Трудный отпуск. Рассказ

— Неблагодарное дело «Паломнические заметки».
Или надо правду писать, или историю создания обители.
А ее уже кто-то написал.
(Из разговора с писательницей)

— А меня духовник не благословил в отпуск в монастырь ехать.
Сказал: «Не надо, ты там устанешь».
(Из разговора с подругой)

Когда я писала этот рассказ, мне очень хотелось поделиться с читателями своими впечатлениями от паломничества в один женский монастырь и радостью от встреч с людьми, которые там служат. Но открывать их имена и название обители мне бы не хотелось, поэтому я изменила детали. И если у вас возникнет чувство, что вы знаете, о какой из обителей идет речь,— это говорит только о том, что происходящее, по всей видимости, характерно для многих м

Иллюстрация Натальи Леонтьевой

Все началось, когда я приехала. Когда я готовилась к поездке, мне казалось, что все просто. Если устала душой, нужно душой и отдохнуть — усталость была сильной. Где отдыхает душа? — На службе особенно.

И я решила поехать в женский монастырь, рассудив, что это место, где, с одной стороны, будет возможность ходить на службы столько, сколько душе угодно, а с другой — я смогу остаться одна. Больше всего мне хотелось побыть в одиночестве, молчать, неделю ни с кем не разговаривать. В свободное время между службами можно будет читать акафисты, Псалтирь, гимны Симеона Нового Богослова — давно хотела, самое время почитать — и слушать, как струится ливень, дождь стучит по песку.

К простой еде я отношусь спокойно, на случай холода можно взять теплые вещи. Я бывала в паломнических поездках, но жить в монастыре больше двух дней мне никогда не доводилось…

Первая встреча

И вот ночной поезд влетел в полосу дождей. Таможню наше купе не заинтересовало, и я добралась до нужной станции почти без приключений. Только на выходе, в тамбуре, я увидела какого-то батюшку со множеством коробок.

Выходили только мы двое. Эта остановка очень короткая, и батюшка торопился выложить поклажу — книги для храма, я вызвалась помочь. Устроив маленький конвейер, мы быстро выгрузили коробки на асфальт. Успели. Поезд ушел, и мы остались на платформе.

Шесть утра. Ноябрь. Дождь поливает как из ведра. Темно — глаз выколи: свет только на маленьком перроне, а дальше — темные просторы полей. Я была в этих краях впервые. До монастыря нужно было добираться на автобусе, а я даже смутно не представляла, где автовокзал.

Закинув на плечо рюкзак, я направилась к выходу, но батюшка остановил меня и предложил подвезти — его встречали на машине. Иеромонах… Лет сорок, высокий, очень худой, глаза светлые… По-настоящему беспокоится, ему не все равно, как я буду добираться… Повезло. Подвезли.

Но батюшка на этом не успокоился — вышел вместе со мной изучать расписание автобусов. Выяснив, что нужный мне рейс будет только через полтора часа, тут же пригласил меня пить чай. Невзирая на ночь в поезде, несмотря на то, что его не было дома целый месяц — он был в отпуске.

Так началось мое паломничество — с приглашения в дом к священнику. Стоит ли говорить, какое чувство благодарности возникло у меня к этому человеку — не только потому, что пить чай в гостях — совсем не то же самое, что коротать время на вокзале, но и потому, что в этом его отношении было очень много личного. Он чувствовал за меня — совершенно чужого человека — личную ответственность, и эта короткая встреча не могла уже казаться случайностью: у меня возникло совершенно ясное понимание: в этой поездке я не одна.

Мы подъехали к небольшому деревянному дому, обнесенному забором.

Отец Иннокентий скрылся за дверью, потом впустил нас.

— Мама, это моя попутчица. Она приехала в монастырь. Всю дорогу ехали с ней в одном вагоне.

Поодаль от двери на стуле в серой вязаной кофте сидела сухонькая женщина. Они были похожи: оба худые, высокие, с ясными голубыми глазами, которые придавали облику какую-то весеннюю прозрачность.

