«Перед гробницею святой…»

Могила М.И.Голенищева-Кутузова в Казанском соборе

В июне 1813 года собор стал местом всенародной скорби. Сюда, совершив последний поход из Бунцлау, прибыли и были опущены в склеп под собором останки фельдмаршала Кутузова. В полу собора над склепом была вмурована гранитная плита, вокруг которой в 1814 году была поставлена невысокая железная решетка, изготовленная мастером П.П. Ажисом. Передняя сторона решетки украшена бронзовым позолоченным изображением родового герба Голенищевых-Кутузовых. Над решеткой в стену собора вделана доска красного мрамора с надписью золочеными накладными буквами: «Князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский. Родился в 1745 году, скончался в 1813 году в городе Бунцлау».

Гробница Кутузова стала источником вдохновения для А.С. Пушкина, написавшего в 1831 году знаменитое стихотворение «Перед гробницею святой…»:

Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой…
Все спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.

Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной,
Смиритель всех ее врагов,
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.

В твоем гробу восторг живет!
Он русский глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал – и спас…

Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас,
О старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой!

Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм – в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон…

Полностью стихотворение было опубликовано только после смерти Пушкина. Лишь первые три строфы увидели свет в 1836 году вместе со статьей «Объяснение». В этом есть некая загадка. Пушкин всегда глубоко чтил Кутузова, начиная с лицейских лет. Свой взгляд на его личность он окончательно сформулировал незадолго до своей трагической смерти – в 1836 году в статье «Объяснение», написанной по поводу стихотворения «Полководец», где он замечает: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло – спаситель России; его памятник – скала святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?.. Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю; один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!» Однако стихотворение «Перед гробницею святой…» родилось в особой обстановке Польского восстания 1830–1831 годов.

В январе 1831 года польский сейм провозгласил независимость Польши. Николай I и его семья объявлялись лишенными прав на польский престол. Это послужило поводом для военных действий Николая I против Польши. Вспыхнула настоящая война, грозившая перейти в войну европейскую[1].

Марксистская историография представляла эти события как безжалостное подавление реакционным царским правительством польского национально-освободительного движения. Однако в реальности это был не просто бунт с желанием освободить исконно польские земли, а покушение на государственную целостность Российской империи, заявка на восстановление всей Речи Посполитой – «от моря и до моря», соответственно с захватом всех малороссийских и белорусских земель. Более того, это был предлог для иностранной интервенции. Не случайно летом 1831 года ряд французских депутатов (Лафайет, Могена и др.) призвали к вооруженному вмешательству в русско-польские военные действия[2]. Опыт уже был: «гроза двенадцатого года» проходила под наполеоновским лозунгом восстановления Польши[3]. Польский корпус под командованием Юзефа Понятовского в 1812 году сражался под Бородино и вошел в Москву; всего герцогство Варшавское выставило чуть менее четверти от численности солдат Великой армии (95–100 тысяч человек)[4]. Поэтому польские события грозили перерасти в очередное «нашествие двунадесяти языков». Это понимали лучшие люди России, в том числе и Пушкин.

С самого начала Польского восстания (17/29 ноября 1830 года) Пушкин с большой тревогой следил за ходом событий. Письма к друзьям отражают его опасения, что России грозит интервенция. Он считал, что «теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году»[5]. Стихотворение, посвященное М.И. Кутузову, было написано «в такую минуту, когда позволительно было пасть духом»[6]. Однако Пушкин духом не падал, а напротив, возбуждал дух российского общества к сопротивлению. Летом 1831 года кроме стихотворения «Перед гробницею святой…» он пишет и другие: «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Эти два последних стихотворения Пушкин и В.А. Жуковский (а тогда, как писал позже П.В. Анненков, «они все делали сообща») публикуют в брошюре «На взятие Варшавы», куда вошло также и стихотворение Жуковского «Старая песня на новый лад». Жуковский писал по поводу этой брошюры А.И. Тургеневу 7 сентября 1831 года: «Скоро пришлю свои стихи, напечатанные вместе со стихами Пушкина, чудесными. Нас разом прорвало, и есть от чего»[7]. Остается некоторой загадкой, почему Пушкин не опубликовал в этой брошюре также и стихотворение «Перед гробницею святой…». Разгадка может крыться в последней строфе стихотворения:

Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!

