«У верующего человека обязанность одна – быть человеком»

Александр Николаевич Стрижёв (род. 12 августа 1934) – русский писатель, литературовед и историк русской культуры. Автор очерков и книг, посвящённых церковной истории России, подвижникам веры, русским духовным писателям, которые замалчивались в советский период: С. С. Бехтееву, А. П. Глинке, Н. Д. Жевахову, А. О. Ишимовой и др. Лауреат Патриаршей литературной премии 2019 года.

Сегодня у нас день необычный и очень знаменательный, потому что мы имеем честь быть дома у нашего прославленного автора, писателя Александра Николаевича Стрижёва. Поводом, который отчасти послужил для нашей встречи, явилась новая книга Александра Николаевича под названием «Живые встречи». Наша сегодняшняя встреча тоже живая, смею вас уверить. Эта книга отчасти автобиографическая, поэтому дальше будет говорить сам Александр Николаевич Стрижёв.

Александр Николаевич Стрижёв

***

Народ был верующий у нас, богомольный…

Я родился в селе Тарадеи, что неподалеку от города Шацка. Может быть, не все знают, что есть такой славный в России город. Наш город-крепость возник в 1553-м году, еще при Иоанне Грозном, как крепость, которая защищает Московию, Московское царство, от Дикой степи. И эти крепости, начиная с нашей (потом шли и другие, до Волги), затем стали городами и известны сегодня как Тула, Белгород, Курск. Это все крепости, их было 25. Вся Россия, все Московское царство было ими огорожено. Было под защитой этих крепостей. И наши люди, вот мои предки, они были стрельцами. Это примерно то, чем является сегодня казачество. Казаки – мужественные люди, со своей историей, а стрельцы, как известно, были верны царевне Софье, за что и пострадали при Петровских реформах. Одним словом, стрелец – это был крепкий русский человек. И он сидел при земле. При земле, потому что бои же не были все время. Все же редкие стычки были с врагами, а остальные дни – это дни мира. Поэтому стали пахать, сеять, кормить семью, держать скот.

И вот, возле города Шацка стали возникать слободы и села. Чем в древности село отличалось от деревни? Обязательно в селе должен быть храм. Народ был богомольный, степенный, деловитый. И все быстро созидалось. Шацк лежал в самом центре Тамбовской земли, теперь он прирезан к Рязанской земле, но это – теперешние переделки. А настоящая принадлежность – это Тамбовская губерния, которая была, по выражению Дмитрия Ивановича Менделеева, «сердцем России». Она была родиной здоровых людей, которая поставляла воинов, земледельцев, сметливых мастеров. И в основном весь трудовой народ вышел из таких вот сел.

Весь трудовой народ вышел из таких вот сел

И села эти были многонаселенные. В моем селе проживало 7000 человек! У нас было 6 улиц и 700 дворов! 700 дворов и 6 улиц! На каждой улице – 150 дворов, даже больше, такие ряды... И улицы эти – протяженностью километра три, больше даже...

Я, когда ходил в первый класс школы, помню, шел далеко. А пошел я в школу, представьте себе, в 1941-м году – в сентябре 1941 года. Война, сполохи, народ весь, безусловно, волнуется. Немец движется, надо было его по-боевому встретить, у нас же – прифронтовая полоса, фронт рядом! Слышно, как орудия уже стреляют!

Идет супостат – надо его как следует встретить! А чем? Надо сделать так, чтобы он ничем не смог поживиться, поэтому все прятали! Чтобы ничего врагу не досталось!

Технику всю МТС угнал, всякие магнето выбросили, чтобы завести трактор нельзя было, повсюду – ни грамма бензина, ни грамма керосина, как хочешь, так и работай...

В общем, врага надо было встретить во всеоружии, дать немцу всенародный отпор. А еще хочу сказать, что люди были «заряжены одним полюсом». Этот полюс был деятельным сам по себе: люди должны были включиться в большой процесс сопротивления.

И вот, школа, первый класс. Я закончил его в 1942-м году. И помню, мы уже на школьном участке собираем морковь, ребятишечки-первоклассники, собираем этот урожай, все это прячем, в какие-то хранилища. И трудимся, как будто улей какой-то: все дружно работали...