Выяснилось, что мама едва дождалась его приезда: в этот же день ей надо было ложиться в больницу — сердце. Мешать было неудобно…

Но когда мы все сели за стол, батюшка обращался со мной как с настоящим гостем: подсовывал мне конфеты, принес чай с необычным запахом.

— Батюшка,— сказал Андрей, водитель, который подвозил нас.— Мы тут с женой все старые шкафы освободили. Я книжку купил Паисия Святогорца, он говорит: «Избавляйтесь от всего лишнего». И так меня это проняло… Правда, что хлам в доме-то держать!

— Да…— вздохнул батюшка.— Прямо мода какая-то на современных афонских подвижников. Как будто прежних мало было. Вот знаете, что Иоанн Лествичник говорил? «Надо лишать себя необходимого». Как вам это? — улыбается.

Когда мы прощались, батюшка попросил меня передать несколько книг знакомым сестрам, а мне протянул коробку конфет:

— А мне-то за что?

— Бери, бери. Чтоб в келье не скучно было.— Смеется. Широко благословил, почти перекрестил.— Телефон мой у тебя есть… Если проблема какая или еще что — сразу звони. Поняла? Все.

В машине я обернулась. Батюшка стоял у оконной рамы и крестил нас в дорогу.

Андрей довез меня до автобуса, и пока я размещала вещи, успел купить мне билет.

— Андрей, да ведь у меня есть деньги.

— Нет-нет. Не надо.— Протянул несколько купюр.— Поставьте там нам общую свечу, помолитесь.

— Спаси Вас, Господи!

Смутился как будто, быстро кивнул головой.

— С удовольствием!

Самый необычный ответ, который мне доводилось слышать. «Пожалуйста», — было, «не за что» — было, принятая формула ответа «во славу Божию» — тоже.

«С удовольствием!»… Это запомнилось.

Автобус тронулся. Я выглянула в окно. Рассвело. Автобус шел среди пустынных, покрытых высохшей высокой травой полей. Дождь не прекращался, и в общем было безлюдно и серо, но я была так счастлива, что все искрилось, и казалось, что за окном не осень, а Пасха.

Я осталась одна, и появилась возможность обдумать случившееся. Хотя… в том-то и штука, что я осталась не-одна. А с полным ощущением Присутствия.

Любимый ребенок или младшая сестра, которую накормили, купили билет и дали конфет в дорогу. Но ведь буквально. И хотя это, конечно, был не тот случай, невольно приходило на ум: «Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер… ради Меня и Евангелия… и не получил бы… во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей…».

Может, все дело в том, чтобы бросить свою привычную страховку и доверчиво предать себя в руки Божии? Поймав это чувство, я приняла решение не отпускать его и все происходящее воспринимать как волю Божию. Сначала это было легко.

У лобового стекла замелькали ветки, автобус пошел в гору. Моя остановка. По левую руку — кладбище и часовня, прямо и вверх — сам монастырь.

Дождь перестал, с жестяных крыш стекала вода. Перекрестившись, я нырнула в открытую калитку в стене из серого гранита и оказалась на территории монастыря.

Мне показали игуменскую, куда нужно было зайти, чтобы благословили остановиться. Но все было закрыто — уже звонили перед началом литургии.

Было довольно много народа, как будто большой праздник, почти все сестры причащались. Выяснилось, что это действительно был один из главных праздников для обители, связанный с именем святого, благословившего основание монастыря.

Конечно, хорошо приехать на особый праздник, планируя путешествие заранее, приложить усилия, понести тяготы пути, осознавая, в каком мероприятии будешь принимать участие — таким и бывает, наверное, настоящее паломничество.

А тут это получилось само, «даром». В подарок. Так — ты бы шел, тут — тебя привели. А я-то расстраивалась, что смогу купить билет только на эту дату…

Почему я так подробно перебираю все те совпадения, которые сопровождали мой приезд? Потому что впоследствии они стали, наверное, самым сильным стимулом, чтобы удержать меня от того, чтобы уехать.