В этих словах скрыта критика бездарных генералов, командовавших в Польше русскими войсками в 1831 году, в частности И.И. Дибича, которую Пушкин посчитал неудобным помещать в официальном издании. Может быть, причиной явились также и несколько минорные интонации четвертой строфы:

Встань и спаси царя и нас…
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой.

Так или иначе, невозможно мыслить стихотворение «Перед гробницею святой…» вне польского контекста и вне связи с другими стихотворениями, посвященными Польскому восстанию. Хотя «Перед гробницею святой…» и было написано до стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», но оно содержит общий с ними строй мыслей и чувств. Опираясь на этот тезис, проанализируем данное стихотворение:

Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой…
Все спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.

В первой строке на размышления сразу наводит эпитет «святой». Нельзя сказать, что Пушкину было чуждо профанное значение этого слова, достаточно вспомнить слова из 2-й главы романа «Евгений Онегин»: «Вот жизнь Онегина святая». Но в стихотворении «Перед гробницею святой…» ситуация принципиально иная: Пушкин здесь предельно серьезен и благоговеен. Поэтому можно говорить о высокой степени сакрализированности текста. На последнем пределе «святая гробница» для православного христианина – Гроб Господень. Призывы к восстанию, к воскресению, звучащие в четвертой строфе («Встань и спаси царя и нас») делают эту аналогию еще более уместной. Еще более нас в ней убеждают определенные связи с одой Г.Р. Державина «Бог» (1784), пасхальной по обстоятельствам сочинения и содержанию[8]:

Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры –
Перед тобой – как нощь пред днем.

Во-первых, здесь та же рифма (лампады–громады); во-вторых, один смысловой ряд: тема золота или золотого света. В-третьих, тема воскресения и у Державина, и у Пушкина занимает достойное место:

Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я обратился
Отец, в бессмертие Твое.

(Г.Р. Державин. Бог)

Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас.

(А.С. Пушкин. «Перед гробницею святой…»)

И, наконец, не будем забывать, что оба стихотворения, в сущности, написаны одним и тем же размером – четырехстопным ямбом (восьмисложным и девятисложным).

Из этих пасхальных реминисценций можно извлечь следующий смысл: святая гробница подобна Гробу Господню, из которой, как ожидается, должен воскреснуть великий полководец на спасение России.

Не случайно и следующее: образ позолоченных «столпов гранитных громад».

Возникает вопрос: почему Пушкин написал не «колонн гранитные громады», а «столпов гранитные громады»? Связано это с семантикой слова «столп» в церковно-славянском языке. Она апеллирует, с одной стороны, к образу Церкви как «столпа и утверждения истины», с другой – к победному памятнику и, наконец, – к образу башни, крепости, оплота. Все эти смыслы связаны с храмом, победой и воскресением.

Однако реминисценции из Державина несут и иные смыслы. Храм является неким микрокосмом, который подобен макрокосму, где царствует творческая воля Божия:

Ты цепь существ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь…
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры –
Перед Тобой – как нощь пред днем.

(Г.Р.Державин. Бог)

За покоем и даже сном сокрыта великая творческая сила, которая кристаллизует «столпов гранитные громады» храма и в то же время льет животворящие золотистые лучи лампад. Со времени Максима Исповедника в христианское сознание вошла мысль о том, что храм есть образ мира, однако эта идея временами воспринималась лишь в ее статическом аспекте. Подтекст Державина в пушкинских строках дает возможность воспринимать в храме образ мира, творимого Богом, и статически, и динамически одновременно.

