Цветок, доросший до небес

Киево-Печерская лавра стоит на улице Ивана Мазепы, в свое время преданного анафеме. Впрочем, до этого контекст был хуже: это была улица Январского восстания. Так сложилось, что в РПЦ история зачастую выдвигала на позиции иерархов людей, способных в первую очередь справиться с налогами, ремонтом и политической ситуацией. Вот и владыка Павел относится к Лавре, как рачительный хозяин к своему хозяйству. И рвать что-нибудь в его саду просто опасно.

— Седьмого июня у нас пошли первые абрикосы, — оживляется он. — Сад просто оранжевый! В особенности над дорогой! — слово «сад» владыка смакует, как сладкий абрикос, и не спешит выпускать его изо рта. — А виноград здесь какой! Гроздья до трех килограмм… И висит, дозревает…

— Ну еще бы, — вставляю я. — Видела сегодня утром, как одна женщина сорвала с дерева яблочко, так монахи ей нагоняй устроили…

— А чего? Нельзя ведь до Преображения. У нас нет таких сортов, чтобы уже сейчас дозрели. Я вам так скажу: угощать собранным урожаем — мы всех угощаем. Но кроме этого люди и сами берут… Когда я был в 1994 году назначен сюда наместником, вид тут был плачевный. Это благодаря братьям, их трудам, тут сады, розы, аллеи. Да вы и сами все видите…

— Как проходит ваш день? Время летит?

— Не сказал бы, что летит, — отвечает он как-то слишком быстро, будто уже и сам не раз об этом размышлял. — Вот прежние наместники — они много молились, вели образ жизни более постоянный. А у меня, знаете, образ жизни непостоянный. Приходится много быть в работе, это раз. У нас очень большая территория, это два. Патриарх Кирилл недавно приезжал, мы к его приезду постарались тут кое-что сделать: закончили два храма, отреставрировали сорок первый, сорок четвертый, сорок шестой, пятьдесят восьмой корпуса, сделали дорогу, красивое братское кладбище. Мы стараемся. Временами я путешествую с митрополитом Владимиром, сопровождаю его. И по епархии езжу. А чаще я весь в хозяйстве и в богослужении.

— Что бы вы хотели изменить в нашем мире, если бы могли?

— Хотелось бы только одного: чтобы люди услышали друг друга и обратились лицом к Богу. Очень печально оттого, что люди гибнут. Сколько соблазнов в последние дни… Антоний Великий говорил: последние праведники будут выше первых…

— Разве им приходится бороться с какими-то другими страстями?

— А вы видели, что тут творилось, за стенами Лавры, когда патриарх приезжал? Ведь эти люди — душевно больные. Помните евангельскую историю, когда бесноватые выходили на дорогу, которой шел Христос, и орали: «Иисусе сыне

Давидов, ты рано пришел нас мучить!»? И сейчас много таких воплей души раздается. Поэтому для меня как для епископа и монаха самое главное — чтобы все люди спаслись. А то смот­ришь, как молодежь… Да и родственники иной раз…

— Родственники? Ваши?

— Иные мои родственники тоже… Есть недостатки.

Пока наместник про себя расстраивается, видимо, вспоминая о недостатках родственников, я готовлюсь с ним поспорить, хотя от живущих в Лавре уже слышала, что он — »строптивый».

— Вы говорите, многие идут гибельным путем. Тогда откуда столько монахов? Я сегодня вошла в вашу трапезную и была поражена их количеством.

Я пугаюсь, что сейчас услышу что-то, в духе той нетерпимости, которая так свойственна некоторым православным священникам, видящим праведность только в своей конфессии, и быстро меняю тему.

— А как долго человек должен прожить в монашестве, вот хотя бы в вашей Лавре, чтобы его можно было назвать той самой солью земли?

— Я смотрю на свою братию и понимаю, что «недостоин развязать ремень у обуви их». Не буду называть имен, чтобы никого не смущать, но это действительно подвижники, ничем не хуже тех, которые жили в первые века христианства. Строгая жизнь, чистота душевная и телесная, любовь к ближнему, терпение всяких испытаний — это и есть экзамен на святость жизни.

— Да, у вас тут прямо кусочек рая: сады, розы. Трудно представить, что живущие в Лавре ведут жизнь, полную лишений.

