С Богом против «тигров» и «пантер»

Тимофей Павлович Дегтярёв

Полковник Тимофей Павлович Дегтярёв скончался, к глубокому сожалению, осенью 2014 года. Удивительная у него судьба… В Великую Отечественную войну младший лейтенант Тимофей Дегтярёв воевал командиром самоходки с говорящим названием «Прощай, Родина!» Это была та самая самоходка, которая работала на авиационном бензине и при попадании снаряда горела как свечка, да еще и со взрывом.

На войне его никто не берег – ни замполиты, ни командиры. Но Тимофей Павлович выжил. Выжил в бесчисленных разведках боем, из которых обычно никто не возвращался. Выжил в жесточайших дуэлях с немецкими танками, когда в живых остается только тот, кто стреляет первым. Выжил и под страшными бомбежками кассетными бомбами.

А причина одна – вера в Бога. Сам Тимофей Павлович с детства был человеком верующим и на войне молился Богу. Родители и родственники его были тоже людьми верующими и тоже молись за него. А его отец каждый день, пока Тимофей был на фронте, молился о его здравии с тысячей земных поклонов. И Господь услышал эти молитвы. Сын, трижды раненный, вернулся с войны живым…

Полковник Тимофей Павлович Дегтярёв родился в 1924 году в селе Ефремо-Зыково Оренбургской области. После окончания семи классов в 1940 году поступил в Абдулинское педагогическое училище. В 1942 году поступил в Чкаловское танковое училище; после его окончания был направлен на переучивание в Сызранское танковое училище.

Весной 1944 года младший лейтенант Т.П. Дегтярёв прибыл на фронт под Киев. Воевал в составе 301-го гвардейского самоходно-артиллерийского полка 8-го гвардейского танкового корпуса 2-й танковой армии. Был командиром экипажа самоходной артиллерийской установки САУ-76. В боях был трижды ранен. После третьего ранения 29 августа 1944 года отправлен в тыл на учебу.

Служил в Вооруженных Силах до 1970 года.

Награжден орденом Боевого Красного Знамени и орденом Красной Звезды.

Публикуемые нами воспоминания инвалида Великой Отечественной войны полковника Тимофея Павловича Дегтярёва вошли в один из выпусков серии книг «Из смерти в жизнь», издаваемой Сергеем Галицким на народные средства: деньги на выпуск этих книг перечисляли и читатели нашего портала, за что все им огромная благодарность.

Перед войной

Когда началась война, я с родителями жил в городе Абдулино Оренбургской области. В семье я – одиннадцатый ребенок. После меня еще сестра родилась. Братьев кроме меня было четверо. Несколько лет назад мы вернулись из Украины, уезжали туда во время голода 1930-х годов.

В Западной Украине никакого голода не было. А вот в Оренбургской области в 1933 году голод был страшный. Нам повезло, что мой старший брат Михаил служил пограничником в Западной Украине. Там он женился и остался жить. Мы бросили дом (его после нас сожгли, и поставили на его месте качалку нефти), хозяйство и уехали к нему. Оставаться на Урале никак было нельзя, очень много людей поумирало. У нас в родне умерла моя тетя. Поела с голодухи мяса коровы, которое ей случайно досталось – на улице нашла у колодца. И то ли мясо обработано было чем-то, то ли заворот кишок у тети случился после недоедания…

На Украине меня в школе обзывали кацапом. Идет кто-нибудь по коридору мимо и обязательно попытается меня плечом толкнуть! Я обязательно давал сдачи. Но так получилось, что во втором классе кацапом меня называть перестали после одного случая. Прямо у школы был пруд. Лед только встал, мальчишки побежали по нему, и один провалился, стал тонуть. Все кричат-шумят, но ничего не делают… А паренек уже захлебываться начал. Я руками сломал акацию (даже не знаю, как сумел, сила какая-то появилась!). Помню, колючая такая акация была! Побежал к берегу, лег на лед. (А плавать я тогда не умел!) Подполз, протянул мальчику край ветки. Он одной рукой лед ломает, другой к ветке тянется. Ухватился – и я его вытащил! После этого отношение местных ребят ко мне совсем изменилось…