«У Вас такой проблемы нет»

Иллюстрация Натальи Леонтьевой

Я пересекла монастырский двор, окаймленный невысокими деревянными домиками, прошла мимо кирпичной часовни, от которой в разные стороны разбегались мощеные дорожки.

Матушка встретила меня в дверях. Быстрая и стройная, как девочка. Живые темные глаза смотрели и строго, и весело.

— Здра-а-вствуйте,— немного нараспев приветствовала она меня.— Проходите, пожалуйста.

Длинный коридор с высоким потолком. Матушка открыла первую дверь.

— Вот, пожалуйста. Занимайте любую кроватку, которая понравится…

Моя мечта — побыть одной! Светлая просторная комната на четыре кровати. Я вошла в комнату, но матушка вдруг передумала:

— Знаете, пожалуй, Вам будет здесь прохладно. Ведь Вы не на две ночи приехали. Давайте пойдем туда, где девочки.

Я хотела сказать, что готова потерпеть холод ради того, чтобы остаться в одиночестве, но это было явно неудобно. Пришлось повиноваться.

Другая комната была не такая светлая, как первая, но действительно намного теплее.

— Располагайтесь и приходите завтракать.

В этой комнате тоже было четыре кровати. Обстановка простая, но очень чисто.

Кровать под образами была занята. На ней сидела рыжеволосая женщина немного старше меня. Поздоровались, представились. Вскоре она вышла.

Это был сильный удар. Дома я почти никогда не могу остаться в одиночестве, мне этого мучительно не хватает, и я отправилась за тридевять земель как раз для того, чтобы побыть одной… А теперь предстоит проводить весь отпуск в компании совершенно чужого человека?!

Другая кровать в углу тоже была занята, но мне сказали, что эта трудница бывает в келье редко. Я посмотрела в окно. Пожилая монахиня ловко подрезала кусты сирени. Мне пришло в голову, что, может быть, это ненадолго, моя соседка скоро уедет — вот и вещи стопкой сложены, упаковывает в дорогу, наверное,— и я с легким сердцем отправилась на кухню.

Завтрак превзошел все возможные ожидания. Рыбный суп, молочная каша, коврижка, творожная запеканка с изюмом, размером с добрую вишню, конфеты, варенье, печенье… какао(!).

У меня не очень большой опыт паломницы, но когда я однажды поехала в монастырь на востоке России, одна из сестер на мой вопрос о том, как им «вообще тут живется», ответила: «Хорошо. Мы даже ни разу не голодали».

Впрочем, если обитель богатая — тем лучше, конечно. Этот монастырь и больше, и старше по сравнению с тем, где я была прежде, да и расположен он не в такой глуши…

После завтрака мне дали послушание — подмести садовые дорожки. Это было несложно. Потом — такой же обильный обед. После него — еще послушание: помыть посуду. Вообще пустяк, но у меня все еще не было возможности даже пройтись по монастырской территории — не говорю уже о том, чтобы остаться одной. Поэтому, когда у меня оказалось два свободных часа до начала вечерни, я решила во что бы то ни стало выйти на воздух.

— Хочешь, я покажу тебе источник? — спросила моя соседка, видимо, расположившись ко мне.

— Нет, спасибо. Я просто погуляю.

Кажется, она обиделась, но мне было все равно.

Снова полил дождь. Я поднималась по холму, на котором стоял монастырь, елки никли под тяжестью капель, по земле струились ручьи воды. Вокруг не было ни души. Я остановилась и прислушалась. Дождь дробно стучал по капюшону куртки. Подняла лицо: по сырому небу неслись низкие тучи, дождь был теплый. И мне вдруг стало так мирно и тихо на душе, и не хотелось ни уходить, ни даже двигаться.

Службы там были замечательные. Собранные, строгие, долгие, но летели на одном дыхании…

Вечером матушка сказала:

— Девочки, сегодня у нас был спокойный день, и можно было пойти на все службы, а завтра нужно будет поработать — в субботу будет наплыв паломников.

