|
Урусовы жили на Покровке, где-то около Лялина переулка. У парадного входа нажал я кнопку электрического звонка, попросил доложить о госте и остался в передней дожидаться. Лакей вернулся, снял с меня шинель и, отворив двери небольшой гостиной, попросил меня войти и обождать, пока выйдут господа. В гостиную вышла стройная женщина в черном с кружевами платье. Я поднялся ей навстречу, пожал протянутую мне руку и уселся по приглашению в мягкое кресло. Разговор вертелся вокруг семьи моего отца. Я должен был рассказать о нашей семье: где живем, как живем, сколько нас Николаевичей и Николаевен, кто где учится и так далее. Мадам была очень любезна и все время улыбалась, иногда прикрывая улыбку изящным носовым платком. Я никогда не бывал на приемах в богатых домах и полагал, что если мадам улыбается, так-де и должно быть, и сам, скоро освоившись, начал тоже разевать и кривить в усмешку рот. Словом, держал себя далеко не как проситель. Выкладывал все, что от меня требовали. Я был по-своему доволен. Потом оказалось, что осталась довольна моей непринужденностью и Наталья Васильевна. Мой окающий выговор, местные кашинские выражения, угловатые бурсацкие манеры – все это вызывало у нее улыбку. Но вот во время разговора мадам «изволили» чихнуть – я тотчас, чтобы не оказаться невежей, выпалил: «Будьте здоровы!». Наталья Васильевна улыбнулась и поблагодарила меня за мою «любезность». Когда я уходил, то при прощании поцеловал протянутую мне руку, как мне приказывали у дяди, поцеловал, по-видимому, неловко и покраснел. «Ну, зачем это? – проговорила Наталья Васильевна, – к чему?» На что я, еще более краснея, промолвил: «Ну, а как же, я же думал…» Наталья Васильевна обещала поговорить со своим братом и просила заходить к ним. Стипендия была у меня в кармане.
Студенческая семья была дружной семьей. Недоверчивость и опасения прошли, как только выяснился вопрос со стипендиями. Стипендиями академия богата, их получала большая часть студентов. Одни были приняты на казенный кошт, другие получили лаврские, частные стипендии в 300, 220, 160 рублей и т.д. Словом, все устроилось, и жизнь потекла сама собой. Утро – вечер, вечер – утро, лекция, библиотека, обед-ужин, и так каждый день; ни забот, ни хлопот – учись и работай. Счастливейшие дни юности! Постепенно все перезнакомились, завязывалась дружба. Более сильные не отказывали советом слабым. В разговорах и в обсуждении учебных вопросов можно было всегда найти совет и добрые пожелания. Радушный прием мы, новички, встречали и у старших студентов. Они помогали нам в работе над книгой в библиотеке. Говорили о требованиях профессоров и особенностях их дисциплин. Естественно, что их рассказы были различны, и это зависело от того, с какого рода студентом ведешь речь. Более радикально настроенные сообщали свою точку зрения, примыкающие к монашествующей братии высказывали свои мысли, и каждая из группировок, особенно последняя, старалась новичка привлечь на свою сторону. От монашествующих, то есть юношей с аскетическим уклоном, особенно доставалось профессору М.М. Тарееву, недолюбливали они и Н.Л. Туницкого за его свободомыслие.
Все же студенты вообще делились на четыре группы: а) монахи и монашествующие, б) светские, в) ученые, или, вернее, занятые наукой, и г) бездельники. Первые жили обособленно. В 1910 году в академии их было семь человек. Около них группировалась часть студентов, мистически настроенные или приехавшие в академию с целью восприять монашеский чин. Последних было уж не так много, но были, как были и «свободомыслящие» монахи, не отказывающие себе и в светских развлечениях, конечно, в студенческой среде (ходили вместе со студентами гулять на Вифанку, на каток зимой). Правда, гулять-то они с нами гуляли, то есть дышали с нами одним воздухом, но на коньках они не катались и гимназисток с катка не провожали…
Был и другой тип монаха-студента. Это были убежденные религиозные люди, как бы родившиеся в черной монашеской рясе. Этого типа юноши мир воспринимали только в Боге, и вне Его они не видели смысла в земной юдоли. Для них аскетический идеал – цель и смысл их земного существования, а мир как таковой они не отрицали, но считали его испытанием, а потому и неизбежным приемлемым злом. Таким был Беляев Николай (впоследствии известный духовный писатель епископ Варнава), вскоре принявший постриг. Беляев окончил егорьевскую гимназию с золотой медалью, первое место занял на проверочных приемных испытаниях в академии. Он никогда не расставался с Евангелием. Все свободное время, какое у него было, он отдавал изучению боговдохновенных книг. Он засыпал, читая, и спал, крепко стиснув Евангелие в руках. Всегда сосредоточенный, он почти не знал, что значит улыбаться. Он весь был в себе, и в то же время он хотел быть во всем. В наши мирские дела он не входил и старался не замечать нашего веселого смеха и разговоров. Но вместе с тем он был очень отзывчивый и добрый товарищ.