Вторая строфа стихотворения Пушкина как бы противоречит христианскому контексту. Особенно режет взгляд выражение «идол северных дружин». Но не нужно забывать и о так называемом «проклятии жанра» – об употреблении профанных метафор, связанных с античном наследием, и о распространенном в пушкинскую эпоху выражении «вы – мой кумир», являвшимся калькой с французского «vous etes mon idole». Важнее другое: почему Пушкин употребляет эту метафору, и с каким смысловым рядом связана вторая строфа.

Во-первых, обращает на себя внимание, что Пушкин рисует образ Кутузова как властелина, каковым он в реальной жизни не был: его запомнили, скорее, как вкрадчивого придворного. Во-вторых, образ маститого стража, а равно и тема сна отсылает к стихотворению «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» (1824). Но в пространстве стихотворения «Перед гробницею святой…» образ «стража» и «владыки Севера» соединяется в образе «властелина», «идола северных дружин», почивающего вечным сном. Не «властитель слабый и лукавый» сокрушает силу Наполеона, а «властелин» Кутузов. Тем самым он становится равновеликим Наполеону, его своеобразным антиподом. Но именно в этом контексте и возможно правильно прочесть слова относительно «идола северных дружин», поскольку он становится антитезой павшему «великому кумиру» – Наполеону:

Свершилось! – молвил он. – Давно ль народы мира
Паденье славили великого кумира?

(«Недвижный страж дремал…»)

Возможно, что образ «стаи славных Екатерининских орлов» подспудно связан с имперскими орлами Наполеона. Однако в таком противопоставлении скрыта известная опасность диссидентской болезни – изоморфизация, уравнивание русского самодержавия и военно-полицейского режима Наполеона, что чувствуется и в пушкинской оде «Вольность», и в его стихотворении «Наполеон», и в уже цитированном нами стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге…». Только в стихотворении «Клеветникам России» Пушкин преодолеет эту изоморфность и выдаст четкую историософскую и даже богословскую оценку войн России с Наполеоном:

Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага –
И ненавидите вы нас…
За что? Ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли,
Того, пред кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?

На фоне реминисценций из книги пророка Даниила: кумир из золота, серебра, меди, железа и глины, разбитый камнем, отвалившимся без содействия рук (см.: Дан. 2: 31–44); три отрока в пещи вавилонской (см.: Дан. 3) – эти стихи получают свой полный смысл. Русский народ-христоносец, подобно трем отрокам, не признает наглую волю всемирного тирана, подобного царю Навуходоносору, входит в огненное испытание и побеждает императора-антихриста, подобно камню, отсеченному без рук (прообразу Христа), низвергает в бездну его «всемирное» царство, символизируемое «тяготеющим над царствами кумиром», и своей кровью совершает искупление Европы и ее основных ценностей, коренящихся в христианском мировоззрении, – свободы, чести и мира.

Не исключено, однако, что известные подходы к этой теме поэт намечает в стихотворении «Перед гробницею святой…». Они видны в обращениях к проповеди архимандрита (позднее митрополита) Филарета (Дроздова) на погребение Кутузова 13 июня 1813 года[9].

Так, в стихотворении «Перед гробницею святой…» строки «В твоем гробу восторг живет! / Он русской глас нам издает» вызывают в памяти «Слово, говоренное при гробе князя Смоленского архимандритом Филаретом в день погребения 13 июня 1813 года в Казанском соборе», где сказано, что и после смерти Кутузова отзывается в сердцах россиян его глас[10]. Призыв Пушкина к великому русскому полководцу: «Явись, вдохни восторг и рвенье / Полкам, оставленным тобой!» – перекликается с обращением Филарета: «Россияне! Вы все единодушно желаете, чтобы дух, данный Смоленскому, не переставал ходить в полках наших и почивать на вождях наших»[11].

Однако если архимандрит Филарет использует пневматологическую формулировку, то Пушкин – более христологическую или, лучше сказать, сотериологическую:

Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал – и спас.

