успеть другой раз высказать все, что у меня на уме…»[11]. Его творчество напоминает альбом, который, «как жизнь, противоречий смесь» (Альбом. 1826).

Около 1818–1819 годов Вяземский рассуждает в записной книжке о необходимости меняться душою сообразно неизбежным и постоянным переменам жизни. С такой точки зрения, душевное постоянство менее ценно: «Иные люди хороши на одно время, как календарь на такой-то год: переживши свой срок, переживают они и свое назначение… Если вы будете руководствоваться ими, то вам придется праздновать Пасху в Страстную пятницу»[12]. Это утверждение может распространяться и на самые мелкие проявления душевной жизни, подвластной общему течению времени. В стихотворении «Коляска» (1826) поэт признается:

Люблю, готов сознаться в том,
Ярмо привычек свергнув с выи,
Кидаться в новые стихии
И обновляться существом.

Примечательно, что впоследствии в «Моей исповеди» (1828–1829) Вяземский объяснил собственные жизненные неудачи и разлад отношений с правительством именно тем, что не сумел вовремя изменить убеждения сообразно с духом нового времени и переменою правительственного направления: «Из рядов правительства очутился я невольно и не тронувшись с места в ряду противников его. Дело в том, что правительство перешло на другую сторону. В таком положении все слова мои (действий моих никаких не было), бывшие прежде в общем согласии с господствующим голосом, начали уже отзываться диким разногласием»[13]. Он одновременно и оправдывается, и намекает на все-таки совершившееся (пусть и запоздало) изменение своих воззрений и, соответственно, на готовность послужить Отечеству и царю в качестве государственного чиновника. В поздней заметке «Кое-что о себе и о других, о нынешнем и о вчерашнем» (около 1875) писатель несколько пересматривает рассуждения 1829 года и утверждает, что его юношеский «либерализм» 1819 года был всесовершенным и гибким, являя собою само начало сопротивления любому закоснению бытия, любому ограничению жизненных возможностей: «Я пылал свободомыслием, то есть либерализмом в значении Карамзина… Не мы, либералы, изменились и изменили, а изменился и изменил либерализм», который превратился в смесь «легкоумия, слабоумия» и «злоумия»[14]. Подобное превращение либерализма поэт стихотворно описал в 1860 году:

Послушать: век наш – век свободы,
А в сущность глубже загляни –
Свободных мыслей коноводы
Восточным деспотам сродни…
У них на все есть лозунг строгой
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.

С этой точки зрения, попытка измениться в конце 1820-х годов сообразно изменившейся правительственной установке, то есть в духе православной державности, выглядит как сужение и ограничение истинного либерализма.

Впрочем, через все творчество Вяземского проходят и сомнения в ценности, полезности неограниченной свободы. «Либерализм» в полноте своих возможностей предстает как совершенная освобожденность, раскрепощенность, развязанность, распущенность, распад, разложение и т.д. Такой либерализм не совместим ни с одним положительным вероучением и, прежде всего, с господствующим в России Православием. Такой либерализм совместим только с бесконечными сомнениями – с дурною бесконечностью непрестанно меняющихся мнений. Безумие текучей переменчивости и повторяемость самой переменчивости в «колесе» человеческого бытия поэт изображает в стихотворении «Семь пятниц на неделе» (1826).

Изменчивость человеческого сознания связана со смеховым началом мировосприятия. Смех возникает при нарушении или разрушении устойчивых, привычных представлений, образующих человеческую личность. Этот смех коренным образом отличается от духовной радости или ликования как особенного состояния христианского сознания, при котором человеческая ограниченность таинственно преодолевается, но не уничтожается, поскольку в ней заключено вечное своеобразие данной тварной души. В благодатном состоянии ликования, с христианской точки зрения, человеку приоткрывается (но отнюдь не передается) бесконечность Божественной Премудрости. Смех же, напротив, воспринимается христианской мистикой как начало бесконечной, дурной, лукавой изменчивости, то есть начало диавольское и действие нечистой силы.