С женой и сыном

Из Абдулино мы привезли мелкий картофель. А он такой крупный вырос! Все приходили смотреть, как кацапы картошку умеют выращивать. Видимо, поэтому отца моего уговорили стать председателем колхоза, который надо было еще организовать. Дали нам для жилья большой дом выселенного кулака. Правда, половину дома мы отдали кулаку обратно. Но тут же местные стали под двери подбрасывать записки, в которых было написано, сколько дней нам осталось жить. Вот тогда я и узнал, кто такие бендеровцы. Отец говорит: «Это не наше место. Жизни здесь не будет. Надо уезжать домой».

К тому времени в Оренбурге голод закончился. В Абдулино жила сестра отца. У нее было девять детей. Жили они все в маленьком домике. Мы вернулись и зиму прожили у нее. В этом домике нас, вместе взятых, в это время было больше 20 человек. Спали вповалку на полу. Но весной мама с папой смогли купить свинарник в полуподвале, и мы поселились отдельно.

22 июня

Все говорили только одно: прямо сейчас пойдем в военкомат – и на фронт!

Помню, 22 июня 1941 года с утра шел дождь. У столовой висел большой репродуктор, оттуда в десять утра прозвучало: началась война. Первые наши рассуждения были простые: это ненадолго, мы быстро победим. Патриотизм в то время был неописуемый, сейчас даже представить такое невозможно. Все говорили только одно: прямо сейчас пойдем в военкомат – и на фронт!

В этот день мы ждали приезда старшего брата, у него вечером 22 июня должна была состояться свадьба. Трое братьев жили с нами, их всех сразу забрали на фронт. А тот, который был на Украине, рассказывал, что его в первые дни войны заставили оповещать военнообязанных, и местные мужики разбегались и прятались, чтобы только в армию не пойти! Им еще и второй раз пришлось от армии прятаться, когда наши в обратную сторону через границу пошли. И вот что интересно: после войны многие из них вдруг оказались инвалидами и ветеранами…

Брат Петя, который должен был 22 июня жениться, приехал на машине с зерном, разгрузился. После этого они с двумя другими братьями выпили какого-то одеколона, и все трое со своими машинами поехали на погрузку. Мобилизационная готовность была высочайшая: сразу подали железнодорожные платформы, туда загрузили машины и в тот же день отправили. Никакой паники, никакого беспорядка. Только женские слезы и плач при проводах…

«Ты идешь на защиту Святой Руси!»

С боевыми товарищами

Петя срочную службу проходил в Монголии. Он только два года как вернулся из армии. Говорили, что там он был ранен. Но я сам не видел, с ним в бане никогда не был.

Сразу после возвращения из армии Петя увидел странный сон, что его наградили большой медалью во всю спину. Все удивлялись, что бы это могло значить! А у меня была тетя Маня – Мария Ивановна Зубкова. У нее от Бога был дар предвидения и исцеления. И она сказала родителям, что Петю на войне убьют. Шел еще тогда только 1939 год, никакой войны и в помине не было!

На войне Петя стал командиром взвода разведки в танковой бригаде. Прошел Сталинград, Москву, Курск. А погиб он под Смоленском 13 августа 1943 года. Мы все обратили внимание, что, пока его невеста ждала его, он был жив. А когда она вышла замуж за раненого, вернувшегося с фронта, брата убили…

У тети Мани часто собирались верующие молиться. Их было человек десять. Они вроде чай садятся пить, а я на улице дежурю – смотрю, чтобы никто не подошел. Если бы власти узнали, то их сразу бы забрали. Мои родители были люди верующие, а дядя до революции был священником, а потом его репрессировали. Мне очень долго родители запрещали даже имя его упоминать. Говорили: «Если где-нибудь о нем скажешь, то тебе сразу все пути будут закрыты». И вот что интересно: все, кто ходил к тете Мане «чай пить», с войны вернулись живыми!

