Приближения к Афону: беседа с Павле Рак

«Можно много говорить об Афоне, но не раскроется глубина его сердца. В логику и смысл святогорской красоты можно врасти лишь постепенно. Приближаться к Афону можно лишь по мере взращивания в себе той любви, которая и является целью подвига насельников Святой Горы»

Павле Рака

Сегодня мы познакомим вас не только с книгой Павле Рака, но и с её автором – сербским философом, переводчиком и публицистом, прожившим долгое время на Святой Горе в конце 80-х – начале 90-х. Его путь на Афон лежал через тернии диссидентских исканий и встречу со Христом в Его образе и подобии:

– Ещё не слышал, чтобы кто-то шёл к Богу такой обходной дорогой. В молодости я в церковь не ходил. Меня крестили, да, но после этого я бывал в храме, как турист, и думал, что христиане – это бабушки, которые в церкви ищут ложную утеху своим страхам. Мои представления развенчала поездка на Афон, когда я после окончания философского факультета сделал себе подарок и отправился в Грецию. На Афоне я пробыл несколько дней. Наш сосед передал со мной письмо своему брату, святогорскому монаху, и тот всё мне показал, рассказал. Но самое главное не это: я ожидал увидеть людей подавленных, больных, а встретил весёлых, полных жизни. И они, понимая, какой я, ничем этого не выказывали, но обращались со мной, как с другом. Ещё тот монах подарил мне книги старца Софрония «Силуан Афонский» и отца Иустина Поповича. Обе были написаны на очень высоком уровне. В то время, как я думал, что христианство – примитив для бабушек! Не говорю, что это сразу меня обратило, но мои предрассудки улетучились.

Пару лет спустя после посещения Афона из-за своих политических глупостей я бежал из Югославии в Париж, где поселился рядом с сербской церковью. Не знаю, было ли это случайностью или нет. Стал туда ходить. И вот один из тех сербов, с которыми я познакомился (сейчас он преподаёт на русском подворье в Париже и служит священником в русской церкви), отец Николай Чернократ, поразил меня своей добротой. Я впервые понял, что эта доброта исходит из того, что он христианин. Так что Бога я узнал в лице человека, созданного по Его подобию. Из-за этого так важно, чтобы мы в себе развивали это подобие и через себя всему миру свидетельствовали Христа не тем, что говорим о Нём, а тем, что сияем изнутри.

-Павле, Вы лично помните людей, которые нам известны лишь по книгам. Вы знали греческого старца Порфирия. Расскажите, пожалуйста, о своих встречах с ним.

– Первая встреча произошла давным-давно. Даже не могу вспомнить, какой это был год, может быть, 1985-й. Его духовное чадо, афинский врач, повёз к нему Татьяну Михайловну Горичеву из России, меня… всего человек пять. Старец Порфирий спрашивал, каково состояние современной России и твёрдо сказал: «Я верю, что Россия скоро вернётся к Богу». А в те времена ещё и перестройки не было. Впечатление от старца – такая благость! То, что пишут в России о великих старцах, это же точь-в-точь я увидел у грека. Божия благодать проявляется в любом народе.

– А где еще Вам встретились такие, как Вы говорите, «сияющие изнутри» люди?

– И на Афоне, и в России, и во Франции. Большинство из них были монашествующими, в монастыре Каракаллу, где я прожил 7 месяцев в 90-91-м году. Когда я покидал монастырь, мне было очень грустно. В таком состоянии я оказался у афонского старца Паисия, который заметил, что я грущу, и спросил, отчего. Я рассказал, что покидаю монастырь, где прожил 7 месяцев. А он говорит: «Семимесячные тоже выживают! Ты всегда останешься чадом этого монастыря». И оказался прав. Сегодня, когда я возвращаюсь туда, то ощущаю, что братия стали частью даже не моей семьи, а меня самого. Есть такой отец Маркел, который всегда сияет. Он постоянно творит Иисусову молитву. Я это знаю, но это не показывается ничем другим, лишь добротой. Человек, который десятилетиями творит Иисусову молитву, уже настолько очистил своё сердце, что оно стало вместилищем всеобщей любви. И всегда, когда я там оказываюсь, эта любовь заново окружает меня, и я чувствую себя действительно у Христа за пазухой.

Из книги Павле Рака «Приближения к Афону» (СПб., «Сатисъ», 1995). Перевод с сербского Татьяны Горичевой и Елены Шварц.

Те, кто видели нашу землю духовными очами, рассказывают, что её связывают с небом лишь несколько одиноких световых столпов. Среди мест, над которыми поднимается этот свет, постоянно поминают рассказчики Святую гору Афонскую.

