Сокровищница церковного слова

Все ревнители русской словесности прошлого согласно утверждают, что церковнославянский язык на уровне лексики вполне понятен русскому человеку, ибо это язык не иностранный, а наш родной - русский язык. К. П. Победоносцев писал об этом так: «Наш церковнославянский язык - великое сокровище нашего духа, драгоценный источник и вдохновитель нашей народной речи. Сила его, выразительность, глубина мысли, в нем отражающейся, гармония его созвучия и построения всей речи создают красоту его неподражаемую. <...> Ведь он - искони родной, свой нашему народу, на нем образовался нормальный, классический строй русского языка, и чем дальше отступает от этого корня язык литературы, тем более портится, теряет определенность и ясность, и тем менее становится родным и понятным народу»[1]. И далее: «Родной славянский язык понятен всякому русскому человеку. Темнота некоторых песнопений лирического свойства зависит не от языка, а от тяжелой конструкции греческой фразы, выражающей восторженную молитвенную хвалу или имеющей таинственное значение. Выразить ее на русском языке значило бы сделать ее еще менее понятною»[2].

Трудно переоценить значение этих слов, - что церковнославянский язык для русского человека является родным. Сразу рушатся тогда все доводы старых и новых обновленцев, вновь и вновь пытающихся вложить нам в сознание, что церковнославянский язык для нас - непонятный, иностранный, чужой и прочее и прочее. В этом, пожалуй, один из многочисленных приемов той информационной войны, которая ведется против нас на всех духовных и физических фронтах. Ведь одно дело, когда человека убедили, что церковнославянский язык - какой-то страшный и странный, и иностранный, и совершенно непонятный, а совсем другое - когда человек, приступая к изучению богослужебного языка нашей Церкви, знает, что он - родной и близкий, тот, на котором молились и который любили его благочестивые предки, язык, в котором чуткое сердце узнáет ни с чем не сравнимое благоухание старины, язык, в котором русские корни в прямом и в переносном смысле! Совершенно очевидно, что та первоначальная установка, с которой человек подойдет к изучению церковнославянского языка, явится определяющей для дальнейшего успеха этого изучения.

Как бы на первый взгляд ни отличался сегодня язык нашей Церкви от современного русского языка, каким бы устаревшим и архаичным он нам ни казался, но, вглядевшись повнимательнее в его лексику, в корни его слов, мы убедимся, что многие слова русского языка являются по происхождению церковнославянскими, а, в свою очередь, многие славянские речения нам полностью ясны. Затруднения в понимании значения слов часто возникают в результате общего упадка культуры и обеднения русского языка, а также и вследствие намеренной его порчи средствами массовой информации. Современный человек утратил знание родного языка, и наша общая задача - восполнить этот пробел. Например, такие слова, как стезя, снедь, пажить и т.п., должны вернуться в словарный фонд современного русского человека, если они утрачены. Ведь все они - неотъемлемая часть нашей культуры, нашей классической литературы и в особенности поэзии 19-го века. Важно также помнить, что церковнославянский язык - это высокий стиль русского литературного языка, - и именно этот высокий стиль сейчас так упорно снижается и намеренно уничтожается.

Каждый честный и любящий свое Отечество человек должен прежде всего внимательно следить за своей собственной речью. От каждого из нас зависит, чтобы наш родной язык был свободен от ненужных иностранных слов, от жаргона, а тем более - от брани, и, напротив, чтобы он обогащался древними славянскими корнями. Хранилищем славянских корней и является язык церковнославянский. В наших силах сделать так, чтобы это сокровище, к которому уже не одно десятилетие тянутся дерзкие, враждебные Православию и русскому народу руки, желающие его расхитить, осталось неприкосновенным.

Мы говорим сейчас именно о лексическом составе церковнославянского языка, а не о его синтаксисе (точнее - не о синтаксисе гимнографических, богослужебных текстов). Ибо славянский синтаксис, как писал еще К. П. Победоносцев, действительно может быть сложным. Но при этом не дóлжно забывать, что богослужебные тексты являются текстами не прозаическими, а поэтическими, и именно в этом - в строго установленных и веками выверенных риторических приемах византийско-славянской поэзии - и есть главная трудность их восприятия[3]. А разве легко «понимать» поэзию вообще, пусть даже светскую? Разве ее «понимание» рационально и сводится лишь к пониманию всех составляющих ее лексем? Конечно же нет! Поэзия никогда не обращается к разуму, но всегда - к сердечному чувству человека, а духовная поэзия всеми своими риторическими средствами и приемами призвана эти чувства очищать и возвышать и тем самым приближать нас к мысленному предстоянию перед Богом. В том-то и беда, что современному рациональному «компьютерному» сознанию, воспитанному на слове-информационном коде, форма которого всецело равна той информации, которая в нём заключена, эта метафорическая, ассоциативно-поэтическая, наконец мистическая - логосная - природа слова чужда и непонятна. И это касается не только духовной поэзии, но и поэзии светской, которая в лучших своих классических образцах совершенно остаётся за пределами понимания (да и внимания!) современного человека, хотя она написана «понятно» - по-русски.