— Вы знаете, должно быть, от избытка сердца глаголют уста. Как у человека на сердце, так он и мир вокруг устраивает. Монастыри всегда были райскими уголками, а монахи — пчелами трудолюбивыми. Хоть что-то в нашей многострадальной стране напоминает о рае. Пусть человек тут отдохнет, увидит не скажу первозданную, но красоту, и она поможет ему уберечься от греха. Пусть хоть что-то напомнит ему о тихой пристани… — задумчиво говорит владыка, хотя еще совсем недавно Лавра, окруженная толпой шумно протестующих против приезда патриарха, меньше всего напоминала тихую пристань.

— Да, нам очень тяжело здесь, — соглашается он. — Раньше правители были верующими людьми. А сегодня? Чьи порт­реты поразвесили? Человека проклятого — Денисенко, так называемого патриарха Филарета. И это государственные люди делают!

— То есть в современном мире у монаха появляются новые брани?

— Да, дьявол находит новые способы.

— Мне хочется задать вам вопрос, но не знаю, как вы на него отреагируете, — готовлюсь я задать.

— Как зададите, так и отреагирую, — отвечает наместник, но я вижу, что он немного напрягся и заранее сделал строгое лицо.

— Филарета отлучили от церкви за то, что он сожительст­вовал с женщиной. Так? — начинаю я. — Но я знаю, что в монастырях бывают вещи и похуже. Нам, конечно, говорят, что на наше отношение к церкви это влиять не должно, она тут ни при чем. Согласна. Но все-таки… жаль…

— Церковь нечего жалеть, она свята и непорочна, — наместник верно понимает мой вопрос. — Это общество больно. А теперь вот вам мой ответ. Когда Господь проходил горо­дами-весями, исцелял болезни, что кричали саддукеи и иудеи? «Это он все делает силой дьявола!» То же самое и сегодня. Когда человек говорит, что в монастыре делается то и то, он ищет себе подобных — а вдруг найдется человек с такими же страстями?

— То есть, чтобы не прослыть таким человеком, надо не замечать? А если сами монахи об этом говорят?

— Ну, монахи тоже бывают разные. Что, разве пальцы на руке все ровные? Одни пришли, чтобы строить тут жизнь. Другие — чтобы строить карьеру, — загибает свои разные пальцы владыка Павел. — До недавнего времени я задавался вопросом: почему в Лавре было столько монахов, а Господь явил миру только сто двадцать нетленных мощей? И нашел ответ. Господь избрал достойных. И потом, не всякому слуху верьте… За что распяли апостола Петра? За что отсекли голову Иоанну Крестителю? Не забывайте, они все были обличены в грехах, которых не совершали. Патриарх сказал, что зло всегда ищет защиты и кричит, а правда — она тиха, спокойна и всегда режет душу.

— О чем вы молитесь? О чем-то всеобщем?

— А вы думаете, что люди делятся на тех, кто ползает и летает? Но разве всех нас не одинаково одаривают при рождении?

— Не одинаково. Если вам дано быть журналистом, то вы никогда не будете актрисой. У нас сегодня все поют, все пишут — и уборщики, и свинарки. У нас сегодня де-мон-кра-ти-я, — добавленную букву «н» наместник долго тянет через нос. — Сегодня дадут человеку деньги, и он такое напишет, что во сне не приснится, что ты даже не знал, что такой грех есть. Когда про меня плохого не пишут, мне уже просто удивительно: почему?

— А почему про вас плохо пишут?

— Да потому что я отстаиваю интересы культуры.

— А культурный человек — это кто?

— Он должен в первую очередь исполнять заповеди. Он боится обидеть, не помолиться, сказать какое-то противное слово, послужить кому-то соблазном в одежде, в разговорах, во взглядах, во всем. Ему присуще то, что Господь в него заложил. А сегодня посмотрите, как ведут себя… Раньше мы смеялись, когда видели, что мужчины в какой-то стране носят юбки…

— В Шотландии.

— А сегодня и наши мужчины в юбках. А ведь Библия говорит: женщина, надевшая мужские одежды, да про­клята будет. То же самое и мужчина. А у них сегодня серьги и в ушах, и в носу — везде-везде, где только можно что-нибудь нацепить, нацепят. Это что, от великого ума?

— Я не согласна…

— А чего сегодня женщины противятся? Когда придет старость законная, седину красят в черный и красный. Это же сопротивление воле Божьей! Он сам вносит свои коррективы: человек седеет, стареет, болезни его одолевают.

— Иногда мне кажется… — начинаю я.

— Вам это только кажется! — сурово перебивает меня владыка Павел.