«Ты с молитвой за него клади тысячу земных поклонов ежедневно». И папа за меня так и молился

Позже, 5 августа 1942 года, на моих проводах в армию тетя Маня сказала (и всё сбылось!), сколько раз я буду ранен; о том, что получу высший боевой орден Красного Знамени, и назвала другие мои награды; также сказала, когда я приеду с фронта на побывку и когда окончится война. И еще она меня так напутствовала: «Ты идешь на защиту Святой Руси!» Не Родины, не Отечества, а именно Святой Руси. Папе тогда же наказала: «Это ваш последний сын, кормилец. Ты с молитвой за него клади тысячу земных поклонов ежедневно». И папа за меня так и молился.

В 1941 году мне не было 18 лет, поэтому на фронт меня сразу не взяли. Но учеба моя закончилась, и я решил пойти работать. Устроился на масло-казеиновую фабрику. Дело это было знакомое, я на фабрике с шестого класса подрабатывал. Поэтому физически я всегда был крепким, мне это сильно помогло на фронте.

Директор фабрики меня очень любил. И вот почему. Наступает весна 1942 года. Директор в сердцах говорит: «Тары нет, транспорта нет… Всё забрали!» А у нас было много списанных машин. Говорю: «Давайте я попробую починить». И я собрал три машины: два ГАЗ-АА и один ЗИЛ. Ведь братья у меня – шоферы, поэтому я на машине ездить начал со второго класса. А в шестом классе уже на пятитонной машине грузы возил. Отремонтированные машины отдали эвакуированным шоферам, они были с Украины. Говорю директору: «Теперь-то отпустишь меня на фронт?» Уж очень он хотел мне бронь сделать.

Сам я обивал пороги военкомата, хотел в военное училище поступить. Хотя полного среднего образования у меня не было, но я уже был шофером! И меня всё-таки отправили в танковое училище в Чкалов (так тогда назывался Оренбург).

В танковом училище

Учили нас на командира экипажа легкого танка Т-70. У танка пушка калибра 45 миллиметров, пулемет ДТ (пулемет Дегтярева танковый калибра 7,62 мм. – Ред.). Броня у танка всего 15 миллиметров, держала только осколки и пули. Экипаж – два человека: водитель и командир. Командир сам заряжает, сам стреляет и из пушки, и из пулемета. Короче, крутится в башне, как Фигаро. Меня именно в это училище взяли потому, что у этого танка два мотора автомобильных стоят, автомобильная коробка передач, почти вся ходовая часть автомобильная. На базе этого танка потом сделали самоходку СУ-76. В ней два бензобака, в них 570 литров авиационного бензина. Горела эта самоходка как свечка, да еще и со взрывом… Фронтовое название у нее было «Прощай, Родина!» Именно на такой самоходке я потом и воевал.

В самоходке я был хозяином своей жизни: или – я, или – меня

Учились в Оренбурге мы больше года. Я очень старался: на перекурах все отдыхают, а я иду тренироваться в прицеливании. Ведь в танке нас всего двое с механиком-водителем. Никто ничего не подскажет, всё решаешь сам. И эта школа мне очень пригодилась на фронте. Там я хоть и был командиром экипажа, но пушку свою пристреливал под себя и стрелял из нее всегда только сам. На войне в самоходке я был хозяином своей жизни: или – я, или – меня…

Получать танки нас отправили в Горький. Приехали – а танков хватило не всем (в 1943 году этот танковый завод разбомбили). Тех, кому машин не досталось, отправили на три месяца в Сызрань – переучиваться на самоходные установки САУ СУ-76. Эти три месяца мы еле-еле выдержали – от голода почти у всех началась «куриная слепота». Курсантский паек сам по себе вроде нормальный, там и мясо должно быть, и масло. Но до нас паек доходил не полностью – воровали… Еще и поэтому мы все рвались поскорее на фронт – там хоть кормят нормально, первая норма. А солдатский паек был по третьей норме – вообще жуть… Офицерам был положен еще и доппаек: масло сливочное, печенье, консервы рыбные. Но ни разу я не съел свой паек сам, делили его на всех поровну, на весь экипаж.