Только этого не доставало! Возможность ходить на службы — постоянный предмет моих споров с домашними, и там это понятно, но здесь…

Уезжать отсюда надо. Завтра же. Денег хватит. Поселиться в городе в гостинице и ходить на службы в ближайший храм.

Я вернулась в келью и легла на кровать. Свет был тусклым, читать было неудобно. Как всегда при полусвете мне стало тревожно. Движения соседки вызывали тихое бешенство. Выйти было некуда. В ушах стучало.

Почему-то вспомнилось, как я лежала в больнице, и кровать — да, она точно так же у окна стояла… Причем здесь это? А обои-то до чего страшные…

И еще много чего в голову приходило. Одним словом, наутро надо было идти на исповедь. После исповеди я спросила:

— Понимаете, еще раз мне такая возможность — уехать на неделю из дому — представится нескоро. Тут — полная несвобода, все время на глазах. А мне нужно, необходимо побыть одной, я знаю, как меня это собирает. Может, мне уехать? С другой стороны, может быть, воля Божия в том, чтобы мне остаться здесь, в тех условиях, которые представились, потому что в монастырь так надолго я тоже нескоро приеду…

Батюшка внимательно слушал меня, а потом сказал:

— У Вас этой проблемы нет.

— Как понять?!

— Вы — свободный человек. Поступайте по своему усмотрению. Делайте то, что полезно Вашей душе. Вы ищете одиночества — поступайте так, как Вам нужно. Хотите — уезжайте… Ну а можно принять все, как волю Божию.

— То есть разницы нет?

— Не то, что нет разницы… Просто Вы — свободный человек, вольны делать то, что хотите. В монастыре — дело другое, люди скованы послушанием, а Вы можете выбирать.

После того, как мне оставили свободу выбора, уезжать расхотелось. Что же, я совсем мало здесь побыла, и на воскресную литургию хочется попасть... Не случайны же были все совпадения в начале пути… Я решила остаться.

Коллективное хозяство

День был хлопотный. После литургии надо было убраться в гостинице перед приездом паломнических групп. Матушка показала мне комнату, где нужно было застелить постели и пройтись влажной тряпкой. Везде было на удивление чисто, но это, видимо, нужно было сделать для «свежести». Матушка была немногословна.

— Протираем все горизонтальные поверхности. Проверяют у нас так,— она провела указательным пальцем по притолоке, а потом — по черному рукаву облачения. На рукаве остался едва различимый светлый след. Помню, когда мой брат вернулся из армии, он рассказывал, что там были такие же требования. Правда, меня проверять не стали.

Поздно вечером мы с моей соседкой, Соней, разговорились. Разговор зашел о жизни в монастыре: Соня рассказывала о традициях, которые здесь приняты, а потом помрачнела.

— Знаешь, а есть люди, которые говорят, что женский монастырь — это колхоз.

Я молча на нее посмотрела. Она перешла почти на шепот:

— Ну, ты сама подумай: тут сколько сестер — столько гектар земли. Они же питаются от трудов рук своих: и молоко, и творог — здесь все свое. А скотный двор? А еще сколько тут паломников бывает… Мы вот тут про Брянчанинова говорили, а от сестер я ни разу его имени не слышала, ну не до того…

Вскоре приехала группа паломников из Питера, к которой мне удалось примкнуть.

— Конечно, мы Вас отпустим. Я как узнала, что Вы — журналист, сразу подумала, что Вам обязательно надо попасть на экскурсии по монастырю,— сказала матушка.

А если бы я не была журналистом? — напрашивался вопрос. Ответа на него у меня нет. «Наверное», «скорее всего» было бы так же. Я бы покривила душой, если сказала бы: «наверняка»… У меня осталось чувство, что матушка — непростой человек. Вспыльчивый, любящий во всем порядок, возможно, властный. Несомненно, умный и очень энергичный, в руках «все горит». Очень приветливая, но через некоторое время начинаешь понимать, что это — «фасад», великолепно отлаженный навык маскировать внутреннюю жизнь. Ироничная...

