«Это невозможно терпеть – кричите! Я вам приказываю!»

Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
М.Ю.Лермонтов

Глава 1

Алексей Петрович Маресьев Незадолго до поступления в институт, в 1980-е, мне представилась возможность познакомиться с Алексеем Петровичем Маресьевым, который был прототипом летчика Мересьева из «Повести о настоящем человеке». Бориса Полевого. В 63-м гвардейском истребительном авиационном полку, где Маресьев был помощником командира, заместителем командира эскадрильи служил мой дед, тогда гвардии капитан Николай Иванович Почечуев.

Их боевое братство, проверенное войной, продолжилось и в мирные годы, после войны. Дед рассказывал, как тяжело было возвращение с фронта. Несмотря на величайший подъем духа и радость победы, разруха и нужда были страшные.

Два товарища-летчика договаривались с водителем полуторки или эмки и ехали за город, в деревню – на только что убранные картофельные поля. Алексей и Николай, увязая инвалидными палками в грязи свежевскопанной земли, набирали за день по одному или паре мешков картошки, оставленной местами после уборки. Как-то ухитрялись привозить ее и запасать на зиму.

Мне представлялась серая полоска шоссе, на обочине – заляпанная грязью эмка, и под мелким, моросящим дождем два офицера в кожаных летных плащах, прихрамывая, ходили по краю большого картофельного поля, перерезанного ровными посадками березок. Мимо изредка проезжали грузовики. На небе рваные тучи собирались в сплошное полотно и замирали над серой землей, создавая картинку из черно-белого фильма. Иногда резкие порывы шумного ветра приносили заряд моросящего дождика, иногда проглядывало еще теплое осеннее солнце. Наполнив мешки и покурив, офицеры загружали картошку в багажник и уезжали…

***

Я был еще слишком мал или беззаботен, чтобы записывать эти рассказы. Я жил ими, они наполняли мою фантазию и, казалось, никуда не могли уйти или забыться. Мы очень дружили с дедом, и я думал, что и он не может уйти. Я спрашивал его: дедушка, а как люди умирают? И он показывал мне, спокойно закрывая глаза и легким движением выпрямляя голову, на мгновение замирая, как отходят люди в мир иной. Это спокойствие передавалось и мне. Я знал, что в любой ситуации дедушка поступит спокойно и правильно. Я не боялся, когда его периодически увозили в госпиталь на лечение. Ведь он герой, и если ему суждено умереть, то сделает он это спокойно, закрыв глаза, легким движением выпрямив голову и замерев. Так, видимо, и произошло в последний раз. Ему было уже 80 с небольшим лет. И в этот момент я осознал, что ветераны уходят навсегда, и с ними уйдет эта живая связь с памятью войны.

Когда деда не стало, я сразу почувствовал эту потерю памяти. Это напугало меня, нарушило связи и внутреннюю устойчивость, некий нравственный баланс, и я поспешил его восстановить. Мне удалось через мою бабушку найти телефон Алексея Петровича, и я напросился к нему на встречу. В то время он был ответственным секретарём советского Комитета ветеранов войны, почетным гражданином многих городов. Поводом было интервью с ним для статьи о деде и других ветеранах-однополчанах.

Они были настоящими русскими богатырями, с великой любовью к Родине, надеждой на лучшее будущее и верой в человека

Я уже не вспомню дословно первых фраз разговора, но меня поразила простота, бодрость и внутреннее смирение Алексея Петровича. Самым неожиданным было то, что он в ответ на мое приветствие вскочил и буквально выбежал из-за стола, чтобы пожать мою руку. Я знаками пытался объяснить: не стоит, сидите, я подойду сам, – но в Маресьеве была такая энергия, такая решимость, что стало понятно: он – хозяин своей судьбы. Сразу стало ясно, как этот человек выбрался из морозного лесного плена. Уже не требовалось объяснять, как он после ампутации обеих ног смог встать на протезы, доказать придирчивым врачам, что он летчик-истребитель, и продолжать летать и бить врага.

Алексей Петрович очень тепло общался со мной. Мне даже показалось, что он уделил мне больше времени, чем это было необходимо. Наверное, он отнесся ко мне как к внуку, а не журналисту, и дал мне время еще глубже понять это чудесное поколение русских советских людей. Они жили в Советское время, в страшные годы безбожия, и вместе с тем были настоящими русскими богатырями, с великой любовью к Родине, надеждой на лучшее будущее и верой в человека. Верой в человека, как образ Божий.