Экипаж. Фронтовое вразумление

Экипаж свой первый я помню очень хорошо. Наводчиком был владимирский парень, сержант Юра Сахаров, заряжающим – Петя из Иваново, здоровый такой! Ему еды постоянно не хватало. Мы его подкармливали. Отличные ребята! А вот механиком-водителем был Ваня (фамилия вылетела у меня из головы), курский. Пьянчуга оказался. Из-за него я погорел однажды так, что если бы не был младшим лейтенантом, то разжаловали бы. А тут и так одна звезда, некуда дальше разжаловать.

Когда мы взяли Люблин, многие наши пошли грабить польские дома. Кто-то часы искал, кто-то вообще хватал всё, что под руку попадется. (Больно сейчас об этом вспоминать, но первое, что наши стали делать в Люблине, это мародерствовать. Сам я во время войны даже пуговицы себе не взял! Ни с убитого, ни с раненого, ни с пленного… Ни в один дом не зашел ни в Польше, ни в Германии. Вообще ничего не брал и войну закончил с танковыми часами.)

А механик мой где-то вина нашел! Притащил в самоходку, вынул снаряды из кассеты (в одно гнездо две бутылки влезли), а снаряды положил на брезент. Тут приходит начальник штаба проверять нас. Спрашивает: «Это что такое?» Заряжающий: «Снаряды». – «Так откуда они?» – «Лишние нам привезли». – «Лишние надо отдать». А я-то знаю, что нет у нас лишних снарядов. Открываю кассету при начальнике штаба – а там бутылки…

Обычно в таких случаях командир очень просто воспитывал подчиненных – бил. И, действительно, оказалось, что самое действенное средство воспитания на войне – это дубина. В 1941 году стали расстреливать – не помогло. А вот когда палкой отлупят – тогда доходит. Я сам видел пару случаев, когда не просто офицер лупит солдата, а генерал – офицера. Мы сосредоточились еще перед началом боевых действий. Вдруг утром видим: над нами летает самолетик У-2, потом садится на поляне. Из него выходит командир корпуса генерал-лейтенант Попов, подходит к палатке нашего командира полка, подполковника, и начинает его палкой лупить! Тот в кальсонах с завязками от генерала вокруг палатки бегает! Мы думаем: «Значит, кто-то не окопался или не замаскировался. Действительно, а вдруг “рама” прилетит? Всё же разбомбят!» Второй случай был уже с моим комбатом. Он капитан, ему тогда 43 года было. Длинный, нескладный… Все пошли в атаку, а он: подождем, надо разобраться! Вдруг на «виллисе» подъезжает командующий 2-й танковой армией генерал-лейтенант Богданов. И он стал капитана палкой лупить! Я механику-водителю: «Заводи быстрее, вперед! Пусть капитан нас догоняет». Богданов комбату «обстановку уточнил», тот сел на самоходку прямо под пушкой и поехал. На одной из канав машину так мотануло, что ему пушкой голову проломило! Потом его в начпроды перевели.

А механиком-водителем у меня тогда еще пьяница Ваня был. Я сам вообще не пил, заряжающий и наводчик – тоже. Механик выпьет фронтовые 400 грамм за всех нас и идет к начпроду: налей еще! А если тот не нальет, начинает грозиться: «Всем расскажу, как тебя палкой командующий лупил и как ты инвалидом стал!»

Сам я никогда никого из подчиненных даже пальцем не тронул. Человек провинился, ждет, что я его ударю, а я его словами пытаюсь убедить. Я понимал, что если ты человека ударил, то наступил на его «я», задел его самолюбие. Это может очень сильно аукнуться. Но мне хватало русского языка, чтобы объяснить, причем объяснить без мата. Сам я за всю жизнь ни разу матом не выругался. И вот что интересно: наши полковые «рокоссовцы» (так называли уголовников-рецидивистов, освобожденных из лагерей и отправленных на фронт. – Ред.) при мне матом не ругались. Они знали, что я верующий.