Да, основательно я уже «набила язык», разговаривая со священниками, потому и не сказала «я думаю».

— Так вот… Мне кажется, что общество меняется, и если представителю этого общества сказать: «Не приходи в церковь, у тебя волосы крашеные и глаза подведены», — человек отвернется. Может, церкви стоит немножко учитывать реалии?

— Это уже не церковь будет.

— У меня крашеные волосы. И что плохого?

— А что хорошего?

— Но скажите, кому от этого плохо? Хорошо, они были бы не черные, а каштановые. И что, это изменило бы судьбу мира?

— Вы обидели Бога. Он вас так создал. И что, вы думаете, что с покрашенными волосами стали красивее?

— Откровенно говоря, я так думаю.

— Это опять же вы так думаете. Но, милый человек, посмот­рите вокруг: ну, остановите природу, покрасьте все в оранжевый цвет и… Боже мой, смотрите: дерево засохло, оно потеряло первозданный вид и красоту. А человек — то же самое. Ну как можно выступить против Отца?

— Я не могу с вами спорить. Но если, к примеру, человек, как вы говорите, культурный, он никого не обижает и так далее, но! — он выкрасил волосы в коричневый цвет. Он что, уже плохой?

— Милый человек, — произносит наместник с сожалением, — даже если из стены выломали только первый кирпич, ее уже разбирать проще. Сегодня волосы, завтра ногти, послезавтра глаза, а там и серьга в нос… Это вам только кажется, что вы на этом остановитесь. Вот вместо крестика носите какой-то кулончик. Кому он нужен? Представьте себе: художник написал очень красивую картину, а невежда взял и испачкал ее, наставил свои иероглифы — ему так больше нравится, невежде. Художник пришел и не нашел своей картины. Так и Творец: смотрит — нету Марины, не видит Он ее. Меня сегодня еще возмущают… не то что возмущают, а приводят в недоумение люди, которые говорят: «А вот в ин-тер-не-те…», — он снова произносит все «н» через нос. — Не в слове Божьем, не в традициях семьи, а в ин-тер-не-те. А интернет — это по большому счету мусорная яма. Или говорят: «Я ж Змея, я Весы, я Дева…» Добавь: «Я ж не христианка». Вот что у вас на руке? Жаба! — наместник показывает на мое кольцо.

— Лягушечка…

— Лягушка квакает, а жаба давит, — подмигивает он мне, и мы смеемся.

— А вы не боитесь, что люди пойдут в другую сторону? — спрашиваю я.

— Пусть идут, это их право. Если ваш муж будет ходить немножко на сторону, вы что сделаете? Вот вам и ответ. Нельзя двум господам служить. Церковь — здоровое общество. Господь не нуждается в нашем прославлении, это мы нуждаемся в Господе. Все нам позволено, но не все нам на пользу. Нельзя спешить за миром, мир может далеко завести. Вот, говорят: неудобно — все пьют, а я не пью. Ну, пойдем, чего там, поторгуем телом. И церковь что, должна уступить?! Она и так уступает, прощает семь грехов. А ну, давай уколемся… Чего там церковь? И в конце концов человек заканчивает самогубством.

— В таком случае у меня к вам еще вопрос. Сегодня священники разъезжают на таких дорогих машинах и имеют такие модные… аксессуары, которые большинству их прихожан и не снились. А вы говорите про краску для волос.

— Я не знаю, кто на чем ездит. Я вас приглашаю к нам на трапезу. Мне чем проще, тем лучше. Моя бабушка покойная любила хлеб с солью кружкой воды запивать. Моя и сегодня мама ест так же. И мне это нравится. Ездим? Да, ездим на машинах, у меня «мерседес». Это не роскошь, а средство передвижения. Если бы выпустили хорошую нашу машину, я бы на ней ездил. Я не вижу здесь ничего такого. Меня сегодня упрекают: «Вы ездите даже по Лавре!» Но мне почти пятьдесят лет, сахарный диабет, суставы болят. А нужно несколько раз в день побывать на дальних, ближних и верхних территориях. Хорошо, я пройдусь, но я не смогу ходить целый день. А если нужно выехать по делам в город? Если человек умер, нужно справку взять о том, что он не дышит. В конце концов, роскошь царя Давида ничем не помешала ему войти в царство небесное. Вот такой мой ответ.

— Какое у вас сейчас состояние души? Судя по лаврским садам, все хорошо?