Ещё афонские монахи говорят о муке жить на свете без святости. В этом мире, во времена тусклые, сияют одни лишь редкие не оставленные Богом места – святыни, забытые людьми, животворные источники, которым единственное, что остается – это хранить тайну возможного спасения. Да и сама Гора Афонская, добавляют монахи, – место многих и тяжких искушений. Не обманывай себя, даже и здесь течет не только чистая вода благодати. Но здесь монастыри и мощи святых! Смотри и запоминай все, что здесь увидишь, но надейся только на любовь Христову.

Тишина восьмого дня

Молчание – ключ к святогорской жизни. Великая тайна. Исихазм (молчальничество) – это и правило, одно из самых общепризнанных, поздневизантийского монашества, и путь духовной жизни.

Вот келья, где молчал и постился святой Савва. Келья без единого окна, стены совершенно голые, из неотесанного грубого камня. Но сколько молчания святого, сколько безмолвия его последователей и учеников вобрал в себя этот камень…

Недалеко всего лишь в двух шагах от этой кельи – церквушка. Ослепительная красота старинного иконостаса и фресок. Молодые лики святых, выстроившихся рядами, строго смотрят со стен. Здесь по правилу святого Саввы ежедневно читается вся Псалтирь. Отворивший нам худощавый старец говорит, что для его возраста это тяжело, что он не может один со всем справиться. Угостив нас, как положено по многовековой традиции, он неожиданно вздрагивает, как будто что-то вспомнив, и говорит: «Теперь идите. Здесь много не разговаривают!»

Благотворное правило! Сколько же часов, дней и ночей я провел в бесконечных разговорах, когда все уже сказано, когда все мы уставали, не замечая, что повторяемся и блуждаем, тратя время, которое не остановилось, а, наоборот, мчится к утреннему похмелью. Сколько истинных слов, нужных и драгоценных, смог бы я услышать, если бы умел молчать. Если бы я, как этот строгий монах, смог бы стать повзыскательнее и к себе, и к другим.

Земная и небесная кухня

Поскольку я хочу продолжать путешествие, а до обеда еще далеко, меня отводят на кухню, чтобы я не отправился в путь голодным. Монах средних лет, в выцветшей и ветхой рясе, с неловкими, вывернутыми внутрь ногами, усадил меня за стол недалеко от плиты в старинное удобное кресло с высокой спинкой, такое глубокое, что я утонул в нем и почти ничего вокруг не видел. Как оно сюда попало! Петров пост, едят только овощи и макароны. Мой хозяин ставит на стол миску с помидорами, кладет огурец и хлеб. Он кажется одним из тех простых насельников Святой Горы, каких много во всех монастырях, одним из тех, которые служат Богу не столько молитвой, сколько непрестанным тяжким трудом. Монах подбрасывает дрова в плиту, на дальний ее конец, более холодный, поставил большую посудину, чистит, нарезает и бросает туда помидоры. Спрашивает, откуда я, как у нас люди живут, есть ли церкви, ходит ли туда народ, и куда я сегодня собираюсь идти. Обычный святогорский разговор.

Заканчиваю свой обед и только сейчас вижу вблизи его глаза: синие, глубокие, нежные. Замечаю, что уже в третий или четвертый раз обращается ко мне, называя «отцом». Первое мое впечатление оказалось обманчивым: он не только не принадлежит к безграмотным или полуграмотным Божиим слугам, он иеромонах и когда-то служил в соборе большого города. Заботлив и умен, внимательный собеседник. Говорит обдуманно, спокойно, на любой пример находит и контрпример, желая избегать как пессимизма, так и поверхностного воодушевления.

«Да, говорит он, есть и прекрасные, святые люди, и настоящая святость, но есть и шарлатаны, и много таких, что делают себе рекламу, а в глубине у них пустота. Никогда люди не стремились так к погибели, как сейчас. Гибнут сами и других тянут за собой в помрачение и тьму. Но Бог не скрыл от людей и утешения: великой и благой вести. Возьми Евангелие, отец, и прочти, а здесь на Святой Горе, помолись, поклонись святым, и ты вернешься в мир не с пустыми руками. Избегай людей, которые хвалятся своими духовными дарами. Есть между ними, даже и здесь, нетерпеливые хвастуны. А может ли таким быть Божий человек?

Когда там тебе будет трудно, помолись. Нет лучшего утешения и вернейшей надежды. Смири свои мысли. Что еще, кроме покаяния и смирения, мы грешные, можем сделать для себя? Кричать? Требовать? Нет в этом мира душевного, отец. Единственный путь – путь смирения, и он не пролегает через желания, какими бы скромными и легко исполнимыми они ни казались. Прости, что столько говорю, отец, ты сам все это знаешь не хуже меня».