Так продолжалась наша жизнь во время войны: жили строго, конечно, во всем была дисциплина. И всем было такое понятие, как «трудовое участие». Это значит, что дома работали на земле. У каждого было по 40 соток земли, и ведь больше ни метра не получишь! Потому что работа была бесплатной, как известно: какая могла быть плата людям, когда кругом война? И приходилось самим себя кормить, как хочешь, так и крутись. Но себя прокормить – это одно, а еще ведь у каждого есть скот, который он держит. Конечно, столько скота, сколько позволяли: например, одну корову, три овцы и т.д. И все это надо было обеспечить кормом.

А народ был верующий у нас, богомольный… У нас рядом был монастырь, который и сегодня славен на всю Россию – Вышенская Пустынь, где подвизался епископ Феофан, Затворник Вышенский. Рядом у нас еще – Чернеевский монастырь, который очень почитается нашими воинами. В нем до сих пор казачество наше приносит клятву на верность Отечеству. В общем, с такой воинской дисциплиной монастырь.

Вышенская Пустынь

Надежда была только на Бога, ни на кого из людей

В домах у людей теплились лампады, все были верующими... А война – она еще более подвигла всех к вере. Даже тех, кто раньше сбрасывал колокола с храмов... Помню, «комбедовцы» у нас были – стало быть, Комитет бедноты: это отчаянные были люди раньше, – и вдруг они стали тише воды и ниже травы. Потому что власть вдруг поменяется, и их «возьмут за хвост». Не знаю, почему, но все стали как-то потише, и разрешили вдруг крестные ходы! Об этом раньше и не слышно было! Водосвятие стали проводить!.. А что такое водосвятие? Это, во-первых, паломничества к родникам проводились. Я сам ходил, еще будучи маленьким, крестить младенцев. Бабушки идут, устанут, говорят мне: «На, понеси!» И несешь этого младенца, бывает, и до семи километров! 7 километров лесами, полями, и тебе что-нибудь дадут с панихиды покушать...

В этом всем теплилась народная вера, она поддерживала дух: дух сопротивления, который в нас был. Нам во что бы то ни стало надо было выстоять в эту годину.

А фронт был тоже близко, стрельба шла рядом, надежда была только на Бога, ни на кого из людей.

Раз память сохраняется, то мы и сами – живы

Одним словом, я вам скажу, что 1941 год был ужасным. Особенно ужасным был военный декабрь 1941 года. Декабрь месяц, когда холод отчаянный стоял, а вдоль села – гонят южных овец, шленовских. Остриженных, тонкорунной породы, которая дает много шерсти. Их зачем-то остригли, и вот они, голенькие, идут по этому морозу!

И вот, выходишь на большак, глянешь утром: Господи, он весь усеян такими бугорками. Это, стало быть, павшее животное, занесенное снегом. И раздолье тут только волкам: они шли организованно, кильватером, строем идут, проминают снег... В общем, не буду об этом рассказывать, это неинтересно, в том смысле, что понятно – война...

Но война – это не только горе, а это еще единение людей.

Вспоминаю, как по селу проходили новобранцы... Они идут на передовую. А у них нет оружия, они – новобранцы! У них только деревянные макеты ружей, вместо пушек – еще что-то на повозках. И они идут так, чтобы не быть хотя бы с пустыми руками. Потом я спрашивал (кажется, генерала Родимцева): «Зачем их так гнали, если они с пустыми руками шли?» А он и говорит: «Ну, наверное, чтобы люди не с пустыми руками хотя бы шли. Чтобы в руках что-то несли, а уж там-то им дадут оружие! Там дадут!» Там им и выдали винтовки, все остальное, одним словом, подготовили к сражению.

И вот, помню, надо было отстоять железнодорожный узел: все силы были брошены на то, чтобы отстоять город Ряжск. Вроде бы маленький кружочек на карте, а этот город был узловой станцией, в общем, железнодорожным центром, где сходится много направлений.

Одним словом, людей мобилизовали, и эти новобранцы быстро входили в эту боевую обстановку и становились деятельными бойцами.