— Я никогда не унываю, это раз. Я никогда… ну… не испытывал каких-то трудностей. Мне Господь всегда дает всего в изобилии. Я не имею каких-то запасов, но у меня прекрасное облачение и вся церковная утварь для моих бого­служений. И я благодарю Бога за те испытания, которые были в моей жизни. В детстве мы много трудились, у нас большая семья, мы в поле ходили, коров доили, телят пасли, младших сестер и братьев кормили. Все, что нужно по дому, все сделаю. Только с железом не могу работать.

— Вы хотите сказать, что и сейчас сами убираете и стираете?!

— Да. Редко приходится, но я могу. Я могу испечь пирог, побелить, поштукатурить, но гвоздя нормально не забью. И никогда не сидел за рулем автомобиля. У нас есть хозяйство, я езжу туда — там коровки, поросята, лошади, огород. Я каждый день хожу к своим цветам, смотрю. Там, где другие люди не замечают, я вижу каждую щель. К сожалению… — владыка расстраивается и умолкает, наверное, вспоминает последний разнос, который устроил тем, кто щели раньше него не заметил.

— А если цветок сорвут? — спрашиваю я.

— Кто прикоснется, тот смертью умрет! Они это знают! Я для себя не режу цветов! Я лучше пойду на рынок куплю!

— А в самом деле, что вы сделаете с сорвавшим цветок?

— Ну, чего с ним сделаешь, если сорвал? А все равно не рвут, боятся. Я ж никогда не дерусь и не дрался — упаси Бог! Я для этого не создан. Но зачем портить то, что радует глаз человека? Ну, сорвешь ты — и куда его? День постоит, два — засохнет. А выйдешь на улицу — как красиво! Меня отец покойный ругал, когда у меня было много цветов. Говорит: я б грядку засеял и месяц кормил коров. Но корова-то съест, а тут — красота…

— И какие вам цветы больше нравятся?

— Мне всякие нравятся. С запахом, без запаха… Первое, что я люблю, — это весенние подснежники. А потом тюльпаны. У нас много тюльпанов в Лавре, в траве на дорожках они цветут. А пройдут тюльпаны — настает время роз. Это более всего моя краса, моя болезнь…

— У розовых — тех, что у трапезной, — какой-то терпкий аромат. Не находите?

— Да-а-а-а, — мечтательно говорит он. — У розовых очень приятный аромат. И у кремовых очень такой… благодатный. Но я люблю те, что чуть похожи на дикую розу. Дальше идут гладиолусы с хризантемами, мои любимые.

— А люди? Цветут? Вянут?

— Цветение человека — это действительно расцвет сил, молодость. Но разве скажешь о семидесятилетнем, что он завял? Если в восемнадцать и тридцать люди красивы телом, то в семьдесят — душой. Хотя и телом тоже. Но оно уже приобрело другой вид: истощено, истружено, обветрено, глаза исплаканы у матерей переживанием за своих детей… Но ведь от них уже пошли ростки — прекрасные розы, большое наследие. Потом одно, второе, третье поколение… Старые люди красивы. Они прекрасны, как розы, если их дети продолжают их благородные дела. Если есть преемственность в профессии или в отношении ко всему, то родители живут, даже если они уходят.

— А если не удались новые цветы? Тля поела. Что же им делать — родителям?

— Об этом патриарх Кирилл, когда был здесь, очень хорошо говорил, что от недостатка родительской любви люди нанимают нянь, чтобы мама рано не вставала, а папе ребенок не мешал. Как может такой цветок расти прекрасным?! Какая бы ни была хорошая няня, она никогда не заменит нежную руку мамы.

— Не то удобрение, хотите сказать?

— Не то… — наместник снова замолкает.

— А вот скажите мне, — прерываю я его размышления, — молитва эволюционирует? Так ли вы сейчас молитесь, как в те времена, когда были простым монахом?

— Не буду кривить душой, скажу как есть. Раньше я молился больше. На приходе в Нововолынске уменя был иной образ жизни. У меня был большой приход — 75 тысяч населения, большое хозяйство. К празднику я резал больших поросят и раздавал. А люди мне наносили столько, что я опять мог раздавать. Я вставал утречком и успевал прочесть монашеское правило, выдоить коровок, причастить, поисповедовать, пособоровать, повенчать, похоронить… Может быть, возраст уже немножко не тот.