Глава 2

Маресьев прибыл в полк, где служил мой дед, накануне одного из самых кровавых и страшных сражений Второй мировой войны – Курской битвы. В первый период войны каждый седьмой советский летчик погибал в свой первый боевой вылет. Даже децимация (казнь каждого десятого римского легионера, как мера дисциплинарного наказания) в древнем Риме была более гуманной. Обучение проводилось по ускоренной программе «взлет-посадка». А вести бои приходилось с немецкими асами, которые победно пролетели над всей Европой.

Дубовые листы на фюзеляжах немецких асов были их визитной карточкой. Немцы преклоняются перед техникой. Можно сказать, они сами – часть этой техники. Даже немецкий язык построен как технически сложная, но до мельчайших подробностей отрегулированная машина. На каждый вопрос есть ответ, почти нет исключений. И вот, эти сытые, спортивные, правильные немцы, с большим опытом, на прекрасных, технически безупречных машинах, летали над Курским выступом и контролировали воздушное пространство над лавиной прекрасных, быстроходных бронированных дизельных машин, в которых сидели спортивные, сытые, прекрасно обученные, правильные немецкие танкисты. Была только одна проблема. Все это было на русской Белгородско-Курской земле...

***

Николай Почечуев к этому времени уже не был новичком. Кадровый офицер, прошедший прекрасную летную школу, начинавший летать еще на аэропланах в начале 1930-х, был вызван в действующую армию в ноябре 1942 года. За полгода уже было сделано 116 боевых вылетов, сбито 7 самолетов противника. На его самолете тоже можно было нарисовать дубовый лист аса. Разносторонний опыт ведения боевых операций по прикрытию наземных войск, сопровождению бомбардировщиков, разведки стали тем дополнительным вооружением, с которым дед бил врага и чувствовал себя уверенно и бесстрашно.

По поводу бесстрашия дед как-то сказал мне: «Все люди боятся. Смелый – не тот, кто не боится. Кто не боится – тот дурак или больной. Смелый – тот, кто может страх перебороть». Не всем это удавалось.

Смелый – не тот, кто не боится. Кто не боится – тот дурак или больной. Смелый – тот, кто может страх перебороть

Один случай был в самом начале войны. В тот день эскадрилья, в составе которой летели Николай Почечуев и Вадим Н., поднялась в воздух для охраны бомбардировщиков. В состав эскадрильи были включены и молодые летчики, и опытные. Вадим был один из еще необстрелянных. Погода была серая, тяжелая. Дождя не было, но облачность лежала бесформенной массой, обрезанная внизу ровной линией, как на невидимой плоскости, а сверху облака клубились рваными серыми хлопьями размером с огромный дирижабль. С земли солнце было видно сквозь зияющие воздушные каньоны.

Эскадрилья прикрытия уже возвращалась на свой полевой аэродром. Оставалось лететь несколько минут. В этот момент в шлемофонах раздался голос наземной станции: «Я – крепость один, я – крепость один. 9 мессеров, курс 90, высота 3000». Это означало, что немцы отправили вдогонку отбомбившимся советским самолетам группу истребителей «Мессершмитт 109».

Кто-то сосредоточенно заработал, отстраиваясь в боевой порядок, кто-то не слышал ничего, кроме стука собственного сердца, от волнения. Последовала команда – снизиться до 1500 метров, уйти ниже облаков. На малых высотах советские истребители имели больше шансов выиграть состязание в скорости и маневренности, так как форсаж можно было давать только на высотах до 2000 метров.

Мягкий толчок – и машина вышла из облаков. Зашел в вираж. Теперь земля цвета хаки медленно проворачивалась у него над головой. Вадим успел разглядеть черные силуэты немецких самолетов. В этот момент он даже не услышал, а как-то почувствовал, как глухие чувствуют вибрацию звука, что пули пробивают обшивку его машины, и инстинктивно прибавил газ, стараясь выскочить из-под огня. Чтобы выйти из виража, он слишком резко потянул ручку на себя, самолет пошел вверх, и Вадим снова очутился в молоке. Удерживая машину от маневрирования и стараясь придать ей устойчивость, он дал ручку от себя и сбросил скорость. Снова легкий толчок, и машина вышла над облаками.

Вадим вышел из боя. Медленно разворачивая самолет, Вадим планировал на большой круг в сторону аэродрома. Повинуясь уже не разуму, а заполнившему его страху, Вадим вытащил табельный пистолет ТТ и выстрелил себе в левую руку. Пуля прошла через мягкие ткани, разорвала гимнастерку и пробила стекло. Кровь отпечаталась на стекле и приборной панели. Затянув руку выше простреленного места, он повел самолет на посадку…

Дальше все было буднично. На базу вернулись лишь три пилота, в том числе мой дед и Вадим. Провели баллистическую экспертизу и определили, что пробоина на стекле соответствует патрону калибра 7.62 мм, выпущенному из пистолета ТТ с близкого расстояния. Вадима судил военный трибунал.

