Добровольцы: Один день до Успения

Мы познакомились с Н.М. на Светлой Седмице. Я была в команде добровольцев, которые объезжали на машине всех подопечных округа, поздравляли с Пасхой, дарили куличи и просто знакомились. Еще с нами поехали священник из близлежащего храма и его помощница.

Стало ясно, что здесь надо задержаться и попробовать разобраться в ситуации… И правда, как мне сразу не бросилось в глаза? На кухне – гора немытой посуды, грязный пол, стол, заваленный продуктами, вернее в большинстве своем обертками и упаковками от них… Стали осторожно расспрашивать. Оказалось в соседней во второй комнате этой же квартиры живет ее сын. Профессор. 40 лет. Именно он попросил добровольцев помогать его матери – приезжать раз в неделю и выполнять ее «мелкие» просьбы. Добровольцы приезжали. Но Н.М. почти ни о чем не просила – стеснялась, не хотела обременять молодых девушек заботами. Ей интереснее было беседовать с ними о культуре и искусстве – она сама по образованию искусствовед, имеет ученую степень. А еще она входила в Союз журналистов России. Между тем ее нужды росли, и никто о них не знал.

Оказалось, что за день до нашего приезда она почти ничего не ела, да и сегодня смогла взять только пару гречневых хлебцев с кровати. Все продукты попадали на пол, а Н.М. не могла наклониться так, чтобы достать до пола. При ее остеопарозе и подагре такая голодовка противопоказана. Стало очевидно, что надо остаться, приготовить обед, убраться на кухне, а затем искать новых постоянных помощников. Когда все было сделано, мы пообещали вскоре вернуться и проведать ее. Она спросила священника, надо ли ей причащаться (а раньше она этого не делала). Обещали организовать. Было заметно, что наш визит ее глубоко взволновал. А мне было очень жаль, что она – не моя подопечная. Но я была занята в других направлениях и довольно далеко жила от Н.М, а в округе были свободные добровольцы.

***

В начале июня у Н.М. возникли новые проблемы – пролежни, которые надо было обрабатывать каждый день, а то и чаще. Сын категорически отказывался помогать, а на сотрудников платной службы у нее не было денег. Пролежни стали обрабатывать добровольцы.

Как раз в это время начались летние отпуска, многие добровольцы дружно разъехались или озадачились сессией. А у меня, как ни странно, появилось время. Тогда ездить к Н.М. попросили меня. Помню смешение чувств при второй встрече с Н.М. С одной стороны, я хотела вернуться сюда, а с другой – мне казалось, что я здесь – бессильна.

Хотя первое испытание начиналось у входной двери – некому было открывать дверь в подъезд и квартиру. Мы потихоньку стали записывать, когда ее сын бывает дома. Таким образом, получилось некое расписание, которое, конечно же, не могло быть точным. Благо, по выходным он всегда был дома, открывал, приветливо улыбался и уходил в свою комнату.

А ее маленькая комната была для нее практически тюремной камерой.
Разбирать завалы из упавших вещей было все сложнее. Движения Н.М. становились более ограниченными, продукты, одежда и посуда падали на пол все чаще. Многие предметы Н.М. приходилось раскладывать прямо на постели – широком разложенном диване: вдоль стены, в ногах, в изголовье. Она пыталась во всем обслуживать себя сама – не только потому, что мы приходили всего на 2-3 часа в день. Просто ей постоянно было «стыдно нас утруждать».

Нас научили обрабатывать пролежни, что оказалось не такой сложной процедурой. Однако толку от санитарной обработки было мало – надо было поменять старый неудобный диван. Она лежала на слегка сдутом спасательном круге, с которого постоянно сбивались простыни – а это было очень плохо.

Эти пролежни ее сильно мучили. Ситуация становилась все тревожней – повязки приходилось менять ежедневно. Надо было срочно отправлять ее в больницу. Бросилась готовить документы для плановой госпитализации. В разгар врачебных отпусков… Время от времени казалось, будто пролежни вот-вот затянутся, а потом Н.М. вновь начинала истекать гноем. На постели скапливалось все больше предметов. Все труднее становилось пересаживаться с постели на стул.

Стояла летняя жара, которую Н.М. не переносила с молодости. Она лежала и пила холодную воду из пластиковой бутылочки, пока та не падала от неловкого движения. На пол. И лежала там до моего прихода…

Извечный вопрос «как открыть дверь?» стоял все острее. Из-за этого Н.М. не мог посещать хирург, который 2 раза в неделю должен был наблюдать ее пролежни и оставлять нам инструкции. Вернее, он приходил, но… Н.М. слышала звонок и стук в дверь, начинала пересаживаться с постели на стул, а на лестничной площадке уже удалялись торопливые шаги хирурга. Так она и оставалась сидеть на стуле – растерянная, одинокая.