Как противоположность монахам и монашествующим были студенты светского типа. Всегда аккуратные и чистенькие, они заводили знакомства с посадскими именитыми домами, щеголяли белизной воротничков и аккуратно сшитой формой. Таких, правда, было немного, но они были.
Третий тип студента академии – студенты-ученые, сосредоточившие свое внимание на книге. Они изучали богословские и философские дисциплины, изучали и не богословские науки, учились одновременно и в академии, и – тайно – в Московском университете, Археологическом институте. Условия, в которых мы жили и учились, позволяли заниматься в академии любой наукой. Роскошная и богатейшая библиотека, покровительство профессоров, через которых студенты могли достать любую книгу, вполне удовлетворяли все и всякие запросы студентов. К этим-то нашим ученым товарищам мы в минуты грусти обращались со своими недоуменными вопросами и у них находили ответы на наши вопрошающие взгляды…
Четвертый тип – бездельники. Были и такие. Если наши «светские» и учились, и бездельничали, то бездельники больше бездельничали, а учеба – постольку поскольку. Вифанка, каток, «тихое семейство» с самоваром и бубликами, вечеринки в уютных сергиевопосадских гостиных отнимали у них добрую половину отведенного для учебы времени. Были и поклонники Бахуса. Но это были единицы. Бездельники были просто развеселые ребята. Весело проведенный вечер, танцы, небольшая интрижка – вот весь несложный мир бездельника. Однако надо оговориться, что и бездельники обязаны были выполнять работы, какие требовались академией от студента, и они выполнялись… И бездельники, когда приходило время «родить» (что такое «родить», об этом будет сказано ниже), так же, как и все, брались за книгу, сидели ночами и добросовестно штурмовали богословские научные твердыни.
Академические будни делились между учебными занятиями, официальными обязанностями и досугом.
Лекции начинались в 9 часов утра и заканчивались в 2 часа дня. По установившимся традициям, лекции, официально обязательные для студентов, слабо ими посещались. Студенты ходили или на дисциплины, которыми интересовались, или к профессорам, которые читали хорошо и увлекательно. Прилежно посещались лишь лекции по групповым предметам, так сказать, по специальности. Больше времени проводили в библиотеке, дома за своим столом. Здесь мы набирались мудрости.
Расписание лекций в 1910/1911 учебном году
Понедельник. 9–11 ч.
Основное богословие.
11–12 ч. Практические занятия.
12–14 ч. Групповые предметы.
Вторник. 9–11 ч. Групповой
предмет.
11–12 ч. Практические занятия.
12–14 ч. Основное
богословие.
Среда. 9–12 ч. Новые языки.
12–14 ч. Древние языки.
Четверг. 9–11ч. Новые
языки.
11–13 ч. Систематическая философия и логика.
13–14 ч. Систематическая философия и логика:
практические занятия.
Пятница. 9–12 ч. Систематическая
философия и логика.
12–14 ч. История древней Церкви.
Суббота. 9–11 ч. Еврейский
язык.
11–13 ч. История древней Церкви
13–14 ч. История древней Церкви:
практические занятия.
Основной упор занятий в академии – работа над книгой, знакомство с источниками и далее, как следствие этих работ, семестровые сочинения. Работа над семестровыми сочинениями была нашей основной работой. На каждом курсе студенты обязаны были подать три семестровых сочинения. Темы и предмет утверждались академическим советом. К каждой теме прилагался список книг, с какими мы должны были познакомиться, среди которых всегда почти значились книги на немецком или французском языках. В академической библиотеке книг было достаточно, и столы студентов до отказа заваливались книгами и журналами. Начинались «посидки». И днем, и вечером, и ночью можно было видеть уткнувшиеся в книги фигуры, жадно глотавшие богословскую мудрость. Выписки, заметки, наброски – а затем появлялся план работы. План написан – половина работы сделана. Оставалось теперь только одеть этот скелет в платье, отутюжить и сдать заказчику. И все. Просто и хорошо. Но не всегда выходило хорошо, так как я, например, по семестровому сочинению у Туницкого получил отметку в два балла и остался из-за этой двойки на повторительный курс на первом году своего обучения в академии. И не всегда материал можно было изложить «просто». Дело в том, что усвоенный материал преломлялся в свежей юношеской голове по-своему. Каждый по-своему воспринимал богословско-философские мысли, брал из них то, что больше подходило ко вкусам автора. Словом, мы к материалу подходили критически, а критика, как мы знаем, бывает дозволенной и недозволенной. Начинались поиски компромисса, разговоры с товарищами, визиты к профессорам. Выйдешь, бывало, из номера, смотришь: кто-нибудь из студентов меряет шагами коридор, рассматривая шашки паркета, или сосредоточенно вышагивает с папиросою в зубах. Подходишь к товарищу и спрашиваешь:
– Что, родишь?