***

Начало сражения на Курской дуге 12 июня 1943 года, наверное, можно сравнить с Апокалипсисом. Артиллерийская подготовка из сотен орудий, тысячи танков, самолетов, сотни тысяч бомб, взрывы и скрежет металла, крики и кровь, гром и пламя. Как рассказывал мой дедушка, на земле горело и плавилось все. Такая была высокая температура от пламени, взрывов и орудийного огня и июльской жары. На многие километры земля была покрыта плотным, едким дымом.

Гвардеец Николай Почечуев получил приказ вылетать рано утром. Разведка обнаружила немецкий самолет-разведчик. Вылетели в паре. Ведомым шел Прохор К., молодой выпускник летной школы (взлет-посадка). Солнце поднялось уже по-летнему высоко. Оно почти стояло на своих лучах, просвечивающих через небольшие облачка, как на ногах, и казалось похожим на исполинскую фигуру слона работы Дали. Николай направил свой Ла-5 прямо к нему.

От солнца проще всего заходить. Оно слепит стрелков и лишает противника преимущества в вооружении. Набрав высоту и определив свою цель, Николай заложил вираж для выхода на огневую позицию.

– Атакую, – сообщил он ведомому.

Стремительно начав пикирование, советский ас двумя короткими очередями подбил «Фоккевульф 189». Из левого мотора разведчика сначала показался яркий всполох – и сразу же повалил черный густой дым. Николай проверил высоту и начал вираж, чтобы отследить падение.

– Мессеры на 12, – прозвучало в наушниках.

Неизвестно откуда, сверху, из-за маленьких облачков выскочили четыре фашистских истребителя.

– Атакуй, я прикрою, – скомандовал Николай.

Обзор был хороший, мишени были как на ладони. Длинные трассы от пуль советского ястребка располосовали небо.

– Атакуй, – еще раз скомандовал Николай.

– Все, – ответил ведомый, – у меня больше нет снарядов.

– Ээээх... – выругался Николай. Он знал характерную ошибку начинающих летчиков. Молодые часто в запале атаки нажимали гашетку и расстреливали весь боезапас за считанные секунды.

– Прикрой, атакую, – снова Николай стал ведущим.

Он отрегулировал боковые створки и закрылки для увеличения скорости. Облачности почти не было, все было видно, как на ладони. Серия горячих снарядов, которые оставляли на своем пути пенные трассы дымков, расчертила небо. Еще один немецкий самолет задымился. Второй пилот только успевал удерживаться на хвосте.

Немцы поняли, что произошло, и рассекли нашу пару. Один гнал Прохора, двое остальных заложили вираж и на разной высоте атаковали Николая с левой стороны.

Резкая боль пронзила ногу и лоб с левой стороны и раскатилась на все тело. За шумом мотора не был слышен звук порванного металла и треск лопающегося стекла. Густая темная кровь забрызгала очки и лобовое стекло. Правый глаз еще мог смотреть. Пилот взглянул вниз на левую ногу. Из порванного хромового сапога, залитого кровью, торчала белая кость.

Из порванного хромового сапога, залитого кровью, торчала белая кость

Соленый привкус крови и запах гари наполнили рот и нос. Оглянулся назад: за самолетом потянулся конус дыма. Счет шел на секунды. Чем быстрее падает горящий самолет, превратившийся в факел, тем опасней оставаться внутри. В любой момент может произойти взрыв. Николай открыл кабину и, подтянувшись на руках, начал переваливаться за борт. От боли глаза закатились, и по рукам прошла дрожь. Главное – не потерять сознание. Очки наполнились кровью, и он их сдернул. Кровь сдувало ветром, но левый глаз не видел, и боль, казалось, раздавливает голову. Оттолкнулся от корпуса самолета и завис над ним. Воздушные потоки, жар пламени и едкий дым полыхнули в лицо, перехватило дыхание.

Самолет зазвенел, загудел и ушел вниз вместе с удаляющимся, похожим на стон какого-то огромного чудища, звуком.