А однажды нам пришлось открыть входную дверь без сына. Мы договорились по телефону, что Н.М. попытается подъехать к двери на коляске и повернуть ручку (та была совсем не тугой… для нас). А если она не сможет, я буду ждать сына во дворе. Н.М. положила радиотелефон на колени и отправилась в путь – выехать из комнаты, преодолеть порог и проехать 3 метра по прихожей. Путь продолжался минут 20. Возня с замком – еще 25. Я стояла за дверью, слушала бестолковые щелчки замка и отчаянные вздохи Н.М. и как могла, пыталась ее успокоить – правда, меня было плохо слышно через толстую дверь. Когда дверь открылась, и я увидела Н.М., я поняла, каким кошмаром оказалась для нее эта история: она сидела в коляске, полузакрыв глаза, в изнеможении откинувшись назад, вся в холодном поту. В руках были большие ножницы (она открыла ручку, зажимая ножницами и используя как рычаг – руки к тому времени уже не поднимались). На обратном пути к постели у нее уже не было сил управлять коляской. Хотя сложно представить, каким образом она добралась на коляске до двери: и без того узкий коридор был завален вещами, которые она бросала позади себя, когда ехала… В общем, если бы дверь не поддалась, путь обратно оказался бы забаррикадирован. В тот день было уже не до бесед об искусстве. Она только поела и сразу уснула.

***

В конце июля мне необходимо было уехать из Москвы. Эту новость Н.М. восприняла с грустью. Попросила только уладить все с ее плановой госпитализацией и Причастием. Первым в жизни.

Отец Владимир, тот, который был с нами на Светлой Седмице, был готов приехать 5 июля. За три дня Н.М. спросила, что ей надо прочитать. В день Причастия я приехала к ней пораньше – Н.М. радостно показала мне, сколько всего она успела прочитать – оказалось, до 110 страницы молитвослова (у нее он был свой, старенький, но брала она его в руки не часто, а просто читала «Отче наш» утром и вечером)! Полночи читала! Виновато улыбаясь, сказала, что вчера вечером начала читать утреннее правило и не смогла остановиться. Вот теперь осталось до конца благодарственных молитв по причащении пара страничек… Мы сидели молча и ждали священника.

Вообще, несмотря на крайнюю физическую немощь, сознание Н.М. было на редкость ясным и трезвым. Каждая встреча с ней была каким-то большим испытанием и большим открытием. С ней не случалось истерик, я не слышала капризов или жалоб. Конечно, сказывалась ее ученая степень и профессии искусствоведа и журналиста: она прекрасно ориентировалась с текущих процессах и очень интересовалась внешним миром.

Таким образом, исповедь и причастие были очень продуманным и ответственным шагом.
Я стояла в тесном коридорчике и в звенящей тишине пыталась не расслышать случайно отрывки фраз из ее первой исповеди. А через полчаса до меня донесся голос священника: «… во оставление грехов и жизнь вечную. Аминь».

***
Близился день моего отъезда. Н.М. не велела мне напоминать о грустном событии. Мы договорились только, что меня заменят другие девушки-добровольцы, а в больницу ее отвезет еще один доброволец – как только подойдет ее очередь на плановую госпитализацию. И вот наш последний день. Я помню его весь, как в замедленной съемке. Я осматривала на каждую мелочь и думала, что можно было доделать, и чего я так и не успела. Наверное, мне было важно запомнить этот день именно так… На прощание Н.М. сказала мне: «Таких людей, как ваши, я не могла встретить за все 73 года. Только сейчас». Эти слова стали мне завещанием. В последний раз я потянула дверь на себя. Замок гулко щелкнул. Через секунду в подъезде снова стало тихо.

От остановки отъезжал мой трамвай. Надо было догонять: следующий – только через 20 минут.

***
Все дальнейшие новости о Н.М. я узнавала по телефону.
31 июля ее забрали в больницу – подошла очередь.
Через две недели выписали. Она снова оказалась дома. Ее посещали добровольцы.
Я вернулась в Москву 27 августа. Первым желанием было бросить все свои накопившиеся дела и поехать к Н.М. а потом я «рассудила» – ливень, дела, приближается праздничная всенощная Успения. Ничего страшного – там есть наши добровольцы, а я поеду 30, в субботу. Так соскучилась! Заодно о втором в ее жизни Причастии договоримся. Буду ездить к ней пореже – из другого округа, но постоянно! Точно. 30 утром, я еду к моей Н.М.

А вечером 29 она скончалась.

***
Потом мне подарили фотографию Н.М. – ей там чуть больше 60-ти. Такая же маленькая, худенькая. К концу своей жизни она весила всего около 45 кг. Добрая улыбка, лучистые глаза, каре с челкой до бровей, почти белые волосы. Она тут смеется. Хотя я и в жизни ни разу не видела ее слез. Их никто не видел.

В последние дни с ней сидели наши девочки. Часами напролет. Просто были рядом, чтобы она наконец «увидела людей, которых не могла встретить всю жизнь».

У Н.М. было много обидчиков, но еще больше – равнодушных. Но несмотря на это, ее кончина была светлой и тихой – словно она ушла примиренной со своим прошлым и прошлым своей страны, родными и, может быть, даже сыном… Я не видела лица Н.М. в последнюю минуту жизни, но уверена – наверняка она чуть заметно улыбалась.

***
Это была первая смерть в моей жизни. До своего 18-летия мне не случалось сталкиваться с потерей близкого человека. И, надо думать, неслучайно. Не в моих силах было бы пережить смерть, пока я ничего не знала о Вечности.