Митрополит Московский Филарет (Дроздов) как ученый-библеист, иерарх и проповедник. Часть 1

Святитель Филарет (Дроздов), митрополит Московский

Наш краткий очерк не ставит целью ввести читателя в курс всего церковно-учительного наследия Высокопреосвященнейшего Филарета – для этого было бы мало статьи и даже монографии. Однако предоставить хотя бы общее знакомство со значением святителя Филарета (Дроздова) в путях русской духовности – пожалуй, наш долг перед этим выдающимся архипастырем.

***

Святитель Филарет – в миру Василий Михайлович Дроздов (1783–1867), родился в древнем подмосковном городе Коломне в семье дьякона. Азы школьного учения будущий церковный ученый приобретал в родном городе, а затем в философском классе Троицкой лаврской семинарии в Сергиевом Посаде, где по окончании курса был оставлен трудиться в качестве преподавателя. Бесспорно, семинария дала Василию Дроздову блестящее знание древних языков и основательную филологическую подготовку, но всем остальным он был обязан собственным дарованиям и самоотверженному трудолюбию, вызывавшему восхищение у близко знавших его современников. Не удивительно, что вскоре на молодого учителя обратил внимание куратор семинарии – митрополит Платон (Левшин), один из авторитетнейших ученых иерархов того времени. Он побудил Василия Дроздова к принятию монашества и рукоположил его в 1808 году во иеродьякона.

Внутренним желанием ревностного служителя Святой трапезы было исполнять послушание смотрителя у раки преподобного Сергия. Однако воля Господня уготовила новоначальному иноку иную судьбу. В 1809 году его неожиданно вызывают в столицу и в день Святой Пасхи рукополагают во иеромонаха. Уже через два года о. Филарету предстоит возведение в сан архимандрита с последующим назначением на должность ректора Санкт-Петербургской Духовной академии, каковую должность он исполнял до 1819 года.

Ученая и педагогическая деятельность молодого ректора была исключительно напряженной. Мне должно было преподавать, что не было мне преподано, – вспоминал он впоследствии. Святитель Филарет стоял у истоков реформы российской Духовной школы, которая заключала в себе не только обновление учебных курсов, но и внедрение русского языка в преподавание основных богословских дисциплин, имеющего заменить традиционную латынь со всем ее богословским аппаратом. Дело в том, что преподавание основных богословских дисциплин: догматики, патрологии, канонического права, философии и гомилетики (риторики) со времен первых русских академий XVII века до начала XIX-го осуществлялось исключительно на латыни.^[1] Отсюда священники, которые лучше знали языческих писателей, нежели священных и церковных, лучше говорили и писали на латинском языке, нежели на русском, более способны были блистать в кругу ученых отборными выражениями мертвого языка, нежели светить народу живым познанием истины, – как-то заметил по этому поводу владыка. Перевод основных предметов на русский язык означал первую чистку русского богословия от "латинских" (католических) штампов (stock phrases) и вместе с тем самого способа богословского мышления. Процесс этот был далеко не простым и вряд ли ему суждено было завершиться при жизни самого святителя Филарета, однако основание было положено и основание твердое.^[2]

Впрочем, отход от латинизма и переход преподавания на русский язык (в явочном порядке) еще не означал мгновенного освобождения от полуторавекового схоластического плена. Профессоров, способных преподавать не по старым избитым конспектам и не шаблонными хрестоматийными латинскими фразами, а живым русским "мыслящим" языком православного богословия, катастрофически не хватало. Не каждый воспитанник старой "латинской" школы оказывался способен мыслить на "новом" богословском языке. Чтение "собственных курсов" было чревато иного рода злоупотреблениями. В результате, исправлять положение приходилось почти каторжным трудом немногих талантливых преподавателей. Таким образом, за короткий срок с 1810 по 1817 год, о. Филарету пришлось подготовить лекционный материал по полному курсу богословских наук, от догматического богословия и гомилетики до канонического права и патрологии. Не удивительно, что в эти годы владыка жаловался на крайнее изнурение.^[3]

