Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистически очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.
Живые, искренние повествования, авторами которых обычно выступают люди, уже умудренные богатым жизненным опытом – прежде всего религиозным (архиереи, священники, преподаватели, выпускники семинарий и др.) дают уникальную возможность исподволь проследить этапы духовного роста, глубже понять причины, побуждающие к беззаветному, жертвенному служению Христу.
Именно поэтому вниманию читателей нашего сайта впервые предлагается «Антология семинарской жизни», в которой будет представлена – в намерено мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья-бытья XVIII – начала XXI вв.
 |
| Новгородская духовная семинария. Фото начало XX века. |
Начну с основных учебных предметов семинарской программы. Священное писание Новгород Завета – преподавателями по нему были Ректор семинарии и ее Инспектор. Ректор – монах, архимандрит – вел предмет по должности, что касается инспектора, Михаила Антоновича Кедринского, то для него преподавание Священного писания в 5 классе совпало с должностью инспектора чисто случайным образом. О ректорах и качестве преподавателей умолчу, так как они оставались на своем посту обычно, короткое время, относительно же М.А. Кедринского сказать несколько слов необходимо. Вообще это был серьезный учитель, теперь сказали бы – человек прогрессивных взглядов <…>.
Михаил Антонович строго следил за дисциплиной учащихся, но без особой назойливости и нажима. Он был инициатором многих культурных начинаний в жизни семинарии. При нем и его стараниями была открыта наряду с ученической библиотекой читальня, в которой учащиеся могли знакомиться с отдельными издававшимися тогда газетами, не помню, какими именно, но это было большим новшеством, безусловно. Вспоминается один эпизод, связанный непосредственно со мной, тогда воспитанником 5-го класса. При переходе из 4 в 5 класс в качестве поощрения за высокие оценки по учебным предметам я был представлен к награждению книгой. Михаил Антонович, исправлявший тогда за отсутствием ректора, бывшего в отпуске по болезни, его должность, помню, как сейчас, пригласил меня к себе и спросил, какую книгу я хотел бы получить себе в награду. Это был период моего увлечения Надсоном и я в простоте душевной пожелал иметь этого властителя дум и мечтаний тогдашней молодежи. Михаил Антонович нисколько не возражал, и книга была куплена в великолепном переплете, красном с золотом. Оставалось оформить подарок – снабдить книгу подписями и печатью.
Как раз в это время вернулся из отпуска ректор, архимандрит Сергий. Все дело с наградами перешло к нему в руки. В один прекрасный день меня вызвали к начальству. Ректор отечески пожурил меня за желание получить в награду сочинение Надсона и сказал, что ученику духовной семинарии, да еще и старших классов, приличествует интересоваться другими, серьезными сочинениями. В результате мне была выдана книга из собственной библиотеки ректора – проф. Е.Е. Голубинский «Преподобный Сергий Радонежский и основанная им Троице-Сергиева лавра». правда, солидное издание со многими иллюстрациями. Книга же стихов Надсона была передана в ученическую библиотеку семинарии.
В годы моего ученичества в семинарии в Новгороде существовал свой городской театр. Деревянное здание театра, принадлежавшее городу, снимала на очередной сезон та или иная театральная группа, которая и водворялась в нем со своим реквизитом и составом труппы. Было тогда хорошее обыкновение: каждое воскресенье в городском театре давалось бесплатное дневное представление специально для старших классов городских школ. Билеты рассылались по школам и распределялись между учащимися администрацией школ. Получались также билеты и в семинарии. Пока я учился в 4-6 классах семинарии, я посмотрел такие спектакли как «Обрыв» Гончарова, «Анна Каренина» Толстого, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Камо грядеши» Сенкевича и ряд других (называю здесь только наиболее запомнившиеся).
По окончании сезона семинаристы подносили театру соответствующий адрес. За этим следил все тот же Михаил Антонович.