Помню, она сказала:

— Вот, был у нас тут один паломник, все допытывался: какой из обетов монахине нарушить страшнее всего? У монахов ведь три завета: нестяжание, целомудрие и послушание… А ему одна матушка отвечает: «Самое страшное для монахини — это… забыть надеть фартук!».

Она скользнула по мне взглядом — больше я его не забывала.

Экскурсии произвели на меня большое впечатление. Сестры восстанавливали некоторые части обители буквально из руин: нам показали сливовый сад, на месте которого раньше был бетонированный пустырь, под которым было почти два метра мусора. Бетон надо было снять, мусор вывезти, землю привезти… и все вручную. Нечеловеческие силы нужны.

Одна паломница спросила у молодой инокини, полноватой крепкой женщины с веселым лицом, которая вела экскурсию:

— Ученики недавно задали мне вопрос: почему у монахов цвет облачений черный? Они же должны всегда радоваться.

Инокиня улыбнулась:

— Знаете, у нас была одна матушка — замечательный человек, и ее спросили, почему она не носит белый апостольник? А она спокойненько так говорит: «Да ведь я его испачкаю». Я могла бы, конечно, сказать вам про строгость, смирение и все прочее, но, по-моему, это — хороший ответ.

Вечером этого дня я сама напросилась на задание — глядя на трудную жизнь сестер, совесть стала мучить весь день гулять. Мне сказали резать винегрет.

На кухне было четыре человека, и каждый был занят своим делом: кто мыл посуду, кто что-то готовил, все делалось почти молча. Но это была не гнетущая тишина, а дружная собранность людей, которые стараются успеть сделать то, что нужно. Шел одиннадцатый час вечера. Пахло свежими огурцами, свеклой, вареной картошкой… очень праздничный запах — так бывает, когда с вечера ждешь гостей и готовишь большой обед.

И вдруг меня пронзило чувство счастья, радости — очень острое чувство приобщенности. Попробую объяснить… Здесь ведь действительно ждали гостей — паломников. Когда ты — близкий друг, и ждут гостей, тебя попросят помочь. Чем ближе ты к дому — тем больше просят, и тем более простую работу. Ну, а уж на домашних — на сестер, например,— все заботы ложатся сами собой, и чем сестра старше — тем больше от нее требуют.

Не хочу, чтобы это прозвучало громко, но в этом был момент «служения». Служения не только людям, но и Той, в честь Которой основана Обитель, и Ее Сыну тоже.

Приятно было думать, что приедут люди, будут есть то, что ты готовишь. Хотелось, чтобы «монастырский» винегрет получился не хуже «домашнего».

Матушка велела мне наутро подойти к ней прямо в храме с одним вопросом.

Была Родительская. Матушка стояла с помяником в руках… Я подошла к ней — она меня не видела, стояла, собранная, как струна, обратившись в молитву. Я оставила ее в покое.

Потом она подошла ко мне сама, все было выяснено. Она быстро вышла — остаться на литургию она не могла — прибывали группы. Ушла и большая часть сестер. Разве это нормально? Кому как не им молиться на важных службах?!

Две книжки

Иллюстрация Натальи Леонтьевой

Еще я заметила, что все торты, запеканки, пироги, которые она пекла, проходили мимо нее, чаще всего она обедала простой гречкой.

Матушка не любила праздных разговоров, я видела, как резко она их прерывала. Она была удивительно внутренне собранной. Я очень хотела поговорить с матушкой — она-то опытный человек, сможет мне объяснить то, что я никак понять не могу…

И однажды вечером я попросила ее уделить мне полчаса. Мне хотелось сделать ей подарок… ничего, кроме гимнов Симеона Нового Богослова (которые я, конечно, так и не открыла) у меня не было. Небольшая книжка зеленоватого цвета. Подарила.