В 1817 году архимандрит Филарет единогласным решением членов Святейшего Правительствующего Синода был поставлен во епископа и после смены нескольких кафедр (Ревельской, Тверской, Ярославской) спустя четыре года утвердился в сане архиепископа Московского и Коломенского. Так было угодно Богу, чтобы вся дальнейшая жизнь святителя была связана с первопрестольной. Без малого 46 лет посвятил он преобразованиям, деятельному попечению и ректорству в Московской Троице-Сергиевой лаврской академии, в стенах которой воспитал целую плеяду незаурядных богословов, уже ничего общего не имевших с традициями схоластической учености. Его трудами были также реорганизованы российские духовные семинарии и епархиальные училища. Сама система среднего и высшего духовного образования была перенаправлена на то, чтобы дать, как говорил владыка, (единственно) внутреннее образование юношей к деятельному христианству, иным словом отразить самую суть всяческого образования, тем паче духовного – образовать молодых людей (независимо от их будущей духовной или светской карьеры), дать им образ, которым наделен человек в силу своего богоподобного создания (см.: Указ 30 августа 1814 года о преобразовании Духовных училищ).

Значение святителя Филарета в деле развития русской академической учености трудно переоценить и по сей день. Из некоей школьно вероучительной корпорации, какими были наши духовные учебные заведения со времен Петра Могилы и братьев Лихудов,^[4] митрополиту Филарету удалось создать принципиально новый тип ученого монастыря: ибо в понятии монастыря заключается идея послушания, и Академия стремилась воспитывать людей послушных своему христианскому долгу; тогда как в понятии ученый заключается идея свободного признания истины, и Академия уважала право свободно убеждать и право свободы убеждений.

Святитель Филарет весьма точно оценил, что лишь непрерывная связь со святоотеческой традицией является тем непременным условием, в котором единственно и может развиваться православное богословие (а не отвлеченные схоластические студии), не говоря уже о духовности в целом. Решительным шагом в этом направлении было издание переводов на русский язык творений святых Отцев. Для этой цели с благословения владыки Филарета в 1842 году создается печатный орган лаврской Академии – Творения святых Отцев в русском переводе, где издавались не только наново переведенные, но и до сих пор не известные в русском переводе памятники святоотеческой мысли. Тогда же увидело свет и Прибавление к изданию творений святых Отцев, где кроме самих текстов размещался богатый справочный аппарат и историко-филологические комментарии.

Под водительством митрополита Филарета имя Московской академии приобрело заслуженную славу не только в русской богословской науке, но и вселенской православной мысли (если так можно выразится), ибо филаретовская Академия была, пожалуй, тем апогеем, которого удалось достичь богословскому академическому образованию в Христианской Церкви (без лишнего преувеличения) за всю ее новозаветную историю. Поистине, такое осуществимо только в православном царстве в наивысший период развития его общественно-политической симфонии.

Как ректор Академии и организатор богословской науки в России, владыка Филарет сам был незаурядным профессором. О его вдохновенной способности преподать самые высокие понятия экзегезы^[5] один из учеников вспоминал так: Речь внятная; говорил (он) остро, высоко, премудро; но все более к уму, менее же к сердцу. Свободно делал изъяснение Священного Писания – все как бы лилось из уст его. Так привлекал учеников к слушанию себя, что когда оканчивались часы ему преподавать, всегда оставалось великое усердие слушать его еще более без ястия и пития. Оставлял он сильные впечатления в уме от учений своих...^[6] Еще более показательно другое свидетельство – историк Василий Осипович Ключевский, сам бывший незаурядным лектором, так отзывался о педагогическом таланте владыки Филарета: Его мысль не лишена смелости, но он не считал смелость доблестью мысли… Истину он любил открывать не вдруг, чтобы ее неожиданное появление не смутило ума или не внушило ему подменной уверенности (в том), что пытливому уму легко найти ее.

Не менее восторженные отзывы встречаем мы и в отношении святителя Филарета как незаурядного мастера пастырского слова. Один из блестящих русских историков и богословов ХХ века протоиерей Георгий Флоровский так характеризовал его проповеднический талант: Это было всегда живое слово и мыслящее слово, вдохновительное размышление вслух. Проповедь у Филарета всегда была благовестием, никогда не бывала только красноречием. Отнюдь не удивительно, что мы приводим здесь мнение далеко не современника святителя Филарета – дело в том, что все свои проповеди владыка никогда не говорил, а всегда писал и произносил по написанному (большинство их было издано еще при жизни). Таким образом, каждый из нас сегодня мог бы стать свидетелем его проповеднического мастерства. Редкий дар слова признавал за владыкой даже мыслитель-гегельянец Александр Герцен: Он мастерски владел русским языком, удачно вводя в него церковно-славянский… Как проповедник, святитель Филарет был лишен слащавого витийства, характерного для своего времени. С амвона он был весьма сдержан в слове и лаконичен, преподавая только ясную мысль и твердое учение.