Вторым преподавателем Священного писания был Владимир Николаевич Фиников. Это был человек уже другого склада, требовавший знания текста писания «на зубок». Объяснения по предмету он давал довольно подробные, но все же в ответах учеников для него было главным именно подробное знание текста священных книг. С другой стороны, если подумать, что мог в этом отношении сделать в тогдашних условиях человек средних способностей и традиционных общих взглядов, а именно таким и был Владимир Николаевич Фиников.
Ветеранами среди учителей в бытность мою учеником семинарии были Иван Иванович Вольский и Василий Андрианович Раевский.
Первый преподавал латинский язык. Преподавал по старинке: грамматика, перевод текста, накопление запаса слов. Метод преподавания классических языков, даже независимо от преподавателя, был вообще сухой и скучный. Еще при нас старый учитель скончался и его место занял сравнительно молодой Николай Викторович Громцев. Это был другого склада человек, помещавший статьи по методике своего предмета в журнале «Филологический вестник». Правда, вообще схоластический характер преподавания его преподаватель едва ли был в состоянии.
Василий Андрианович Раевский преподавал ряд важных и серьезных предметов: философия, логика, психология, педагогика. По внешности это был высокий и громоздкий старик, малообщительный и суровый. Не носил новой форменной одежды и в классе появлялся в скромном старомодном форменном фраке с гербовыми пуговицами. Зимою в морозные дни в класс приходил в огромной шубе. С учениками в лишние разговоры не вступал и был краток <…>. Впрочем, преподавал Василий Адрианович четко, размеренно, хотя и без особых пояснений. До сих пор хорошо помню, как на уроках психологии он ясно и доказательно рассказывал о работе подсознательной памяти.
В.А. Раевский, как и И.И. Вольский, скончался, когда я еще учился в семинарии. Его место занял прибывший из Тобольской семинарии учитель философских предметов Михаил Васильевич Миролюбов. Человек еще сравнительно молодой, он вел свой предмет уже более по-современному, в обращении с учениками был мягок и общителен. При прохождении истории философии подробно рассказывал содержание философских систем разных периодов.
К числу ветеранов среди учителей семинарии можно также отнести было Андрея Васильевича Гедевского и Амвросия Николаевича Моденского. Первый преподавал церковную историю, а второй – историю гражданскую.
Андрей Васильевич Гедевский, всегда тщательно одетый, чисто выбритый, с густыми усами, вел, свой предмет аккуратно и основательно. В 5 и 6 классах он стремился дать учащимся такие сведения по предмету, которые не были в учебнике. Для этого он приносил в класс тщательно переписанные листы какой-то солидной рукописи, по которой и читал учащимся иногда в течение целого урока. Полагаю, что это был какой-то его труд по церковной истории, не удостоившийся по тем же или иным причинам напечатания <…>.
Чтение дополнительного материала не позволяло учителю лишний раз опрашивать учеников, но он доверял им и исправные из них не обманывали его доверия. Лично мне А.В. Гедевский в 6 классе за исконные четверки ставил балл, не вызывая меня к ответу. Но это касалось только учеников с крепкими, установившимися оценками. Беспечные и ленивые, а такие бывали везде, были рады, когда узнавали, что в параллельном классе «Гедеша поет» (читает материал урока и не спрашивает учеников), что давало им возможность не тревожиться по поводу неприготовленного урока.
Амвросий Никонович Моденский был во многом похож на Андрея Васильевича Гедевского: такой же степенный и обстоятельный, но в костюме и вообще по внешности менее выдержанный. Преподавание русской гражданской истории велось достаточно широко и основательно. Одной из тем для домашнего сочинения, помниться, была такая: «Русское крестьянство в царствование Екатерины II». Самая формулировка темы и замечания учителя, которые он писал в тетрадях сочинений, показывали, что он добивался по возможности глубокого усвоения учащимися предлагаемого им учебного материала <…>.