У последних двух строк возможен следующий источник. Как пишет Кутузов в письме протоиерею Иоанну Сирохину, император Александр I будто бы сказал ему: «Иди спасай Россию». Примечательно, однако, что слова царя облекаются в «глас народа». На народности Пушкин здесь особо настаивает: если бы он хотел вывести личность царя, ему достаточно было бы вместо слов «народной веры глас» поставить слова «державной веры глас».

Следующие строки, по-видимому, связаны с богослужением утрени:

Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас…

Здесь ощущаются отзвуки псалма 19, так называемого «ктиторского» псалма утрени: «Господи, спаси царя и услыши ны, воньже аще день призовем тя» (Пс. 19: 10). Однако в этом псалме есть следующие важные слова: «Услышит тя Господь в день печали, защитит тя имя Бога Иаковля. Послет ти помощь от Святаго и от Сиона заступит тя» (Пс. 19: 2–3). Момент, когда Пушкин обращается к Кутузову, – действительно «день печали», и поэт ожидает ответа в Казанском соборе, прототипом которого является Иерусалимский храм, а также Сионская горница.

И на еще одну реминисценцию следует указать в связи с образами сна и восстания – на «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона: «Встани, о честная главо, и отряси сон. Неси бо умерл, но спиши до общаго всем восстания». Слово митрополита Илариона было хорошо известно в конце XVIII – начале XIX века в немалой степени благодаря митрополиту Платону (Левшину).

На разные мысли и ассоциации наводит финал стихотворения:

Но храм – в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон…

Странным образом он составляет параллель окончанию стихотворения «Клеветникам России», которое также заканчивается образом могилы:

Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России
Среди не чуждых им гробов.

Итак, в финале и одного, и другого стихотворений – гроб или могила. Однако при внешнем сходстве ощущается огромная разница: безвестный гроб в полях России не то что святая гробница в главном храме империи; шум народных витий противоположен священному молчанию храма.

Возникает следующий вопрос: что для поэта означает это молчание? Пустота, отсутствие ответа или, напротив, его полнота? Контекст побуждает нас склониться ко второму решению. Невозмутимость и вечность сна подразумевает недоступность храма и святой гробницы для военного шума, разорения и осквернения. В этом молчании гаснет и ропот «народных витий», и дробь барабанов, и свист пуль, и грохот ядер. Оно как бы поглощает войну и смуту, подобно тому, как огромные пространства России поглотили и полчища монголов, и Великую армию. Наконец, нельзя не отметить параллель между «тихой неволей» стихотворения «Недвижный страж дремал…» и «невозмутимым сном» в финале стихотворения «Перед гробницею святой…». Временами Пушкина терзали сомнения: а благом ли был тот мир, который установили вожди Священного союза? К началу 1830-х годов он разрешил этот вопрос: мир, наступивший после разгрома Наполеона, для него священен, ибо искуплен русской кровью. Этот мир неразрывно связан со священным пространством храма.

Подведем итоги.

Стихотворение «Перед гробницею святой…» родилось в обстановке Польского восстания, которое Пушкин воспринимал как возможное начало новой Отечественной войны. Оно пронизано образами оды Державина «Бог» и ораторской прозы архимандрита (впоследствии митрополита) Филарета (Дроздова), в особенности его «Слова на погребение Кутузова».

Казанский собор предстает как бы образом Гроба Господня, местом возможного воскресения великого полководца для последующего спасения русского народа. С другой стороны, храм становится образом Вселенной. За внешним покоем скрывается великая, динамичная творческая сила.

В стихотворении намечаются подходы к сотериологическому пониманию войны 1812 года как искупления кровью русского народа «Европы вольности, чести и мира».

Священное молчание храма является полнотой ответа, а не его отсутствием, свидетельством силы и конечной победы России и знамением того нерушимого и благого мира, который воцарился после низвержения Наполеона.