Академическая школа добавила к апостольской ревности святителя Филарета еще и незаурядную компетенцию в самых разнообразных вопросах церковной практики и доскональное знание основ Священного предания, коими он всецело обязан своему безграничному старанию и терпению. Некоторые Филаретовские академические курсы, изданные еще в петербургский период, стали первыми опытами отечественной экзегетики – к примеру, 3аписки на книгу Бытия (1816), а его Обозрение богословских наук, составленное по поручению комиссии Духовных училищ (1814), впервые привело в систему и изложило дидактические задачи основных богословских дисциплин академического профиля. Богословие рассуждает, – любил повторять владыка, – православная вера во всей полноте своего догматического содержания должна стать живым началом и средоточием жизни; это содержание веры каждый должен не просто запомнить, но обязательно усвоить взыскующей мыслью и всецелой душой, ибо христианство не есть невежество, но премудрость Божия.

Однако сам Филарет был внутренне чрезвычайно сдержан в своих богословских рассуждениях и других призывал к такой же ответственной сдержанности. Протоиерей Георгий Флоровский отмечал, что была у владыки некая почти инстинктивная потребность оправдывать каждое свое богословское заключение. Отсюда и все его оговорки о Предании: В предметах, которые не в круге опытов настоящей земной жизни, – говорил Филарет, – не надежно полагаться на собственный философствующий разум, а надобно следовать Божественному откровению и объяснениям онаго, данным людьми, которые более нас молились, подвизались, очищали свою внутреннюю и внешнюю жизнь, в которых потому более прояснялся образ Божий и открылось чистое созерцание, которых дух и на земле ближе нашего граничил с раем. Именно тонкое чувство Предания и богословской ответственности делало его облик подчас весьма строгим, что довольно контрастно отразилось в памяти современников наравне с его личным смирением и совершенной тихостью. В этом загадка и объяснение богословского таланта владыки Филарета, имевшего такое непреходящие влияние на современников. Однако прямых учеников у него почти не было, трудно говорить и о богословской школе, ибо школа предполагает систему, но богословие Филарета не было системой – оно было единством живого опыта Церкви и глубины его личного умного созерцания. В результате святитель Филарет создал нечто большее – духовное движение, в рамках которого воспиталось целое поколение не только богословов, но и всей православной русской интеллигенции.

Частичка духовного наследия святителя Филарета осталась и на гимнографической ниве. Когда в августе 1814 года последовал императорский указ Священному Синоду об учреждении 25 декабря (ст. ст.) благодарственного молебна в честь и память избавления Церкви и державы Российской от нашествия галлов и с ними дванадесяти язык (то есть наполеоновских полчищ и иже с ними), составление особого чина молебствия было поручено именно архимандриту Филарету. Уже в следующем году составленный им чин был утвержден и разослан по церквам для совершения молебного пения в день Рождества Христова, ибо именно в этот светлый день легендарного 1812 года враг был изгнан за пределы России.

Не одно поколение русских писателей и поэтов было тесно связано своими творческими корнями с митрополитом Филаретом, самим бывшим мастером слова и умевшем ценить литературный талант современников. Достаточно назвать хотя бы имена А.С. Пушкина, Н.В.Гоголя, В.А.Жуковского, Ф.И.Тютчева, с кем владыка имел личную переписку и оказал определенное влияние на их творчество. К примеру, однажды Александр Сергеевич Пушкин, будучи а апофеозе своей славы, но в очередной раз испытывая страдания "жизненной безысходности", как-то излил свои смущения и чувства в известных четверостишиях Дар напрасный, дар случайный… (1828). Владыка Филарет, получив эти стихи (вероятно, через свою духовную дщерь Елизавету Хитрово), увидел в них не иначе как стон потерявшейся души, ропот самопожирающего отчаяния и, как духовный врач, сам взял в руки "лиру" и ответил также стихами:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум.

Поэт понял поэта и с воодушевлением написал:

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном трепете поэт.

Однако в одной из рукописей Пушкина последняя строфа читается несколько иначе:

Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном трепете поэт.