Скоро в одном из боев мой пьяница-механик сбежал. (Мне рассказывали, что вроде его увезли раненого. После войны я его случайно встретил, но не стал с ним разговаривать.)

Танки, самоходки, пушки

Тогда накрыли нас крепко, немцы бомбили запрещенными кассетными бомбами. Они, как хлопушки, взрываются в воздухе, и от них огромное количество мелких осколков летит. А у самоходки верх-то открытый! Поэтому мы выпрыгнули и стали смотреть, куда можно спрятаться. Вижу «шерман» (американский средний танк. – Ред.). Он высокий, клиренс (расстояние от днища танка до земли. – Ред.) большой, около полуметра. Я под него занырнул, а туда уже много людей набилось. От бомб-то я спрятался, но кто-то от страха «разгерметизировался» – вонь под танком стоит невыносимая! Думаю: «Лучше уж под бомбы, чем терпеть это». Вылез обратно и залег в канаве метрах в десяти. Бомбы одна за одной рвутся, осколки вокруг летают! Хорошо, что канава попалась глубокая. И тут на моих глазах прямое попадание в тот самый «шерман»! Все до одного, кто был под танком, погибли…

Самоходка СУ-76 – это машина огневой поддержки. Пушка на ней стояла мощная, дальность прямого выстрела – 760 метров. Пушка эта стреляла очень точно: на расстоянии 1000 метров я попадал в щиток размером 20 на 20 сантиметров.

У меня вообще получалось по танкам стрелять: сказалась танковая закалка. Стрелять приходилось в основном по «тиграм» и «пантерам», это очень мощные танки. Их орудия нашу тридцатьчетверку прошивали. Но у любого танка, и у «тигра» тоже, есть уязвимые места: там, где выходит ствол пулемета, где выходит ствол пушки и отверстие под прицел.

Нас часто посылали поддерживать американские танки «шерман». Это большой танк с мощной вязкой броней. Внутри кожей всё отделано. А вот пушка у него слабая, хоть и калибра 75 миллиметров. И действовал я среди этих больших машин, как Моська крыловская: из-за махины высунусь, тявкну – и снова за нее…

Через Днепр… по дну

Весной 1944 года мы попали в Дарницу. Это недалеко от Киева. Через небольшую речку был наведен понтонный мост (его немцы в конце концов разбомбили). Получилось, что часть танков и самоходок переправились, а часть остались. По тем, что переправились, стала немецкая противотанковая артиллерия лупить. Что делать? И пришлось мне форсировать реку по дну! Самоходка сверху просто брезентом закрыта, нет железной верхней части. Но самая главная проблема была в другом: под водой должно было хватить воздуха у двигателя, чтобы не залило его. Мне пригодился здесь прежний опыт: на грузовых машинах в Оренбургской области я несколько раз так через речки переправлялся.

Мы разделись и облазили всё дно, глубину промеряли. Оказалось, что участок, где самоходку зальет, был всего метров пять-шесть. Открыли пушку, подняли ствол вверх. Это на случай, если застрянем, чтобы воздух через ствол шел. И проскочили! К самоходке был трос прицеплен на случай, если застрянем. А мы этим тросом стали остальные танки и самоходки таскать через реку.

За эту переправу командир полка перед строем до общего приказа снял с себя и мне первым прикрепил знак «Гвардия». Знак этот был с отколотой эмалью, он ему жизнь спас.

Командира полка мы все звали «батей». Очень его все уважали! Но как-то на формировке он блокнот раскрыл, а там – картотека всех его женщин. Помню, последняя цифра была 87. К тому времени в полку знали, что наш медпункт – это его гарем. Все командиру полка по этому поводу сильно завидовали. А я посмотрел на него, когда он блокнот открыл, и сказал: «А я вам не завидую…» (Не берусь судить, почему так вышло, но потом немецкий снайпер его снял. А сидела рядом с ним Маша, у которой почти весь наш корпус побывал…)