– Главное – не потерять сознание, – автоматическим движением проверил кольцо и приготовился дернуть его, чтобы открыть парашют…

***

Когда молодой механик из московского паровозного депо Николай Почечуев пришел поступать в летное училище в конце 1920-х годов, это дело было еще в новинку. Здоровье было у него прекрасное. Его часто просили на деревне забить быка. Делал он это без всяких хитрых приспособлений. Кулаком. Весь секрет, рассказывал он, в том, чтобы резко ударить точно между рогов. Секунда – и здоровый бычок под сто килограмм падает на землю, даже не дергая ногами.

Старший из четырнадцати детей, он рано заменил отца в хозяйстве. В голодные 1920-е годы, чтобы прокормить семью, батрачил, а потом ушел в Москву на заработки.

Меня в детстве очень удивил ответ деда на мой вопрос о смысле жизни. Я сформулировал его, наверное, не очень научно, зато очень точно: «Что, дедуль, для тебя самое главное в жизни?».

Меня поразило то, что я услышал. Вернее, этого ответа я совсем не ожидал, и поэтому некоторое время даже не мог его осознать и думал, что дед неправильно понял вопрос. Я-то спрашивал героя, в чем он видит свою основную цель в жизни, и надеялся на патетический ответ – типа, «чтобы спасать людей, помогать ближним, защищать Родину». А он, как всегда, почти не раздумывая и просто, ответил: «Главное в жизни – учиться».

Этот ответ меня, прямо скажу, разочаровал. А понял я его только спустя годы. Только учение, познание Божьего мира и себя, поиск и изучение себя, приближение себя к тому Образу, по Которому мы все созданы, может дать человеку насыщение. Именно по этому пути идет любой мыслящий человек.

Он ответил: «Главное в жизни – учиться». Этот ответ меня разочаровал

Как Ломоносов шел учиться сквозь архангельскую стужу, так и дед сквозь прелести и соблазны жизни шел к новому. Он считал свой выбор очень перспективным, так как движение авиаторов еще не было массовым и только зарождалось. Комиссию в летную школу прошел легко и был зачислен. Дальше – напряженная учеба. Потом экзамены.

Практический экзамен включал полет с инструктором на самолете. Экзамен принимал Владимир Коккинаки, известный впоследствии летчик-испытатель, участник первого беспосадочного перелета Москва – Северная Америка (1939 г.). Полеты (экзамен) проводились на двухместных аэропланах Р-1 или У-1. Одним из заданий был полет с инструктором по неизвестному заранее маршруту, без приборов. Погода была замечательная. Зеленая молодая трава и молодые листочки деревьев радовали глаз. Нежные цвета голубого неба и изумрудной зелени наполнялись солнечным светом и оживали. Хорошо, что не было облачности и ветра.

Николай, готовясь к вылету, стоял на летном поле с остальными курсантами. Его товарищ Протасов уже закончил упражнение. Издалека был слышен крик Коккинаки, который вместе с экзаменуемым отходил от самолета. Инструктор разносил нерадивого выпускника со всей присущей грузчикам (Коккинаки в молодости подрабатывал в Новороссийском порту) премудростью в использовании бранной лексики. Когда Протасов подошел к кучке курсантов, вытирая пот, он как-то виновато стал объяснять, что мол, инструктор очень крут и, видимо, сегодня не в настроении. Весь полет он кричал, делал замечания и ругался.

Николай должен был идти следующим. Экзамен состоял из двух кругов, одного пробного и одного зачетного. Необходимо было внимательно следовать указаниям инструктора и, проложив маршрут в первом круге, повторить его самостоятельно, не отклоняясь, во втором.

Ни на минуту не отвлекаясь от указаний Коккинаки, он старался запомнить какие-нибудь ориентиры для самостоятельного полета. На высоте это сделать сложно, т. к. на небе нет ориентиров, которые бы не двигались. Боковым зрением ему удалось зацепиться за малоприметное озерцо на опушке леса, над которым пролетал самолет. Ага, вот! Машина описала ровный круг над озером и сделала еще один поворот у кромки поля. Теперь была очередь курсанта самому повторить траекторию полета.

Самое поразительное было, что инструктора как подменили. Он молчал. Он ничего не говорил. Не ругал, но и не говорил ничего одобрительного. Николай вел машину по намеченным точкам и ориентирам. Вот блеснуло озерцо, здесь поворот. Дано разрешение на посадку – и опять молчок.

– Ну, – подумал Николай, – на меня и кричать бессмысленно. Точно завалил экзамен, даже время не тратит со мной.

Но вышло наоборот. Почечуев Николай сдал экзамен, а Протасов – нет.