Я в нашем селе провожал на фронт тысячу новобранцев. Как я сказал, у нас в селе жило 7 тысяч, и вот, тысяча человек за годы войны ушли на фронт. И 265 человек погибли там, у нас памятник стоит в селе. Там написано: погибло 265 человек.

Когда мы говорим, что наши герои живы, мы помним, что у Бога – все живы

Я потом с Вячеславом Михайловичем Клыковым ездил на Прохоровское поле ставить памятник нашим воинам-героям. И Вячеслав Михайлович поставил замечательный памятник в виде звонницы, которая в определенные часы звонит по павшим героям...

А само Прохоровское поле – это третье по боевой славе поле России. Первое было – Куликово поле, второе – Бородинское поле, а третье – это Прохоровское поле. Там храм построили, там доски памятные, на которые перечислены все, кто погиб. Мой дядя, например, был танкистом, так его фамилия там тоже есть.

Одним словом, память сохраняется, а раз память сохраняется, то мы и сами – живы. Память нельзя хранить тем, кого нет, а только тем, кто жив. Им и нужна память о погибших.

Поэтому когда мы говорим, что наши герои живы, мы помним, что у Бога – все живы. Это ведь так: у Бога живы и те, кто жил уже на земле, и кто только входит в этот мир, все мы – у Него. И когда мы вспоминаем и что-то делаем для сохранения этой памяти, мы делаем благое дело.

Из руин начали восстанавливаться храмы!

Я помню, когда «русская духовная свобода» только еще начиналась, я принимал участие в этом деятельное. Я помню, как в кинотеатре «Меридиан» мы проводили огромные встречи – зал на полторы тысячи человек! Я как-то глянул в зал – у меня «сердце побледнело», так много собралось народу пришло туда...

И помню, на сцене мы рассказываем о самом сакраментальном русском человеке – о Сергее Нилусе. Я был должен рассказать о его биографии перед этой публикой. А публика была самая разношерстная. В первых рядах, помню, сидели члены Общества «Память» Васильева. Они были народом по-своему сплоченным, но особым. Задавали вопросы все время, выясняли и т.д. В общем, идет беседа, все слушают... Как раз одновременно тут возникали учения разные, газеты стали выходить! В нашей стране в это время вышло 100 газет! И такими тиражами они выходили, как многотиражки!

Скажем, выйдет в Новосибирске газета, выйдет в Сарове... И все эти газеты стекались ко мне, потому что я возглавлял Братство Преподобного Серафима Саровского, ну, а Преподобный Серафим всех объединяет. Я – от светских людей возглавлял Братство, а от Церкви был – игумен Кирилл (Сахаров), он и сейчас служит на Берсеневской.

А справиться с этой публикой, которая приходила на встречи, было сложно. Например, когда Съезд какой-нибудь проводился, приезжали со всей страны около тысячи человек, например. Зал большой, все хотят выступать, всем не терпится «сказать правду-матку».

И неважно, какая у кого правда, я считаю, что такое время должно было быть. Это был начальный порыв: он такой, весь из себя, на энтузиазме построен – всем хочется обязательно высказаться! И поразмахивать руками, пошуметь как следует. А главное – начинают нащупываться какие-то пути развития России! А ведь на дворе еще советская власть держится (это 1990-й год, даже не 91-й).

И вот, такие вопросы возникают: какими путями мы пойдем? Этот вопрос всех волнует, всех абсолютно, во всех слоях! Это – вопрос первейший! Кроме врагов наших, конечно, у которых всегда один и тот же ответ на все вопросы. А тут – все думают о жизни, о том, как будем жить...

И вот, возникают разные общества. У нас было монархическое общество, и некоторые говорили: «Надо избрать Императора!» Но как избрать? И вот, представьте себе, у одних было мнение твердое (это «легитимисты» так называемые были – они хотели легитимно избрать Царя из того рода, который до этого царствовал). Другие говорят: «Нет, что вы! Это царство уже закончилось, нам оно больше не нужно. Как оно закончилось – это другой вопрос, но давайте все заново!» (Это «соборники» говорили так называемые). «Надо собирать Собор всенародный, как в 1613-м году собрали Собор! Давайте такой же Собор соберем!»