Существует также еще одна причина трудности понимания славянского слова, - когда оно, будучи сходным с современным русским по звучанию, отличается от него по значению. Однако эти слова, именуемые в лингвистике «паронимами», - трудность вполне преодолимая, ибо пути образования паронима легко объяснимы, а сам процесс этого объяснения необычайно увлекателен и интересен.

В церковнославянском языке имеется довольно большой запас слов, которые уже не входят в активный лексический фонд русского языка. Однако эти слова только кажутся нам устаревшими, целиком принадлежавшими лексике церковнославянской и ничего общего в русским языком не имеющими. Рассмотрим это на одном лишь примере, весьма характерном.

Раскроем Псалтирь. Псалом 3-й, - первый псалом Шестопсалмия, которое мы постоянно слышим за богослужением, начинается словами: «Господи, что ся умножиша стужающии ми?» Русский перевод звучит так: Господи, как умножились гонители мои[4]! В буквальном же переводе: «Господи, почему умножились оскорбляющие (притесняющие) меня?».

Это сказано в врагах рода человеческого - о бесах, которые подступают к человеку, восстают на него, искушая его и стараясь поколебать его веру в Бога и надежду на спасение. Но что означает слово стужáти, на первый взгляд такое старинное и непонятное? Ведь в русском языке оно уже не употребляется! Безусловно, этого глагола уже не встретишь в современном русском языке, но корень его - правда уже в другом обличье - живет и «здравствует» и употребляется довольно часто.

Церковнославянское «стужáти» - родственно древнерусскому и церковнославянскому слову «тугá», главное значение которого - печаль, скорбь. Вспомним «Слово о полку Игореве», в котором слово «туга» встречается не раз: «Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровiю польяна: тугою взыдоша по Руской земли». Или: «Ничить трава жалощами, а древо с(я) тугою къ земли преклонилос(я)». Или: «Уже, княже, туга умь полонила»[5].

Слову же «туга» сродно русское «тужить» - горевать, скорбеть. Как часто можно встретить это слово в русских народных песнях, в былинах, сказках, а также и в литературном языке, особенно 19-го века! К примеру, у Пушкина в «Руслане и Людмиле»: «В темнице там царевна тужит, А бурый волк ей верно служит»...

Этимология этого слова имеет буквальное значение сдавливать, стеснять, угнетать, отсюда однокоренное прилагательное тугой. У него есть также связь с семантикой (т.е. со значением) тяжести, - в перегласовке (с корнем тяг-) от этого корня образовались прилагательные тяжелый и тяжкий.

В церковнославянском же языке в переводных текстах с языка греческого слову «стужáти» как правило соответствует греческое θλίβω   - сжимать, сдавливать угнетать, мучить, притеснять, оскорблять. Греческое существительное θλίψις - означает скорбь, тесноту, сжатие, давление и часто переводится на церковнославянский язык словом «скорбь». «Всех скорбящих Радосте...» Πάντων θλιβομένων η χαρά, - так величается Пресвятая Богородица в стихире Молебного Канона. Заложенная в слове «скорбь» (особенно в его греческом оригинале) идея тесноты и сдавленности нашла свое воплощение в поэтических образах, когда утешение в скорби сравнивается с расширением и пространством, как будто стесненное сердце человека обрело простор и свободное дыхание:

«Внегдá призвати ми, услыша мя Бог Правды моея: в скорби распространил мя еси». εν θλίψει επλάτυνάς με (Пс 4.2.)

«Яко стену прибежища стяжáхом, и душ всесовершенное спасение, и пространство в скóрбех, Отроковице...». καì πλατυσμòν εν ταις θλίψεσι, Κόρη (Канон молебный ко Пресвятей Богородице П.6).

Славянское «стужáти» как перевод греческого θλίβω может иметь и буквальное значение «теснить». Например, в Евангелии от Марка сказано о Христе Спасителе: «И речé ученикóм Своим, да корабль будет у Него народа ради, да не стужают Ему». ίνα μη θλίβωσιν Αυτόν. (Мк 3.9). В Синодальном переводе это звучит так: И сказал ученикам Своим, чтобы готова была для Него лодка по причине многолюдства, дабы не теснили Его.

Таким образом церковнославянское слово «стужáти», и по славянскому своему корню, и по греческому своему прототипу выражающее понятия сдавливать, стеснять, угнетать, и родственное русскому тугой и тяжкий, становится нам вполне понятным и близким. И как нередко бывает в языке, особенно в церковнославянском, - это слово точно выражает духовно-психологическое состояние человека, находящегося в скорби-туге, стужаемого от искушений и бесов, - состояние крайнего и почти физического стеснения. И как будто тяжесть сваливается с наших плеч, когда по великой Своей милости Господь посылает нам утешение!

Одно из таких Господних утешений - церковнославянский язык!