Но я, требный священник, никогда не ставил целью деньги. Никогда этого не будет! Потому что я совершаю дело Божье. Но я живой человек, и все нужно оценивать реально. Вот говорят: «Вы крестите и деньги за это берете!» Конечно, берем. Мы живем в монастыре, нам нужно дорогу отремонтировать — вы же сами по ней ходите-ездите. Нужно уплатить за свет, за воду — вы же приходите, пьете воду, ходите в туалет, извините за такую подробность. Если бы с меня денег не брали… А так… Сейчас Юлия Владимировна установила для нас тарифы на электроэнергию как для населения, а мы должны заплатить еще и все налоги. Так оно все идет — НДС, НДС и НДС… Теперь забыли о том, что церковь должна заниматься социальным служением. Люди приходят: дайте на операцию, на туфли, на уколы, на то, на это. Сам прошу у одних, чтобы дать другим, и не стесняюсь, хотя мне уже скоро пятьдесят лет.

— Тяжело просить?

— Для себя — да, — он снова вздыхает и выдерживает долгую паузу. — Для других — нет. Потому что сегодня их последняя точка опоры — храм.

— Как вы думаете… вот патриарх Кирилл, он ведь слышал, как кричали «Геть московского попа!», но делает вид, что не слышит. Он обиделся?

— Нет. Разве Христос обижался, когда бесноватые кричали? Это не они говорят, а враг рода человеческого. Я уже двадцать с лишним лет служу. Когда я поступал в семинарию в советские годы, родителей из-за этого рассчитали из колхоза. Но люди, которые теперь у власти, — они же были сынами Советского Союза. Тогда они гнали церковь, а сейчас они ее чтят — устами, но не сердцем. Почему вы не кричали, когда папа римский приезжал? Это же раскол! Они же отпали от церкви в тысяча пятьдесят четвертом году! Что же не кричите, что они захватывали храмы наши, били священников? Приехал патриарх, которого признают 70% населения Украины. Он приехал не с политической пропагандой, не с бунтом каким-то. Он просил: «Братья, храните Украину. Я — патриарх русский, но не Российской Федерации». И мне жаль тех людей, которые кричат. Они думают, что творят добро по Евангелию, приносят жертву Богу, но жертва — она криком не совершается. «Пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой». Ты — мусульманин? Пожалуйста, братья, верьте! Господь терпит и тебя, и меня. Так чего я, не имеющий никакой власти над своей жизнью, буду роптать против вас? Сегодня у нас были католики. Они так верить хотят, их так воспитали, их так научили. Пожалуйста, верьте. Мы по-человечески будем общаться. Мы будем подавать друг другу руки, встречаться, обедать, только молиться вместе не сможем. Но будем приветствовать друг друга и говорить прекрасные слова, потому что они — прекрасные люди. Главное — не делать зла. А эти люди что делают? Пришли и кричат. Чего? А подать кусок хлеба иудею, мусульманину или татарину — это что, грешно, зазорно? Нету у нас национальности, мы — христиане. Да, живем на территории Украины, которой Господь сегодня судил быть страной. Трудимся. Что еще от нас надо?

— Вы общаетесь с людьми из вашей прошлой жизни?

— Вы спрашивали, с чем приходится бороться. Вот недавно мне Господь дал величайшую радость — встретиться со своими одноклассниками. Там была Ольга, мы ее в классе Белкой называли, — я смеюсь и говорю ей: «Когда-то мы с тобой разговаривали о высоком, о любви… А сегодня ты только о внуках говоришь». А она отвечает: «Владыка, вы знаете, а внуки мне ближе всего сегодня».

Мы плыли с друзьями детства по Днепру, беседовали, я им подарил сувениры, какие мог… И хочешь не хочешь, а греховная молодость, она все равно всплывает, — вздыхает наместник и снова молчит, а я представляю, как он, в рясе, стоит на палубе парахода, окруженный своими уже постаревшими одноклассниками, смотрит в воду Днепра и видит в ней свою молодость.

— А какая она была — греховная?

— Ну как? На танцы ходили. Девушек друг у друга отбивали.

— А вам теперь не больно, что у других внуки, а у вас никого?

— Внучатый племянник Михаил придет, обнимет: я тебя люблю, говорит. И знаете… приятно… и по его глазам видно, что для него это не просто приятно, а это болезненно-важно. Но не жалею ни одной минуты! Ни о чем не жалею…

— Владыка, а вы какой цветок?

— Я все-таки — шипы.

— Шиповник?

— Может быть. Я с шипами…

Фотографии: Константин Дьячков