В разведку боем

Как-то командир полка присылает посыльного. Тот мне говорит: «Встань с тыльной стороны палатки командира и молча жди его команды». Встал, слышу: командир полка разговаривает с замполитом: «Пришло распоряжение выделить одну самоходку в разведку боем. Из бригады четыре тридцатьчетверки дают, пятая – наша самоходка. У нас один лейтенант есть (он коммунистом был). Как только в атаку – он то в канаву заедет, то в дерево ударится. Ни в одной атаке не участвовал…» А замполит ему веско так говорит: «Коммунистов надо беречь… Дегтярёва посылайте». – «Я его послать не могу. И так я его гоняю туда-сюда. Нельзя же одного всегда посылать». – «Да он такой, что всё равно вернется!»

У меня крестик был подшит под клапаном кармана. Я в кусты – и там молился

(Никто меня на войне не берег – ни командиры, ни замполиты. Только Бог меня берег. У меня крестик был подшит под клапаном кармана. Делаю вид, что иду по нужде в кусты, а сам в кустах молюсь. И отец за меня молился с тысячей земных поклонов, и мама молилась, и тетя Маня молилась. А вот других верующих на войне я так и не встретил…)

Командир крикнул: «Дегтярёва позовите!» Подхожу. Командир: «Как ты смотришь, если мы тебя в разведку боем пошлем?» – «Да чего смотреть? Скажу нет, чтобы убили не меня, а того или этого? Пойду». Все ведь знали, что из такой разведки не возвращался почти никто… Это ведь просто как мишенью идти.

Я: «Но у меня механика нет!» – «Да бери любого, кто согласится!» А согласился механик-водитель командира полка! Звали его Вася Гривцов, он был из «рокоссовцев», бесшабашный. Говорит: «Я с тобой пойду. Все воевали, а я ни в одном бою не был. Сижу тут, командира охраняю…» – «Вася, ведь убьют…» А он единственное, что попросил: «Скажи капитану с тридцатьчетверок, чтобы нас поставили в центр боевого порядка». Капитан махнул рукой: «Где хочешь, там и езжай!»

Мы, как мыши перед носом у котов, перед немцами крутимся. А немцы смотрят на нас, обреченных, и… не стреляют!

Как только мы пошли вперед, почти сразу загорелись две крайние тридцатьчетверки, потом следующие две по бокам от меня. Понятно, что следующая очередь – моя… Вася кричит: «Тимка, подымай пушку!» Я поднял пушку, он открыл люк, высунулся по пояс и попер меня прямо к немцам! Я еще подумал: «Ну вот надо же так…» Нехорошее про него подумал… А Вася тут стал вилять и петлять! Мы, как мыши перед носом у котов, перед немцами крутимся. Кричит мне: «Передавай по рации!» Я по пояс высунулся над бортом и передаю, что вижу. И вот что удивительно: немцы смотрят на нас, обреченных, и не стреляют! А расстояние до них всего 100–200 метров! Может быть, подумали, что мы сдаваться к ним едем…

Я все данные передал. Мы вперед проскочили и подлетели к деревне. А там танки немецкие, дальше ехать нельзя! Назад тоже нельзя – и там танки. Смотрю – справа река, а на другой стороне тропка от реки идет. Значит, брод есть! Кричу: «Вася, вправо бери!» И когда мы уже из речки выскочили, немецкие танки стали нам вслед стрелять, но было поздно, мы от них уже удрали…

С отцом

Наш полк большей частью был сформирован из «рокоссовцев» – уголовников-рецидивистов. Вася у этих уголовников был в авторитете – они его звали «Сибирский гуран». Что это означает, до сих пор не знаю. У него пять судимостей, 47 лет срока тюремного. Он мог любой сейф за пять минут открыть, любую печать сделать, любую подпись. А как матом ругался!.. Правда, только не при мне. Но Вася меня особо предупредил: «Когда мы напьемся, ты к нам не подходи. Мы знаем одного “батю” только».