– Рожу.
«Роженицу» или оставляешь в потугах творчества, или идешь с ней дальше по коридору и завязываешь «ученый» разговор. Иные студенты прибегали к другим приемам. Когда не удавалось совместить несовместимое или просто не удавалось поймать мысль за хвост, студент вставал и уходил в читальню. Полистает журналы, посмотрит газеты и вновь идет к своим фолиантам, и смотришь – «эврика», и родил. Я лично иногда прибегал к такому приему. Сидишь-сидишь над своим рукописанием, пишешь, черкаешь, переписываешь – и видишь, что ничего не получается. Тогда я поднимался со своего стула, вставал на руки, на руках шел по паркету, вернее, делал три-четыре шага. Некоторое взбалтывание или переливание крови – и смотришь… тоже родил.
Кроме семестровых сочинений мы были обязаны сдать практические работы по каждому предмету курса. Это были небольшие рефераты по отдельным вопросам. В рефератах мы чувствовали себя более свободными от доктринерской палочки. Реферат превращался в маленький диспут, в котором и студенты, и профессора чувствовали себя более свободными, а последние более снисходительными к юношескому дерзанию. Рефераты также отнимали у нас время и требовали подготовки.
Другая «обязательная обязанность» студентов академии заключалась в хождении в церковь. Каждый воскресный день и во все большие церковные праздники мы обязаны были ходить и ко всенощной, и к литургии. Церковь в академии светлая и просторная. На стенах живо писаны святые православной Русской Церкви в стиле Васнецова. Рисунки крупные, светло-ясные. Потолок, в один свод, изображал небо, расписанное также в васнецовском стиле, с разбросанными по небосводу золотыми звездами. Звезды зажигались на всенощной, во время чтения первого часа, когда гасились свечи, и в церкви водворялся полумрак. Мы любили этот «сумрак ночи», любили потому, что он как бы подчеркивал праздник и закреплял полученное впечатление.
В церкви пел хор студентов. Церковь делилась пополам ковром, протянутым от алтаря к епископской кафедре. Правая сторона была предназначена для студентов, левая – для всех прочих богомольцев. Студенты становились рядами, по курсам: впереди – первокурсники, сзади – четвертый курс. За рядами студентов была «нашесть». Нашесть, или возвышение, примыкающее к западной стене храма, была предназначена для профессуры и академических гостей. Здесь всегда стоял и субинспектор, на которого мало кто из студентов обращал внимание, но все же иногда на него поглядывали. Академический субинспектор, как и всякий «суб», обязан был делить свою молитву с наблюдениями за студентами, что лучше всего было делать с «нашести».
Служба в церкви совершалась торжественно… Хор студентов пел великолепно. А так как архиерейское богослужение всегда отличается особой торжественностью, то и наша церковь всегда была заполнена молящимися. Особой торжественностью отличались службы в праздничные дни. В эти дни священнослужители надевали красивые облачения – ризница академии была богата и разнообразна. Студенты приходили в церковь в мундирах. Молящиеся – в новых или в лучших своих костюмах и платьях. Церковь наполнялась до отказа. Торжественность, как электрический ток, передавалась от одного к другому, и создавалось настроение. Все – и народ, и студенты – достаивали богослужение до конца.
С особым благолепием совершалось богослужение и в дни приезда знатных гостей. Приезды Московского митрополита – почетного начальника академии, какого-нибудь архиепископа, бывшего питомца академии и т.д., – всегда отмечались торжественностью в богослужении. Мы, студенты, больше, чем обедни, любили всенощные. Яркость службы, обилие света (всенощные совершались вечером) – все это стимулировало общий подъем настроения. За литургией, утром, молящиеся были более сосредоточены и сухи, и блеск богослужения при дневном свете не так ярок.