Красноречивые бессловесные твари

Солнце уже опустилось в дымку над Ситонией, его уже не видно, только рассеянный свет еще растекается над водой. Оттуда, где мы сидим, прямо над нами на гладкой словно масло поверхности моря видны черные точки – это поплавки очерчивают полукруг поставленной рыбацкой сети. Полный, глухой покой царит в этот час, перед наступлением темноты. Наслаждаемся, полностью отдавшись бархатистой атмосфере блаженства.

Примерно в сотне метров от берега монах, мой спутник, замечает, словно три засечки на расплавленном серебре. Я узнал их в следующее мгновение: то приближаясь, то плавно отдаляясь, лениво выныривают блестящие спины прекрасных дельфинов… Видишь, их всегда торе, – выразительно посмотрев на меня, обратил мое внимание один из обитателей полуострова, на котором ни днем, ни ночью не прекращаются молитвы ко Святой Троице. Действительно, я очень часто встречал здесь эту троицу, оживляющую синие горизонты, соединяющую небо и землю своей ловкостью и искусством. … Они торжественно вплывают в залив, на глазах монахов, вызывая восторг своей волей, силой, красотой и смирением. Движения их настолько точно организованы и так легки, что, ныряя и выпрыгивая из моря, их громадные тела почти не волнуют водяное зеркало. Тихо, как душа, покидающая тело, они уплывают в направлении сгущающейся тьмы.

Благая смерть

Афонское бесстрашие перед смертью – не что иное, как последовательно понятая и пережитая наука Христа о месте человека в мире. Христианин всегда в странствии, в промежутке, на пути к цели, находящейся по другую сторону жизни. Жизнь сама по себе, без этой потусторонней перспективы, ничтожна. Жизнь, ставшая самодостаточной, и есть та страшная «вторая смерть», смерть души, от которой нет спасения. Чтобы стяжать жизнь вечную, монах, да и всякий христианин, должен сначала умереть для этого мира. Умереть на всю жизнь! «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12, 24-25). И святогорец тем и занят: упорно и постоянно умирает для этого мира. Он умерщвляет страсти, хоронит пустые желания и праздные мечты. Только «смертью побеждается смерть».

В мире нехристианском, атеистическом, агностическом разум не способен объять эту перевернутую парадоксальную логику жизни и смерти. Животворная смерть, держание ума во аде: все это для светского ума – соблазн и безумие. Жизнь и смерть для атеиста и агностика обычно антиподы, непримиримые противники в борьбе, в которой всегда побеждает страшная смерть. Жизнь – это существование человека, а смерть неизбежно прерывает его. Жизнь – это радость, наслаждение, энергия размножения, приобретения, творчество; смерть – горе, уныние, увядание и уничтожение. Жизнь есть непрестанная борьба за поддержание самой жизни, смерть – обессмысливание всех усилий. Смерть – высшая негативная ценность, расточение всего того, что представляло собой жизнь как самоцель. И еще многое, и многое, что содержится в примитивной бинарной оппозиции. Смерть есть насмешка над всеми человеческими усилиями, и человек никогда не будет в состоянии этого вынести. Поэтому современный человек прогнал смерть из своих мыслей. Если он говорит о ней, то как о чем-то далеком и не имеющем к нему отношения.

Насколько же естественней, и даже здоровее, эти кости в окошечках святогорских часовен. Они свидетельствуют о бесстрашии, о победе над смертью, о том, что сокровище, приобретенное в этой жизни – если оно действительно приобретено – не погибает, не подлежит страшному уничтожению, но, как бесценная жемчужина мудрого торговца, всегда при нем. Святогорец может думать: «Смерть, где твое жало, ад, где твоя победа – потому что он знает о воскресении». Раз Богочеловек спускался во ад и связал смерть, то и всякий христианин может пойти за Ним, чтобы умерев при жизни в отдалении от Бога, воскреснуть для жизни вечной с Богом. Об этом монахи не перестают говорить снова и снова. Быть мастером смерти, быть сильнее, чем она в миг ее прихода, чувствовать при этом не только покой, но и тихую внутреннюю радость – вот самый верный знак, что христианская жизнь удалась.