Мы заговорили о книгах. Соня была неправа: сестры и знают, и читают и творения святителя Игнатия, и других отцов. Оказалось, что, как и в моей жизни, в жизни матушки огромную роль сыграли письма игумена Никона Воробьева.

— А еще,— сказала матушка,— такое же сильное впечатление на меня произвели письма игумении Арсении Себряковой. Не читали?

Я очень хотела купить эту книгу, но нигде не могла найти ее, хотя слышала от нескольких людей, что ее обязательно нужно прочитать,— я сказала об этом матушке.

— Ну,— ответила она,— я посмотрю, может быть, у меня есть два экземпляра.

Разговор еще немного покружился вокруг книг, потом я сказала:

— Матушка, а можно спросить?.. Вот, я здесь живу почти неделю и вижу, что Вы — человек очень собранный. А ведь здесь не то что тишины… Ваше послушание — оно же буквально на проходном дворе проходит. Как Вам это удается? Я не просто из любопытства спрашиваю, я с этим дома справиться не могу…

Она пожала плечами, отказываясь отвечать:

— Не знаю, что Вам сказать: я не тот человек, чтобы отвечать на такие вопросы.

— Нет, понимаете, тут на первый взгляд то же самое: что дома — горы посуды, что здесь — горы посуды… Но, кажется, у Вас почти не бывает возможности ходить на литургии. В миру это и то проще… и все-таки — здесь не то же самое…

— Лучше бы Вам поговорить об этом с батюшками…

— Да нет, батюшки — дело другое. Они должны служить, это само собой, у них послушание такое: быть на службе. А здесь… Я понимаю, конечно, отречься от всего — и даже от образования, от квалификации,— она опустила голову,— но и от службы? Я все понимаю: люди приезжают сюда к Божией Матери, и я свидетельствую, что это чувство — что ты на руках у Богородицы: здесь так тепло, чисто, вкусно и ласково — это чувство возникает. Но я также понимаю, что это делается через кого-то — через руки сестер…

Матушка вскинула голову. Если бы умела читать по глазам, я бы, вероятно, узнала о многом, но она молчала.

— Но получается, что чем больше праздник — тем больше паломников, тем, значит, больше у вас работы… и опять одно и то же,— я обвела жестом кухню.— И бросить это нельзя — тогда уходи из монастыря, и оставаться… оставаться… на кухне?

Она молчала, только ниже и ниже опускала голову. В конце концов, матушка произнесла:

— Советую Вам спросить об этом у настоятельницы.

Как будто холодной водой плеснули.

Матушка продолжила:

— Я понимаю, что Вы не так просто спрашиваете… но я действительно ничего не могу Вам сказать. Извините, мне через пять минут нужно быть у батюшки…

Простите — простите.

Конечно — конечно.

Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Соня почти спала, тусклому освещению на сей раз можно было только порадоваться. Что ты хотела выяснить? Неужели непонятно, что человеку и без твоих расспросов тяжело?

Открылась дверь, в келью ворвалась Лера. Худая-худая, темноволосая, с нескладными резкими движениями, которые придавали ей какую-то особую невесомую грацию. Вторая соседка по комнате, трудница, которая, по ее словам, давно уже «жила на два дома» — очень много помогала обители. Она приходила поздно вечером — весь день была в трудах, помогала реставрировать храм.

Человек очень открытый и очень внимательный.

— Привет. Ты чего?

— Да, ничего. С матушкой поговорила.

— А-а.

— Пойдем в коридор?

Мы говорили долго. Лера рассказывала о себе, а потом говорит:

— Знаешь, мне сестры иногда говорят, мол, извини, что мы тебя так нагружаем. А мне это в радость, мне это самой надо. Конечно, если бы у меня другое послушание было… ну там, скотный двор, к примеру… там — не знаю, там — живое, понимаешь, подход нужен, это все надо уметь,— она показала руками дойку.— Но сейчас я очень довольна. Нет, ты не подумай, что все так просто. Тоже, конечно, проходишь притирку. Когда новый человек приходит, ему устраивают «терку».

