Рождество Христово: «до» и «после»

В разных культурах слово о Рождестве соединено с разными трудностями. Слово вообще рождается трудно. А если нужно родить слово о Слове, Которое родилось от Девы, то немоты можно ожидать от самого говорливого. Сам дай мне слово, Слове Божий, да и в этом году прославится нами Твоё Пришествие в мир.

Мы имеем счастье быть окутанными христианством и имеем хамство этого не замечать. У нас разговор о Рождестве как будто лёгок и привычен. А вот попробуйте сказать о воплотившемся Боге, находясь внутри индуистской культуры, у которой сотни тысяч богов. Эти боги являются среди людей постоянно, они способны к бесчисленным воплощениям и развоплощениям. И не нужно ехать в Индию, чтобы об этом узнать — можно побеседовать хотя бы со знакомым кришнаитом славянского происхождения.

Между тем, христианская весть о воплотившемся Боге уникальна и ни к чему не сводима. Вся грандиозность события заключается именно в том, что речь идёт о Боге Израиля, о Боге Ветхого Завета, со всеми теми Его качествами, которые мыслятся с непременным страхом. Это Бог, могущий всё, то есть всемогущий. Это Бог вечный, всезнающий, не безразличный к человеку, умеющий как любить, так и наказывать. Ему служат Солнце и Луна. Его Престол, закрывая лица, окружают Херувимы. В травинке видна Его премудрость, а в горных хребтах и морских глубинах очевидно Его всесилие. И именно Он родился в пещере от Девы.

Если мысль мечется между небом, которое есть Престол Божий, и землёй, которая есть подножие ног Его (Мф. 5, 33–34), если мысль пытается удержать в памяти всё, что знает о великом Боге, и соединить эту память с Дитём, положенным в ясли, то нельзя не изнемочь человеку. Человек тогда опускается на колени, точь-в-точь как волхвы на бесчисленных средневековых картинах. Человек не приносит дары и не держит в руках ни ларца, ни посоха. Он просто стоит на коленях перед Младенцем и Девой. Возможно, он уже и не думает, но созерцает. Рождество — именно праздник, требующий вначале размышления, затем усталости от последнего и перехода в созерцание. Это глубокий праздник, и над ним нужно стоять, как над колодцем, в котором ночью отражаются звёзды. Отсюда всё праздничное умиление и вся тишина Сочельника. И даже громкий смех детей и взрослых на святках — не более чем разрядка для души, немного уставшей от громадности чуда.

Да, друзья, от чуда можно устать. Потому что оно большое, а я маленький. Потому что моя душа не всегда готова жить чудом и только чудом, а оно, между тем, таково, что, поселившись в душе, неумолимо вытесняет из неё прочь всё нечудесное. И тогда возникает соблазн любить чудо не «от всея души и от всего помышления», а частично, умеренно и привычно. Как пушистую домашнюю зверушку. Этот соблазн — от усталости.

***

Что уж там индуизм с миллионом воплощающихся и испаряющихся богов! Не много ли опасней современное «культурное» басурманство, при котором и женщина — не тайна, и роды — не чудо, и дети «заводятся» или сами, как тараканы, или сознательно, как пекинес?

Мария и беспомощный Бог на Её руках — это же целое Солнце, от которого рождается тепло и текут во весь мир умные лучи. Любовь к этому удивительному вифлеемскому событию должна разрезать жизнь человечества на «до» и «после».

Что значит «до»? Значит, что женщина — объект мужских желаний и своеволия; что ребёнок — лишний рот, пока не вырастет; что сама жизнь — мрачная пещера, даже если жить в пространных покоях.

Что значит «после»? Значит, что Одна Жена стала вместилищем Тайны, и теперь всех жён в благодарность Той Одной нужно любить, защищать, уважать и быть для них рыцарем. Значит, что ребёнок — это умилительно более, чем обременительно. Значит, что поклоняться нужно отныне не грубой силе и фактическому могуществу, а такой силе и такому могуществу, которые способны унизиться до образа раба и отдать Себя на женские руки, и сопеть безмятежно на этих самых руках. И то, что эти руки будут обнимать отныне всю человеческую историю — тоже значит.

За оконным стеклом вихрем кружатся белые хлопья, хрустит под ногами снег, и опять в церквях поют: «Таинство странное вижу и преславное: небо — вертеп, Престол херувимский — Деву»[1]. То есть небо — это не то, что вверху. Настоящее небо — это там, где Бог. Христос родился в пещере — и пещеру сделал небом. До Воплощения только Небесные Силы, да и то не все, были так близко допущены к Божеству, что Господь именовался Сидящим на Херувимах и Ездящим на Серафимах. А теперь Он приблизился к Деве и через Неё так приблизился к нам, что Она превзошла близостью херувимские престолы. Так поют в церквях от лица всех думающих об этом и понимающих это. И каждый из нас может сказать вслед за ирмосом: вижу!

Видишь ли ты это, брат мой и сестра моя? Если не видишь, то не январская пурга мешает тебе и не слабое зрение. Но какой-то «-изм» попал в твоё нежное око. А может, просто суета, да предпраздничный шопинг, да забот полон рот, да на работе проблемы. Только, знаешь, никогда суета не закончится, и никуда не уйдут проблемы. Они будут мухами жужжать над ухом и появляться ниоткуда, как вездесущая пыль. Особенно если даже раз в год ты не выкроишь кусочек бесценного времени для того, чтобы в удивлении постоять над входом в одну пещеру. Там сопит вол, там о каменный пол слышен стук копыта, там тихо поёт Мария. Возможно, Ей подпевают Ангелы, но этого мы с тобой не слышим. В этой пещере скрыто твоё и моё главное Сокровище. Оно пока маленькое и нуждается в защите Иосифа. Но вообще-то, по-настоящему, маленькие — мы. И мы нуждаемся в Нём постоянно.

С Рождеством тебя, брат мой и сестра моя!

[1] Ирмос 9-й песни Рождественского канона.