А что же, Собор собрать – это простая вещь? Мы же должны обойти всю Россию с крестными ходами, выслушать людей...

А третий путь (был же и третий путь) говорил так: «Мы – непредрешенцы! Мы ничего не решаем... Вообще-то, надо бы избирать совершенно новую форму...».

Вячеслав Михайлович Клыков И вот, Вячеслав Михайлович Клыков (или Слава, как я его называл) говорит: «Давайте изберем человека с достойной фамилией! Например, сына маршала Жукова изберем! Вот его изберем!» Я говорю: «Да ты что, Слава?!» (а мы с ним на «ты» были, потому что ездили много по России). «Ты что, ведь Жуков – он наших мужиков газами травил в 1922-м году, а ты его хочешь на трон сажать! Ты что?!» – «Да нет, это Уборевич мужиков тогда положил, они там такие-сякие...».

Одним словом, этот вопрос у нас решиться не мог, а Клыков подружился с семьей Романовых, которая у нас тут осталась, и за них хлопотал.

А эти люди, которые стояли за легитимную власть, начали вести такую подковерную работу: по разным странам, где остатки фамилии Романовых проживали (скажем, в Испании), они приезжали и объединялись с ними, считая, что это более приемлемо.

Я тут Славе говорю: «Слава, у нас главного нет сейчас, милый!» – «А чего у нас нет?» – «У нас нет Манифеста. Мы должны монархический Манифест написать. Это раз. Но Манифест – это еще бумага: мы должны программу составить. Программу, в которой мы распишем, чем тот строй, за который мы стоим, лучше того, который уходит. Люди же ничего точно не знают, поэтому в программе должны быть поставлены все точки над ‟i”».

– «Ну, давай твой Манифест!» Я принес и зачитал его на огромном сборище (он, кстати, напечатан), и говорю: «А теперь пора делать программу!» Но программа – это серьезная вещь, и мы должны все продумать. Потому что вещь эта – многогранная, и ни один пункт живой жизни не должен был быть упущен в ней. Стало быть, она должна была быть всеобъемлющей, эта программа!

Вот тут-то он задумался и сказал, что это «они как бы уже продумали, но у них не получилось». Он сказал мне, что они организовали журнал «Держава». И действительно, журнал-то хороший, но это – публицистика, а нам не публицистика нужна. Нам нужна теория: чем монархический строй отличается от любого другого, какие преимущества имеет и какое имеет право на новую жизнь.

Одним словом, все нужно было организовывать в новых условиях.

А Слава был человек интересный: очень богомольный, я с ним вместе на Валаам ездил. И общались мы не только тогда, когда памятник ставили на поле Прохоровском воинам Отечественной войны, но и на Соборах: когда проходили региональные Соборы в Курске, в Белгороде, в Ленинграде (тогда еще Петербурга не было). Мы проводили все это тогда...

И надо сказать, что с большим энтузиазмом. Это все закончилось подрывной деятельностью врагов: они стали писать по всяким «верхам» против нас! Дескать, есть такие люди, которые заполонили всю Россию ненавистью, которую они питают к таким-то... В общем, глупость всякую писали, но «верхи», видите ли, они всего боятся, и даже подметных писем боятся. А за нами – правда стоит, мы не подметными письмами занимаемся!

Народу подсунули фальшивые идеалы. Между тем в России всегда была опора на дух и веру

Одним словом, наше Братство, наше движение имело такое монархически-государственное значение: мы считали, что русский народ – строитель государства. Это, собственно говоря, становая жила этноса. Она надорвана, конечно, событиями октября 1917 года, но она же может ожить! А наша жизнь движется в противоположную сторону: начали разрушать деревни, русское село, хозяйства стали притеснять, людей – отучать от земли. Народу, можно сказать, подсунули фальшивые идеалы: дескать, он должен жить ради вот этой «объедаловки» дешевой, ради этого жить и умирать. Между тем в России всегда была опора на дух и веру. А все остальное было сами по себе...

Одним словом, наши силы стали оттягивать на другое.