Но особой торжественностью обставлялся наш годовой праздник в честь Покрова Божией Матери. На академический праздник съезжались и почетные гости академии, и родные и знакомые студентов. К празднику велась большая подготовка. Церковь, академические помещения убирались, чистились, полы до блеска натирались воском. Все блистало и выглядело веселой свежестью. На студентах – чистенькие новые мундиры, белоснежные воротнички. Служители тоже облачались в мундиры с «золотым» позументом на воротничках и рукавах. Все очень приветливы и предупредительны. Даже наши религиозные скептики и то на этот раз, подчиняясь общему настроению, смягчались и разделяли общую торжественность и праздничное настроение. Храм переполнен. Торжественность богослужения и праздничная обстановка приковывали общее внимание, и мы не замечали, как шло время, а всенощная длилась часа три-четыре. За ужин мы садились в 10-м часу вечера. Самая примечательная часть всенощной – момент, когда молящиеся шли прикладываться к праздничной иконе или – под воскресные дни – к Евангелию, устанавливаемым посередине храма, на аналое, перед епископской кафедрой. Порядок прикладывания и помазания елеем был таков: сначала шло духовенство, за ним сходили со своих мест профессора и их семьи, последним сходил со своего места субинспектор. Некий порядок, годами установившийся, был и среди профессоров. Первыми шли заслуженные, вторыми – ординарные, за ними – экстаординарные, затем уже доценты. Студенты шли прикладываться тоже по курсам. За студентами шли богомольцы. Переход со своего места к аналою, который стоял посередине церкви, вносил в толпу заметное оживление. Молящиеся после помазания проходили к своему месту мимо студенческих рядов. У многих были знакомые студенты, с которыми они обменивались приветствиями. Обыватели, в свою очередь, также, проходя к своему месту, встречали своих знакомых горожан. Поздравления с праздником, поцелуи. Начиналось общее оживление.
Но вот богослужение закончено. Молящиеся застегивают свои шубки и расходятся по домам, а студенты – в столовую, ужинать. Кое-кто из студентов, рискуя остаться без ужина, идет провожать своих знакомых. Ужин не уйдет. Оставят. А за ужином и весело, и чинно. Все почтительны и корректны: и студенты, и служители.
Такая необычная торжественность преимуществовала в большие и двунадесятые праздники. Но особой торжественностью отличались академический праздник – Покров Божией Матери – 1 октября, а также 25 сентября – день памяти преподобного Сергия, в монастыре которого помешалась академия.
В день Покрова обедня оканчивалась в 1-м часу. После обедни студенты шли в столовую и там дожидались ректора, который в этот день всегда приходил в столовую и благословлял нашу праздничную трапезу. С ректором приходили посмотреть, чем и как кормят студентов, и почетные гости. В этот день в кормление также вносился элемент торжественности и своеобразной красоты.
После обеда шли на торжественный акт, где мы выслушивали доклад кого-нибудь из профессоров академии, а затем годовой отчет секретаря академического совета. На актовом собрании бывало многолюдно: профессора и академические гости, студенты приходили со своими гостями. После акта начиналась часть неофициальная. Ко мне в этом году в гости приехали сестра Мария Николаевна и Гроздов Николай Владимирович, студент Московского университета.
Вечером 1 октября в городском клубе был устроен студенческий вечер-спектакль, после спектакля – танцы. Билеты на спектакль распределялись, и только часть билетов поступала в продажу. В нынешнем, 1910 году, билеты распределены следующим образом: гимназии женской в Сергиеве – 15 билетов, гимназии женской в г. Александрове – 65 билетов, гимназии мужской в Сергиеве – 10 билетов. Вифанских семинаристов на вечер пропускали без билетов. Почему обидели сергиевских учащихся? Их не обижали, а предполагалось, что это дело выправят студенты академии, вручив своим знакомым пригласительные билеты самолично. Билеты с почетными приглашениями профессорам, начальствующим лицам учебных заведений Посада, именитым гражданам города разносили студенты. На мою долю выпала честь отнести пригласительный билет инспектору академии профессору А.П. Шостьину. Мне сказали, что надо отнести билет Палкину, сказали его адрес, и моя горячая голова полетела к Палкину… Подошел к крыльцу, позвонил; вышла горничная, спрашиваю: «Палкин Александр Павлович дома?» «Дома, – говорит, а сама улыбается, – войдите». Вошел по лестнице на второй этаж и собственноручно вручил инспектору приглашение на праздничный семейный студенческий вечер. Только тогда, когда я уже прощался с Александром Павловичем, он мне сказал: «Не Палкин, не Палкин, а Шостьин».
Таково было мое первое знакомство с инспектором академии. Александр Павлович знал, что его студенты величают Палкиным, и не первая это была проделка старших студентов, а потому и не имела для меня никаких последствий.
(Окончание следует.)