Тогда, в летной школе, курсанту Почечуеву задали вопрос, кем хочешь быть: морским летчиком или сухопутным, и Николай, подумав, выбрал сухопутную авиацию. И вот сейчас, над Курской землей, этот выбор стал для него выбором между жизнью и смертью.

***

Еще раз проверил кольцо. Внизу четко виден изгиб леса, короткий перелесок, поле и тоненькая змейка речки, поросшей по краям кустарником. Если бы это было море, то шансов выжить практически не было. Николай решил делать затяжной прыжок. Это значит – открыть парашют прямо перед землей. Делалось это потому, что часто немцы расстреливали парашюты выпрыгнувших летчиков, и они разбивались….

Главное – не потерять сознание… «Еще рано». Мессеры продолжали барражировать в надежде на добычу… «Главное – не потерять сознание». Запах гари и восходящие потоки мешали дышать, боль от разбитой ступни поднималась выше, к колену, и отдавала в спину. Голова кружилась и разваливалась на крупные ломти.

Главное – не потерять сознание… «Еще рано». Мессеры продолжали барражировать в надежде на добычу

Внизу стали различимы стволы деревьев на опушке. «Пора!» Резким движением дернул кольцо. Парашют хлопнул над головой, раскрылся, и движение стало плавным. Земля уже рядом, и чем ближе, тем быстрее увеличивались деревья, становились различимыми отдельные ветки, изгибы коры, цветы… Приготовился сесть на здоровую ногу и левую руку.

Толчок – и острая боль в руке. Сверху, как шляпкой гриба, накрыл купол парашюта. Запах гари, отдаленный гул боя, отдельные выстрелы невдалеке.

Купол парусинового парашюта был похож на потолок больничной палаты, только зачем в палате такая высокая трава, и почему к запаху травы прибивается запах гари? Он начинал терять сознание. Внезапно донеслись голоса. Он четко различал русскую речь. «Власовцы», – подумал Николай. Он здоровой рукой достал пистолет, взвел курок и, стиснув от боли зубы, второй рукой передернул затвор.

«Сдавайся, ты окружен!» – раздался крик совсем рядом. Николай еще крепче сжал свой ТТ. Громыхнула очередь из ППШ по парашюту. Тонкие спицы света прокололи воздух внутри него. Волна пробежала по ткани, край приподнялся, и летчик увидел звездочки на пилотках.

«Свои», – успел подумать Николай и потерял сознание, пальцы ослабли, пистолет начал медленно сползать вниз.

***

Когда Николай очнулся в госпитале, то сначала подумал, что он заснул там, на опушке, под парашютом. Такой же белый с полосами потолок. Ему очень повезло. Пуля не задела череп, а лишь распорола надбровье. Несмотря сильную потерю крови, состояние его было стабильное. Самая большая проблема была в раздробленной разрывным снарядом ноге. Надо было быстро действовать, чтобы избежать гангрены. Военврач, пожилой доктор в очках, с очень внимательными глазами, настаивал на операции:

– Вы понимаете, если мы вас отправим в тыл, – говорил он, немного наклонив голову и заложив обе руки за спину, – может начаться заражение, и вы потеряете ногу. Но проблема, уважаемый товарищ летчик, что у нас нет здесь анестезии.

– Делайте, – ответил Николай.

– Нет, вы не понимаете, мне придется вас привязать. У вас очень много мелких металлических осколков, они перемешаны с раздробленными костями. Мне нужно все это чистить. Это страшно больно.

– Делайте так. Я выдержу, – подтвердил раненый.

– Ну, хорошо, – ответил врач и еще раз внимательно посмотрел на Николая.

– Готовьте операционную. И дайте ему стакан водки, – скомандовал он кому-то в сторону.

...После первых минут операции врач не выдержал и через марлевую повязку, на которую стекали капельки пота и попадали кровавые брызги, произнес:

– Кричите, будет легче.

Николай еще сильнее сжал зубы.

– Кричите, я вам говорю.

Капитан помотал головой и попытался изобразить что-то вроде улыбки. Зубы уперлись друг в друга и, казалось, вдавились на полмиллиметра. Пальцы сжимали операционный стол с такой силой, словно стали плотнее металла.

– Это невозможно терпеть, кричите, я вам приказываю, – скомандовал доктор через 30 минут операции.

– Не надо кричать, только всех напугаю, – услышал он в ответ уже ослабевающий голос Николая.

Когда офицера увозили из операционной, врач, протирая марлевым тампоном очки, повернулся к медсестре и полушепотом сказал: «Поразительно... Это настоящий солдат, настоящий герой».