Другим учителем <…> был Петр Иванович Ильменский, преподаватель греческого языка. Он не был свиреп и жесток с учениками, наоборот, был чересчур мягок и нерешителен. Ученики пользовались этим, и уроки греческого языка превращались во что-то невообразимое по отсутствии на них всяких признаков порядка и школьной дисциплины. С другой стороны, преподаватель не был глупым человеком, он понимал свой предмет, углубленно работал над ним и даже написал не лишенную интереса специальную статью о словах греческого происхождения, но употребляющихся в обычной русской речи, таких, например, как гитара, скандал (греч. скандалон – крючок?) и др. П.И.Ильменский мог бы работать и в других условиях и обстановке, но не с подростками.
К этой же группе семинарских учителей моего времени, пожалуй, следует отнести учителя русского языка и литературы Владимира Федоровича Соколова. Добросовестный и солидный работник, выдержанный и корректный в общении, он был сухим и не эмоциональным. Когда по ходу урока ему приходилось читать отрывок из художественного произведения, он никак не воодушевлялся. Отрывок был к месту и подан добросовестно, но он не зажигал слушателей, не мог зажечь их юные души, так произносился он бесстрастным и монотонным голосом. А ведь по программе даже старой русской словесности учитель другого склада мог бы воодушевить и увлечь учащихся чтением таких образцов подлинной поэзии, как «Гремит! Благоговей сын персти!» Дмитриевича, особенно вдохновенные строфы Державина «О, Ты, пространством бесконечный» или "Глагол времен, металла звон…» Все это было приглушено, опрозаичено, увы именно так!
Слабо запомнился учитель физики Николай Иванович Созин, может быть, потому, что предмет этот в семинарии проходили за короткий сравнительно, срок. Был, правда, отдельный физический кабинет и в нем необходимый набор наглядных пособий. Были и разные опыты, Но все это быстро, неглубоко, и, вероятно, поэтому мало что осталось в памяти.
Новые языки семинаристы изучали в обязательном порядке один из двух: немецкий или французский. Я изучал немецкий. Его преподавал А.В. Тедевский. Изучалась грамматика языка, читали тексты, переводили.
Французский язык проходили под руководством Михаила Ивановича Вышеславцева, совмещающего преподавание в семинарии с преподаванием латинского языка в Новгородском духовном училище. Характер и содержание языка были те же, что и по немецкому. И опять приходится жалеть, что не приглашали для преподавания языков специалистов из числа выпускников университетов и институтов.
Помощники инспектора семинарии обычно были молодые люди, окончившие духовную семинарию. Уроков они не вели, а ожидали вакансий, освобождающихся в семинариях и духовных училищах и в нужных для них случаях покидали семинарию.
Все члены педагогического персонала Новгородской духовной семинарии были обеспечены квартирами. Ректор жил в особом, так называемом Ректорском корпусе, напротив Богородице-Рождественского собора Антониева монастыря. Инспектор занимал многокомнатную квартиру в первом этаже главного семинарского корпуса. Помощники инспектора имели квартиры в том же корпусе. Для преподавателей семинарии приобрели в свое время несколько домов по Московской улице, так называемые «Кузнецовские дома», по фамилии их бывшего владельца. При этих домах находились особые участки садов и огородов, была даже небольшая роща старых дуплистых деревьев с целой колонией грачиных гнезд на них.
Надзиратели, их было два, из окончивших семинарию, имели в здании главного корпуса отдельные комнаты.
В нижнем этаже главного здания семинарии, в боковом корпусе имели квартиры также духовник семинарии, отец Дмитрий Устрицкий и эконом протоиерей Николай Сретенский.