Люблин

Мы теснили немцев под Люблином. Это Восточная Польша. Почти все в бой рвались, я – так точно! Но этот бой у меня прошел как-то сумбурно. Наши стали делать огневой налет! Такие «головастики» над нами летели! Тогда я не знал, что это мины от «андрюши» (БМ-31-12, модификация гвардейских реактивных минометов типа «катюша». – Ред.). Обычно артподготовку заканчивают «катюши», а потом народ в атаку поднимается. Я и принял мины от «андрюши» за выстрелы «катюши» и, когда «головастики» перестали над головой летать, попер вперед! А тут начинают лупить уже «катюши»! Немцы попрятались, и я один проскочил через их позиции прямо в Люблин! В городе поляки встретили меня с цветами и говорят мне: «Прямо сейчас в тюрьме расстреливают заключенных!» Поехал к тюрьме, народ со своими цветами мешает… Наконец подъезжаю. Не успел… Лужи крови кругом, кровь даже застыть еще не успела. Из пушки я расстрелял немецкую прислугу, тут уже и наши стали подходить.

Пошел по улице. Только высунулся, вижу: «фердинанд» (немецкая тяжелая самоходно-артиллерийская установка. – Ред.) стоит. И взрыв впереди меня! Мы назад… Но улицу всё равно надо переехать. Говорю: «Вася, давай мы его обманем». Высунулись, тут же сдали назад – «фердинанд» выстрелил! А пока немцы перезаряжали, мы – вперед! И проскочили.

Дальше по улице я две пушки разбил и на наблюдательных вышках пулеметы снес, потом сжег склад с горючим. Назад возвращаться было нельзя – меня отрезали. В конце концов удалось прорваться в 3-й танковый корпус. Танкисты сделали представление, и меня наградили орденом Красной Звезды. В моем полку очень не хотели меня награждать из-за истории с вином в кассете для снарядов. Вроде я и вообще не пил, и сто лет мне это вино не нужно было, но всё равно виноват – не доглядел.

Самый дорогой выстрел – первый

И в этом бою, и потом стрелял я всегда только сам, всегда был у прицела. Наводчика сажал к рации: быть на связи и наблюдать за обстановкой, а сам садился на его место. И у меня было золотое правило: самый дорогой выстрел – это первый. Я всегда стремился выстрелить первым, пусть даже и неточно. Дело в том, что самоходка – это артиллерийское орудие. И обычно учат стрелять из самоходки как из орудия. Это по так называемой «вилке»: один пристрелочный выстрел, затем другой, а потом уже выстрел в цель. А я как учился на танкиста, так танкистом и остался. У нас совершенно другой подход к стрельбе. Танкист всегда стремится первым попасть. Если с первого выстрела не попал, то или перезаряжай, или удирай. За такую манеру стрельбы артиллеристы меня ненавидели – не по правилам воюю, но зато у меня получалось стрелять первым. И если бы кто-то из немцев хоть один раз успел бы выстрелить быстрее меня, то этого рассказа не было бы вообще…

Конфликт с замполитом

От танкистов надо было прорываться обратно к своим. На рассвете я через немецкие позиции и прорвался. Может, и стреляли по мне, но не слышал – мотор ревел, но то, что не попали, это точно.

Наши были очень недовольны, когда на меня представление на орден пришло. Больше всего злился на меня наш замполит. Дело было вот в чем. Как-то вместе собрались мы, офицеры, и замполит подошел. Видит на руке у лейтенанта Пети Корнеева золотые часы. Говорит: «Ну-ка дай – посмотрю». Тот дал. А замполит – часы себе в карман и говорит: «Всё равно пропадут – сгорят, когда тебя подобьют». А я ему говорю: «Ну ты даешь! Часы пожалел, а не лейтенанта!» Я был беспартийный, мне можно было так говорить. Тут до Пети дошло, что именно замполит сказал! Он погнался за этим майором и стал в него из пистолета стрелять! Петя не попал, майор убежал. А я Пете говорю: «А я бы в мародера нашего попал, не промахнулся бы за такое пожелание!» И кто-то замполиту об этом доложил. Он потом мстил мне за эти слова где только мог. И мои боевые подвиги себе присваивал: то не запишет то, что я сделал, а то и вообще себе припишет…

Как я взял в плен шесть немцев

В 1944 году полк был в прорыве: мы у немцев в тылу, они у нас. Подъехали перед рассветом к селу. Дальше пошли пешком разведать обстановку. Метров десять я не дошел до дома – оттуда выбегают шесть немцев! Падаю на землю, а автомат ППШ не стреляет! Пыль внутрь набилась, и боек капсюль не пробивает. Оглядываюсь назад: комбат, капитан, который в ста метрах сзади шел и должен был меня поддерживать, стремительно назад драпанул!