Из опубликованных произведений святителя Филарета^[7] наиболее известны его вдохновенные Слова и речи, содержащие прекрасные образцы проповеднической практики своего времени и сразу же переведенные на несколько европейских языков; из догматических: Изложение разностей между Восточной Церковью и Западной в учении веры; Начертание церковно библейской истории (1816) и популярные вероучительные: Пространный и Краткий катехизисы (1823/28), где глубина и строгость богословия гармонируют с простотой языка и максимальной доступностью изложения. Полемический характер носят его Разговоры между испытующим и уверенным в православии Восточной Греко-Российской Церкви (1815), а также Беседы к глаголемому старообрядцу (1835), являющееся уникальным собранием отечественного церковно-археографического материала. Представляя эти Беседы в форме катехизического диалога по вопросу обрядовой реформы середины XVII в. и современной богослужебной практики, владыка привел в них в качестве неоспоримого аргумента огромное количество выдержек из древних богослужебных книг и данных церковной археологии. Теперь, когда множество бесценных памятников русской церковной старины оказались безвозвратно утраченными, сами Беседы стали ценнейшим историческим источником, благодаря которому можно представить себе не только тот огромный пастырский и ученый труд, который взял на себя владыка Филарет, но и хотя бы отчасти восстановить картину древнерусской церковной культуры и традиции.

Вообще, надо отдать должное, что, стремясь преодолеть раскол, потрясший во второй половине XVII века Русскую Церковь, владыка Филарет прикладывал огромные усилия на утверждение старообрядческого единоверия, открывающего путь к русскому церковному примирению для многих ревнителей древней обрядности.^[8] К середине XIX века в России насчитывалось уже 179 единоверческих приходов, а также несколько монастырей и скитов, в том числе и в Москве. Особым по важности событием стало освящение 3 апреля 1854 года Никольской единоверческой церкви на Преображенском кладбище в Москве. Торжественное богослужение тогда совершал сам митрополит Филарет, будучи облаченным в древний саккос своего предшественника по первопрестольной кафедре митрополита Московского Макария (†1563). За Божественной Литургией использовались древние священные сосуды и антиминс, освященный патриархом Филаретом Никитичем (†1634). В том же году единоверие утвердилось в одной из наиболее старых и авторитетных московских старообрядческих общин на Рогожском кладбище. В 1862 году в Москве был также основан женский единоверческий монастырь на Всехсвятском кладбище, а в 1866 году – мужской Никольский монастырь. Для уврачевания раскола владыка по своему архипастырскому дерзновению не раз прибегал к широкой икономии в отношении к обращающимся. Так, по его благословению в 1865 году викарным епископом Дмитровским Леонидом (Краснопевковым) в Троицкой московской единоверческой церкви был совершен чин присоединения к единоверию членов Белокриницкой раскольнической иерархии – епископов Онуфрия, Пафнутия и нескольких других клириков.^[9]

В бытность митрополита Филарета постоянным членом Святейшего синода и при его непосредственным участии произошло знаменательное событие возвращения в 1831 году в лоно Православия из Унии величайшей святыни западной Руси Свято-Успенской Почаевской лавры. Позднее под водительством епископа Литовского Иосифа (Семашко) к Православию обратилась почти полутора миллионная паства на Волыни, Подляшье и в белорусском полесье. Торжественный акт был принят в Неделю Православия 1839 года на соборе униатских архиереев в Полоцке.

Однако Преосвященный Филарет был не только ректором, "синодалом" и реформатором российской церковной науки. Все это, бесспорно, составляет его громкое имя и в первую очередь характеризует его историческое значение на перепутье эпох и событий Русской истории. Но нельзя не отметить, что в свое время владыка был еще и тонко чувствующим пастырем и проницательным собеседником, находя полный любви и снисхождения общий язык как с завзятыми "миролюбцами", так и "тихими безмолвия рачителями"… Будучи, по воспоминаниям современников – истым ревнителем монашеского чина, он предпочитал в отношении к своим подопечным строгость и нелицеприятие, но был весьма сердоболен и взыскивал с большим рассуждением: Надобно терпеть немощи в надежде исправления, но надобно беречься, чтобы послабление слабым не обратилось в искушение другим, некрепким, чтобы гнилой член не безобразил и не заражал тела, – заметил как-то в одной из своих проповедей владыка.