Вяземский, как и многие его образованные современники, конечно, был знаком с христианской мистикой радости и пантеистической магией смеха. Он знал за собой неуемную склонность к гордой, лукавой насмешливости – оборотной стороне переменчивости сознания; знали об этом и его друзья, и потому прозвали его Асмодеем – по имени демона из баллады В.А. Жуковского «Громобой», – а Вяземский прозвище признал точным и не раз им пользовался при самооценках. Время от времени он по-христиански каялся в этом «грехе», но не мог от него избавиться. Казалось бы, в 1870 году он поставил последнюю точку: «Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться…»[15]. Однако и в некоторых его стихах 1877 года дух насмешливости дает о себе знать.

Вяземский, как, может быть, никто другой, из личного опыта понял, что неограниченная свобода утомляет и распыляет душу. Он понимал, что бесконечное раздробление души чревато ее настоящим расстройством, болезнью. И он встретился с признаками нарастающей душевной болезненности в себе, так что в течение десятилетий вынужден был пользоваться морскими купаниями и минеральными водами европейских лечебниц. Поэтому, постоянно уступая своей творческой насмешливости, он и постоянно борется с нею, теснит ее, а суровая судьба с течением лет все более способствует подобному потеснению.

С годами писатель все чаще осуждает разбросанность и противоречивую переменчивость своего сознания. В 1850 году во время путешествия по святым местам он замечает в записной книжке: «Вообще в моей организации есть какая-то неполнота, недоделка, частью, вероятно, природная, а частью и злоприобретенная художественными навыками и пагубною беспечностью»[16]. В 1876 году он пишет к Е.Д. Милютиной: «Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках… Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей»[17]. Меняющийся «профиль» – это образ личностной изменчивости, в которой в данном случае поэт – в духе своих поздних приступов богоборчества – пытается обвинить Бога. «В уме моем нет свойства устойчивости», – повторяет он в 1877 году в «Автобиографическом введении»[18] и там же добавляет: – «Иной ум плотно переплетен в одну книгу: страницы в строгом порядке следуют одна за другою. Другие умы худо переплетены, сшиты на живую нитку, страницы перемешаны. Мой ум состоит из летучих листиков»[19]. Это уже образ бесконечной духовной несобранности и летучей переменчивости. Впрочем, в том же сочинении автор вполне в духе своей летучести оправдывает мозаичность собственных произведений: «Кормлю гостя моего разнородностью пищи, по крайней мере не держу его на сухоядении»[20].

Самооценку Вяземского подтверждали его близкие знакомые. А.О. Смирнова-Россет записала в дневнике 3 марта 1845 года: «Вяземский – умный человек, но у него нет двух связных мыслей в голове»[21]. Н.В. Гоголь в главе 31 «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1846) дал развернутую оценку творчества Вяземского, которую тот привел полностью в своем «Автобиографическом введении». А Гоголь между похвалами отметил: «Каждое стихотворение его – пестрый фараон всего вместе… В них заметно отсутствие внутреннего гармонического согласования в частях, слышен разлад: слово не сочеталось со словом, стих со стихом… слышна несобранность в себя, неполная жизнь своими силами; слышится на дне всего что-то придавленное и угнетенное»[22]. Вяземского покоробило только то, что Гоголь назвал все эти недостатки, сводимые к неполноте, раздробленности творений, «болезнью». Гоголь, скорее бессознательно, попал в самое больное место, и Вяземский попытался уверить читателей, а больше всех самого себя, в неправоте Гоголя: «Полно, болезнь ли это? – разве недостаток. И когда сей недостаток сознаваем самим человеком, и, глядя на других, не затевает он труда выше сил своих, то эта мнимая болезнь есть, напротив, признак здоровья, а недостаток есть сила здравомыслия»[23].

[1] Русская старина. 1904. Кн. 1. С. 116.

[2] Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: В 12-и т. СПб., 1878–1896. Т. 1. С. 208.

[3] Там же. Т. 2. С. 85.

[4] Вяземский П.А. Записные книжки (1813–1848). М., 1963. С. 161.

[5] Там же. С. 151.

[6] Там же. С. 160.

[7] Там же. С. 157.

[8] Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 163.

[9] Вяземский П.А. Записные книжки (1813–1848). С. 36.

[10] Там же. С. 20.

[11] Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. С. 207–208.

[12] Вяземский П.А. Записные книжки (1813–1848). С. 27.