Необходимо сказать несколько слов для характеристики учебной работы и самого быта учащихся. Иногда духовные семинарии рисуют в красках дореформенной бурсы, но происходит от незнания фактической стороны дела. На самом деле, духовная семинария, имея в виду новгородскую в первую очередь, была в те годы, когда я в ней учился, а именно в 1908-1913 гг. обыкновенным средним учебным заведением с интернатом при нем. При этом необходимо отметить, что весь распорядок учебно-воспитательной работы и вообще всей повседневной жизни этого большого человеческого коллектива был на редкость слаженный и четкий.
Уроки начинались в 9 часов утра после утренней общей молитвы в актовом зале и утреннего завтрака – чая с булкой. Уроки шли до двух часов дня, когда звонок приглашал учеников в столовую на обед. После обеда до пяти часов вечера учащиеся были свободны и могли располагать временем по своему усмотрению. С 5 до 9 часов вечера шли обязательные занятия по приготовлению уроков следующего дня. Занятия эти проходили по классам, каждый в своем помещении. Вначале занятий проводилась проверка присутствующих на них учеников. Насколько мне помниться, ухода учеников с занятий вообще не наблюдалось, может быть потому, что дежурный из числа надзирателей и помощников инспектора неукоснительно расхаживал в коридорах и в самих классах. Все количество времени, назначенное для приготовления уроков, было разделено на 3 срока: I – 1,5 часа, II – 1 час, III – 1 час. Между ними были промежутки в 15 минут. В 9 часов вечера был ужин и вечерняя молитва и ученики расходились ко сну по своим спальням. И опять справедливость требует отметить, что после установленного часа во всем огромном здании семинарии, в котором постоянно проживало 500 человек, наступала тишина до утреннего звонка, возвещающего начало нового трудового дня и так в течение всего учебного года.
Кстати, о каникулах. В семинарии они были несколько продолжительнее по сравнению с каникулами в других учебных заведениях города. Рождественские каникулы начинались 20 декабря и оканчивались 7 января. Затем следовал перерыв в учебных занятиях на половину масленичной недели и на первую неделю Великого поста. Пасхальные каникулы занимали две недели: страстную и пасхальную, летние каникулы в разных классах начинались по-разному – в зависимости от окончания экзаменов в этих классах: с первых чисел июня и до середины месяца.
На летних каникулах помещения в семинарии были свободны – в это время производился их ремонт. Но на зимних и весенних каникулах значительная часть учащихся оставалась в стенах семинарии и пользовалась обычным содержанием. Дело в том, что воспитанники из числа проживающих у своих родителей, в отдельных уездах тогдашней новгородской губернии, таких как Тихвинский, Устюженский, Череповецкий, Кирилловский и Белозерский, просто не имели возможности выехать к себе на родину за отсутствием в то время железной дороги и другого транспорта. Приходилось проводить каникулы в Новгороде.
Повседневная жизнь семинаристов шла своим строго размеренным путем в свое время уроки, в свое время подготовка к ним, были отведены часы для отдыха и развлечения.
Каждую неделю устраивалась баня. Помещение бани было свое, тут же на дворе, не нужно было ходить в город. В младших классах мыться в бане, откровенно говоря, было трудным и малоприятным занятием. Дело в том, что сложно было пропускать через баню все классы на короткий сравнительно срок. Для бани назначался один день в неделю – пятница. В субботу баня предоставлялась обслуживающему семинарскому персоналу, притом до вечера, до всенощной. Приходилось поэтому распределять для прохождения в баню по классам и по часам. Начинали с младших, вот так и получалось, что первый, например, класс поднимали в 6 часов утра, зимой это выходило затемно и только старшие классы с удобством мылись в бане после обеда и не торопясь. Но как бы то ни было, банное омовение все воспринимали охотно и были этим довольны.