— Какую еще терку?

— Ну, это значит «смиряют». Такое могут сказать — мало не покажется.

— А это зачем?

— Чтобы человек не гордился. Я один раз стену красила, а мне такое сказали, я не поняла даже, представляешь, улыбнулась сначала. А потом мне так плохо стало! Но сестры — они не бросают, они все вокруг меня как-то так сплотились, чтобы утешить…

По-моему, сказать Лере резкое слово — все равно, что ударить ребенка, но я промолчала.

Еще говорили. В конце Лера сказала:

— Ты приезжай к нам на большой праздник. На Пасху там, на Рождество.

— Ну, спасибо! На службу нормально не сходишь — все будешь думать, что твои руки нужны.

Толкнула локтем в бок:

— Ты — наш человек!

На следующий день я в трапезную не торопилась, показываться матушке на глаза не хотелось. Я была уверена, что она не захочет со мной разговаривать. Приехала из мира, в душу лезет, проку от меня никакого…

После завтрака я понесла посуду на кухню и увидела матушку. Она встала навстречу мне. Я с удивлением увидела, что она очень бледная, и веки опухли от слез, как будто она всю ночь проплакала. В руках у нее была зеленоватая книга.

У меня упало сердце. Не хватало только, чтобы она вернула мне подарок.

— Я нашла для Вас книжку,— сказала она и протянула мне творения игумении Арсении Себряковой.

Наступил день отъезда. Узнав, что я до сих пор не побывала на источнике, матушка освободила меня от всех послушаний.

— Соня, я так и не была на источнике. Покажешь? — попросила я.

По-моему, она была рада. И я была рада, и источник был хороший.

Пришло время прощаться и с матушкой. Худая фигура в черном, изящные руки в каплях воды (она что-то мыла) прижаты к крахмальному переднику. В кухне еще были люди, но я почему-то помню только ее.

— Спасибо, Вы так нам помогли…— сказала она нараспев, и мне послышалась в этом обычная для нее ирония. Я остановила ее:

— Помощи от меня, конечно, не было никакой… простите меня.

Матушка улыбнулась.

— Прошу Ваших молитв,— сказала я.

Мы молча смотрели друг на друга.

— Взаимно… спасибо... за все.

У нее на глаза навернулись слезы, она быстро вышла.

— Увидите отца Иннокентия — передайте ему поклон,— сказала молоденькая послушница матушки.

— Передам,— улыбнулась я. — Только едва ли я его еще раз увижу.

После автобуса мне сразу надо было ехать на вокзал. Но я его увидела. Автобус возвращался в город, через несколько часов был поезд. О многом надо было подумать. Я так ушла в свои мысли, что не заметила, как доехала. Вдруг я увидела отца Иннокентия, который почти бежал по улице и скрылся в храме. Было около 5 вечера, начиналась служба. Выскочив из автобуса, я бросилась за ним.

Вскоре он меня увидел и подошел прямо во время службы.

— Ну что, понравилось тебе в монастыре?

— Да, очень…

— Сейчас, погоди.

Он ушел в алтарь и вернулся с несколькими бумажными иконами, сложенными лицом друг ко другу.

— Это тебе. Благословение нашего храма. Тут несколько — друзьям раздашь.— Благословил в дорогу крестом.

Я поспешила на поезд. В зале ожидания я развернула иконы. Это были иконы одного из Господских праздников. В этот день я родилась.

«Мария! — Раввуни!»

Я забралась на верхнюю полку. Внизу мирно жужжали старушки, поезд набирал ход. Я достала подарок матушки и хотела начать читать, но вдруг из книжки выпали две фотографии. На одной была радуга на фоне грозового неба, на другой — молодые колоски пшеницы. С обратной стороны были выписки из святых отцов, разным почерком.

Фотографии явно предназначались не мне, и стало ясно, что матушка отдала свою книгу. По ошибке?

Думаю, что второго экземпляра у нее и не было.

Иллюстрации Натальи Леонтьевой