У нас все-таки было 120 Братств православных – 120! Во всех регионах были Братства, они съезжались в Москву, на различные съезды, представители их тут выступали...

Я считаю, что надо было тогда всех спокойно выслушать, помолиться общей молитвой... Мы тогда обязательно ходили крестным ходом, чтобы снять всю ту пену чуждой духовности, которая на нас висела все эти годы советские, надо было от нее избавиться. А для этого крестный ход очень действенен.

Даже вот мы с вами сейчас сидим, в центре Москвы, и я вспоминаю, что по Арбату мы ходили крестным ходом, в других местах – так же. И постепенно люди прекратили издеваться над религией, люди постепенно стали ходить в церкви. Из руин начали восстанавливаться храмы!

И знаете, что меня всегда поражало и очень радовало (я до сих даже пор в толк взять не могу), лишь только люди возьмутся восстанавливать руины – через краткое время восстает вдруг храм благолепный! Таким восстает, каким он некогда был... Я смотрю на него и радуюсь всегда: ведь в мое время это руины были!

Русский язык – это наша укрепа духовная

У нас ведь все исколошматили в то время. Представьте себе, у нас, на Тамбовщине против «коммунков» наши люди восстали в 1920–1921-м гг. Даже раньше еще – в 1919-м году уже там была борьба большая, и зуботычину большую получили коммунисты как раз в нашем краю, причем всего-то три уезда только объявили им войну! А если бы все уезды объединились, то их бы, конечно, скинули!

Но дело в том, что казаки должны были им прийти на помощь, но они не пришли! И никто не ожидал, что через два года Лейба Троцкий два миллиона казаков положит в овраге. Два миллиона – и все, кто не хотел идти нам помогать, – все они лягут вскоре мертвыми! А если бы они отошли от этих досужих разговоров и пришли бы на помощь, может быть, и уцелели бы! А так – видите, какие потери были из-за нерешительности нашего народа!

И ведь «припомнили» им всего лишь то, что они «некогда нагайками разгоняли демонстрации» – и за это два миллиона положили русских людей! Деловых, замечательных отцов семейств!.. Все это вот таким образом произошло тогда, видите, какая история.

И в своей недавно вышедшей книге «Живые встречи» я все это показал. В ней отображена действительность того края. А вначале я составил словарь говоров, местных говоров. Особый местный говор включал 400 слов. Я получил благодарственное письмо из Института русского языка за подписью академика. Он примерно пишет так: «Спасибо вам, у нас очень мало с Тамбовской земли народных говоров. Мы составляем такой словарь, куда обязательно включим вашу работу». И действительно, вскоре вышел словарь русских народных говоров. Вышла, правда, не вся серия, половина только, и в XI-м томе мои есть записи.

Если язык растлят, то и душу растлят

Я к чему это говорю? Потому что русский язык – это наша укрепа духовная, без нее никуда мы не пойдем. Если язык растлят, то и душу растлят! Он должен сохраниться в своей первозданной целостности (ну, хотя бы в какой-то части). Потому что это связано с пониманием значений слов и много чего еще.

Вероятно, наша словесность, вместе с духовностью церковной, и спасла людей. И когда бывает тяжело на душе, читаешь старое слово, и душа оживает.

Вот, лежит на столе у меня маленький рассказ, написанный нашим писателем Маминым-Сибиряком, называется «Последняя треба». При советской власти он не печатался!

Я раньше вел журнал под названием «Купель», 27 номеров вышло. И я всегда искал для него душепитательные рассказы, стихи, которые питают душу. И вот, этот рассказ я «отловил», нашел его тогда. А он не печатался в советское время, о нем даже не упоминалось! А ведь Мамина-Сибиряка издавали у нас, даже в восьми томах! Рассказ о том, как священник жертвует своей жизнью, чтобы причастить умирающую женщину. Он едет на требу и замерзает в лесу: это его жертвенный подвиг. Но герои-священники для советской власти – этого не бывает! Была у нас героика другого склада, а тут – подвиг души, подвиг, который идет изнутри. А советская героика – это внешний подвиг, обязанность. Обязанность перед партией, перед страной... А у верующего человека обязанность одна – быть человеком. Больше никакой обязанности нет.