Почему-то принято считать, что содержание воспитанников в семинарии было скудным, полуголодным, что самые помещения и вообще вся обстановка, в которой они жили, была грубой и убогой. Вероятно, такое представление создавалось не без влияния тех описаний жизни духовных учебных заведений, которые оставили в нашей литературе бывшие воспитанники этих заведений, начиная с Помяловского. Но эти описания носят сугубо личный характер и в них в большинстве случаев слышится голос человека трудной судьбы, озлобленного неудачника, во многом несправедливо охаявшего воспитавшую его школу. Многое изменило и само время. И в начале нашего века условия жизни и сама обстановка в семинариях изменились определенно к лучшему. В нашей новгородской семинарии, например, само здание и все помещения в нем – классные комнаты, спальни были просто превосходными по обилию в них света, по высоте потолков, по простору помещения. Правда, в те годы не было у нас электрического освещения, но его отсутствие вполне компенсировалось достаточным количеством хорошо заправленных керосиновых ламп во всех помещениях <…>. Во время своего пребывания в семинарии я не запомнил открыто грубых кощунственных выходок по адресу религии отцов своих и дедов – может таких не было совсем. Но были скорее шутливые, чем грубо-насмешливые переделки и перестановки слов и акцентов <...>
Все это выглядело довольно безобидно <…>.
была у семинаристов и своя постоянная библиотека, так называемая «ученическая библиотека». Помещалась она на втором этаже бокового корпуса семинарии окнами на монастырское кладбище и занимала одну большую комнату, уставленную по стенам большими книжными шкафами. Заведовать библиотекой назначались администрацией ученики старших классов. Я лично был таким заведующим в течение двух лет, будучи учеником 5-го и 6-го классов. Моей обязанностью в этом звании было выдавать книги ученикам в вечерние часы занятий, на переменах во время занятий и непосредственно перед ними. Помню, были у меня и добровольные помощники из числа младших классов, которые поэтому пользовались правом нужных им интересных книг и некоторые вообще любили копаться в книгах. Я же в качестве заведующего имел то удобство, что пользовался помещением библиотеки во всякое удобное для меня время и для подготовки уроков, тогда как другие мои товарищи готовили уроки в тех же классах вместе со всеми и, конечно, не с такими удобствами. Правда, ученики старших классов, начиная с 4-го, понимали необходимость тишины и спокойствия для всех во время занятий, т.е. с 5 до 9 часов вечера и потому в эти часы в классах поддерживалась необходимая дисциплина и выдержка учащихся.
Книги, предлагаемые библиотекой учащимся, были достаточно разнообразны по своему содержанию и я в эти годы впервые познакомился со многими полюбившимися мне писателями, такими как Ж. Верн, Г. Эмар, М. Твен, а из русских авторов – Вл. Соловьев, С. Аксаков. Более широко предстали передо мной произведения классиков русской литературы, тем более, что в это как раз время в 1-3 классах семинарии мы проходили русскую словесность и ее историю.
Читал я в это время много и на основании того, что мною было прочитано, можно было определить развитие моего сознания и отметить то направление, в котором двигалось это мое самосознание. К сожалению, за давностью лет многое ушло из памяти и ушло безвозвратно и поэтому нарисовать какую-либо определенную картину в этом отношении чрезвычайно трудно. Кое-то, впрочем, можно установить по тетради записей из прочитанного, которую я начал вести еще в семинарии и которая сохранилась у меня до сих пор.
Записи в упомянутой тетради самые разнообразные. Тут и классики: Гоголь, Тургенев, Достоевский; далее следуют: Мельников-Печерский, Мордовцев, Чириков, Елпатьевский; отдельные записи имеются из произведений Л. Андреева и Бунина.
Полностью записана в тетради небольшая повесть И.Ясинского «Сфинкс» (фантазия на тему сказания о бегстве Богоматери с младенцем в Египет) и пространный отрывок из повести Салиаса «Искра Божья».
По характеру записей чувствуется, что меня увлекали в те годы картины природы, изображения в литературных произведениях возвышенных чувств. Любовное чувство дается в них не как чувственная вспышка, но как чистое и благородное переживание.
Параллельно с записями прозы велась у меня и запись поэтических произведений. Очень жалею, что тетрадь эта у меня не сохранилась, но насколько помню, характер и последовательность записей были те же, что и в тетради прозаической.