Служение Российскому престолу святитель считал своим архипастырским долгом. Именно владыкой Филаретом был составлен и долгое время по воле императора Александра I в тайне сохраняем в Успенском соборе Московского кремля Высочайший манифест о назначении наследником престола Великого князя Николая Павловича. По смерти Александра I святитель своими спокойными и продуманными действиями способствовал тому, что присяга его младшему брату Николаю I в Москве прошла без каких бы то ни было волнений, в то время как в столице произошло революционное выступление декабристов, воспользовавшихся временным замешательством в связи с присягой новому императору как поводом для уничтожения монархии в России. В знак монаршей благодарности 22 августа 1826 года архиепископ Филарет был возведен в сан митрополита.

Однако, несмотря на все верноподданнические императивы, на поводу у соблазнов своего времени святитель не шел, даже если они имели "Высочайшее" происхождение. Показательна в этом отношении история с освящением Триумфальных ворот в Москве, воздвигнутых в честь победы над Наполеоном и украшенных статуями языческих божеств, вполне пристойных для эстетического воодушевления своего времени, но "не вполне" годных для православного миропонимания и духа. Разумеется, такая торжественная церемония в обязательном порядке должна была происходит в присутствии царствующих особ, а следовательно – и при участии самого Московского митрополита. Однако произошло нечто беспрецедентное. Когда флигель-адьютант Николая I изложил просьбу императора освятить ворота, владыка, понурив голову, сухо ответил:

– Слышу. Флигель-адьютант продолжал:

– Государю Императору благоугодно, чтобы Ваше Высокопреосвященство сами изволили быть на освящении. Святитель отвечал тем же: Слышу.

– Что прикажете доложить Государю Императору?

– А что слышите, – отвечал тем же невозмутимым тоном владыка.

Когда Государь спросил флигель-адьютанта: А что Филарет?, – тот доложил, что ничего толком не понял и передал разговор с митрополитом дословно, как говорится, "в лицах".

– А, так я понимаю, – заметил Государь. – Приготовить лошадей: я сегодня же уезжаю.

Таким образом, торжества у Триумфальных ворот так и состоялись без Государя и митрополита, молебен отслужил полковой священник, и церемония на этом считалась исчерпанной. Неудивительно, что с 1841 года и до конца жизни, оставаясь по титулу членом Синода, маститый иерарх больше не приглашался на его заседания в столице (исключением был лишь Синод 1856 года, перенесший по случаю коронации нового императора свои заседания в первопрестольную).^[10]

Правда, справедливости ради следует сказать, что инцидент с Триумфальными воротами навел на святителя крайнее смущение:

– Да уж хорошо ли я поступил? – говорил он своему духовнику лаврскому наместнику отцу Антонию (Медведеву), – раздражил Государя. Я не имею достоинств святителя Митрофана.

– Да и не берите их на себя, – подкреплял его о. Антоний, – а помните, что вы епископ христианский, пастырь Церкви Христовой, которому страшно одно: разойтись с волею Иисуса Христа.

Инцидент с Триумфальными воротами – лишь частный случай внутреннего наложения архипастырской совести и верноподданнического долга, где совесть пастыря Христовой Церкви и осознание всего того, над чем он поставлен, оказались для святителя Филарета выше любого иного "внешнего" служения. Будучи подвижником теории православной государственности, святитель тем не менее решительно и недвусмысленно напоминал о внутренней независимости Церкви и ревностно восставал против всякого нарушения принципа симфонии духовной и светской власти со стороны тех, кто рассматривал Церковь как "ведомство православного исповедания", а в клире видел не более, чем чиновников этого ведомства.^[11] Государственная теория митрополита Филарета – теория Священного царства, как оказалось, далеко не во всем совпадала с николаевским официозом. Согласно Филарету, Государь всю законность своей власти получает от церковного Помазания, то есть в Церкви и через Церковь. Таким образом, помазуется только Государь, но не государство, а стало быть органы государственной власти в церковных делах не имеют никакой юрисдикции. Однако Филаретовский образ мыслей был чужд государственным деятелям Николаевского времени, которым он казался слишком уж либеральным. И тем не менее владыка смиренно и настойчиво стремился проводить в жизнь те идеи, которые казались ему оправданными и необходимыми с точки зрения нужд Церкви.

Впрочем, не это было определяющим для нас сегодня то огромное, почти судьбоносное значение святителя Филарета в путях русской духовности. Посему стоило бы перейти к рассказу о том, что сам владыка считал главным делом своего жизненного пути – а именно, переводе на современный русский язык текста Священного Писания (см. продолжение).