О любви

После обычных приветствий и благословений старец спросил меня, откуда я приехал. Услышав ответ, он широко улыбнулся и обнял меня. Он даже прослезился и объяснил: «Один твой земляк жил здесь у нас. Первый мой сосед был – святой человек! Дивная душа! Полюбил я его больше, чем сына. Когда он уехал, я долго плакал». Потом он спросил меня, вижу ли я, куда идет человечество. Вижу ли, как испортились греки, как привыкли к деньгам, только Мамоне молятся и от него ждут спасения. Любовь иссякает, Божии пути опустели, обезлюдели. Спрашивает: может, хотя бы у вас лучше. Да нет, – отвечаю. И правда, разве у нас больше доброты, гостеприимства, христианской любви, чем у соплеменников. А он, будто потеряв последнюю надежду, обнимает меня и плачет. Запомни, что сказал тебе старый Климис: грядут времена, когда только любовь спасет нас. Учись растить в себе любовь, все остальное грех, хуже смерти, только она – жизнь!»

Лилия между лилиями

Бледный, рассеянный свет растворяется в тумане над полями, с ним вместе поднимается, как тесто, и окутывает все ровной, мутной белизной. Роса накапливается на стеблях трав и сливается по ним вниз, к земле. Утро еще дрожит от холода и никак не может сойти с гор.

Только что закончилась пасхальная литургия. Во дворе перед церковью небольшая процессия. Впереди икона и хоругвь, за ними священники с крестами в руках, следом несут серебряный сосуд с серебристой же водой, плещущейся между двух похожих на уши ручек. Далее озябшие певчие, а за ними остальные, ничего не несущие, тщетно пытающиеся согреть руки в рукавах своих одежд. Все они обходят монастырский двор под не совсем еще уверенное пение пасхального тропаря, проходят через одни, другие, третьи ворота и останавливаются перед парапетом с высеченным на нем крестом. Следует молебен, сменяющие друг друга возгласы и все более уверенные ответы, и в конце опять звучит тропарь. Все снова и снова неустанно и все с большей силой раздается: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»

Глухо отзывается мостовая под неуверенными от холода шагами. До следующей остановки у маленького перекрестка, где сперва стихают шаги, а затем носовой голос священника еще раз побуждает все более уверенно поющих певчих поддержать его и вознести звучание к верхушкам стоящих рядом шелковиц.

Тронутся-встанут. Спокойно. Без заминки. Одежды священников, вначале белесые как туман, становятся теперь серебристо-голубыми и живописными. Вода, понемногу выплескивающаяся на камни, превращается в мелкий бисер, и, скатываясь в пыль, расплывается темными пятнами.

Дорога вьется среди олив, диких смоковниц и небольших кипарисов в сторону маленькой часовни посреди поля. Шагаем среди первых весенних полевых цветов на тонких светлых стебельках. Они разбросаны по полю здесь и там, как нежный перламутр, среди светло-зеленой травы и редких островков нарциссов.

Что это за цветы? Они столь прекрасны, что я назвал их про себя лилиями, полевыми лилиями, среди которых небольшая и заметно повеселевшая процессия бодро шагает обратно и окропляет водой, освященной в часовне, землю, птиц и муравьев, камень и колючие кусты у дороги. Лилии, конечно же, лилии, только они могут быть достойными одеждами, способными так ненавязчиво и издалека облечь эту роскошную гусеницу, благословляющую «скача по горам». Лилия между лилиями поет, и сказано: «Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране наше» (Песн. 2,12). Долго, целых пятьдесят дней пробивались эти люди сквозь пустыню, тьму и мглу, через холод своей греховности, но теперь радостно восклицают они вместе с проснувшимся днем. Пасхальный тропарь играет первыми лучами солнца, восхищенно оповещает о том, что Возлюбленный снова здесь, что он вышел из мрачных пещер, из объятий смерти. «Радуйся, дщери Иерусалимские…Ликуй ныне и веселися, Сионе». Мы идем этой долиной цветов, чтобы сообщить травам и птицам благую весть, а они поведают ее земной глубине и всей вселенной.

Всепроникающей радости, ее космическому характеру ничуть не мешает ни скромность нашего шествия, ни скудная и суровая колючая растительность вдоль дороги. Ведь и камень, и густой кустарник озарены не внешним, а внутренним светом, «светом нетварным», который и побуждает сердце, омытое постом и слезами Страстной седмицы, танцевать и прыгать по холмам, соединяя вместе пасхальный тропарь и Песнь Песней. И эта космическая радость после долгой подготовки покинула навязчивый, густой мир страстей и вселилась в сердце, про которое сказано: «Я сплю, а сердце мое бодрствует». И мимоходом пасхальная радость и весь внешний мир снова произвела из внутреннего, вечно бодрствующего сердца. Весь мир изменила по образу этой долины полевых лилий, по образу Пасхи.