В 15-16 лет познакомился я с произведениями поэта-ученого астронома Камилла Фламмариона и в первую очередь с «Живописной астрономией» (так названа была его книга в русском издании Сытина). Видимо, читал я и его фантастические романы «Стела» и «Уранец», хотя записей из них и не имеется. Зато определенно занимало меня такие его произведение как «Множественность миров», откуда в моей тетради есть большие записи-выдержки. Необходимо заметить, что меня больше увлекала сама величественность картин звездного неба, широта и красочность фантастических построений из жизни вселенной, что в таком изобилии находит читатель в книгах Фламмариона, и менее занимали математические и астрономические выводы и подсчеты, сопровождающие те же поэтические построения в книгах прославленного фантаста-ученого.
Но что было бесспорным в моем настроении, так это сильное влияние религиозного начала. В этом нет ничего удивительного: выросший в духовной семье, прошедший все ступени духовной школы, я тем самым был уже подготовлен стать религиозно настроенным человеком. Им я и стал в действительности, притом искренне религиозным, без того налета показного и потому фальшивого благочестия, которое нередко можно встретить у многих, казалось бы самых набожных людей. На первых порах меня привлекала поэзия церковных служб и обрядов, торжественность славянской речи при их совершении, отражение всего этого в художественных произведениях, печатавшихся в школьных хрестоматиях. Всей душой я любил церковные службы, крестные ходы среди полей. В пасхальную ночь мне было жаль покидать ярко освещенный деревенский храм, а колокольный звон навевал какое-то особое настроение, сохранившееся до сих пор, особенно, когда слышишь, как поют «Вечерний звон, вечерний звон…» По этой же самой причине навсегда сохранил для меня всю свою силу и значение чудесный рассказ Чехова «Святой ночью», при чтении которого оживают в душе далекие и полузабытые картины дорогих переживаний юной, не испорченной жизнью души. Не было каких-то исканий и рассуждений, сердце требовало светлых и легких чувств и оно наводило их в поэзии религиозных порывов и переживаний.
В моей тетради много выдержек из рассказов и повестей Романа Петровича Кумова. Он умер в ту пору своей жизни, когда только начал вступать в широкую известность и славу. Мне посчастливилось познакомиться с ним еще тогда, когда я был в последних классах семинарии. Знакомство было заочным. Прочитав некоторые рассказы Кумова, я послал ему письмо, в котором, вероятно, наивно и не совсем толково свое восхищение его рассказами. Справедливость требует сказать, что и самые эти рассказы писателя были ранними в его творчестве, но они были написаны с большим чувством и говорили, что и меня интересовало тогда в первую очередь. Сами названия рассказов говорили за себя: «В гостях у батюшки», «Отец Георгий». Р.П. Кумов учился в духовной семинарии и после нее окончил университет. Он написал мне свой ответ и послал оттиски некоторых из своих новых произведений. Вскоре он становится известным писателем, сохранившим, однако, дух и характер своих первых произведений. Р.П. Кумов умер в 1919 году на Дону, откуда был родом.
В моих руках в то время была монография Дидона – красочное повествование о жизни Христа. Несомненно, читал подобные произведения Фаррара, но почему-то строки из него не попали в мою книгу записей. Зато из «Жизни Иисуса» Ренана переписана страница, где он пылко изображает свое восхищение богоподобным человеком из Назарета иудейского.
В 4-м классе духовной семинарии воспитанники знакомились по программе с началами философии и ее историей. Откликом этих занятий являются выписки из трактатов философов древности – оценка жизни и ее явлений с точки зрения сторонников стоицизма, основные начала философии александрийской школы <…>. Все эти экскурсы в философию древних времен – естественное дополнение и продолжение к тем высказываниям о религии и ее месте в жизни человека, которым уделено немало места в книге записей.