По-немецки я кое-как мог объясниться. Поднимаюсь и говорю: «Нихт шиссен, не стрелять!» Сказал, что тем, кто бросит оружие, я гарантирую жизнь. Знали бы они, что я им гарантирую жизнь потому, что мне некуда деваться! Немцы – все шестеро совсем молодые парни – оружие организованно и побросали! Даю команду: направо за дом! Взял автомат немецкий и про себя думаю: «Значит, я еще повоюю…» Тут подъезжает комбат на самоходке: за моим бездыханным телом вернулся. Он же был уверен, что немцы меня убьют. Говорит: «Расстрелять их!» Я: «Давай расстреляем! Только сначала тебя, потом – их». Он: «Ну давай тогда хоть часы с них снимем!» Я: «Не трогать!» Расспросил их. Оказалось, что они, молодые ребята, просто проспали, когда их часть ночью уходила. Написал им записку, что они добровольно сдались в плен, чтобы не расстрелял их какой-нибудь дурак вроде нашего комбата, и отправил в тыл. А мы поехали догонять немцев…

Немцы были так близко, что мы видели их лица

Как-то поступило сообщение, что из «мешка» прорвалась немецкая группировка эсэсовцев, а с ними идут власовцы. Мне поставили задачу их уничтожить. Главный вопрос был: где они могут пойти? Говорят: «Место для засады выбирай сам. Только загрузи как можно больше снарядов и возьми отделение пехоты на броню, шесть человек». Я загрузил 120 снарядов, почти все осколочно-фугасные.

Начал изучать карту и выбрал место для засады. Передо мной – низина и болото с кочками. По карте видно, что гужевая дорога, которая была здесь когда-то, переходила в низине через речку. И тут же на карте было написано: «БР» (брод).

Дело было к вечеру. Солнце уже садилось. Слева, справа – кустарник. Мы его расчистили, оборудовали огневую позицию. Вижу: немцы подошли к реке, перешли ее, отжали одежду, и тремя колоннами, в каждой человек по 70, двинулись в мою сторону по дороге. Я встал так, что солнце оставалось позади меня. В этом случае они меня не видят. Расстояние до них было метров 700. Шли немцы без разведки. Скорее всего не предполагали, что здесь в болоте среди кочек их могут уже ждать.

Пехотинцев расставил и говорю: «Нельзя ни одного из них подпустить близко, чтобы он гранату смог добросить». Ведь верх у самоходки – брезентовый. А в бою брезент вообще снимают. Нам бы всем одной гранаты вполне хватило…

Заряжающий только успевал снаряды подавать: забросил снаряд – выстрел, забросил снаряд – выстрел!..

Я сам за пушкой. Начал стрелять, когда до немцев осталось всего метров 250. Первый выстрел был для немцев полной неожиданностью, но они быстро стали рассредоточиваться. И тут среди криков на немецком языке мы услышали русский мат – это оказались власовцы. Темп стрельбы был такой, что заряжающий только успевал снаряды подавать: забросил снаряд – выстрел, забросил снаряд – выстрел!..

С такого расстояния промахнуться было просто невозможно. А были такие выстрелы, что от одного разрыва пять-семь человек сразу падали. Я не добивал тех, кто остановился на месте, и раненых, которые ползли назад. Но почти все немцы упорно лезли вперед! Были они настолько близко, что их лица можно было различить! И так рвались они вперед до самого последнего момента. Если бы хоть один подошел к нам на бросок гранаты, то нам всем бы в один момент настал конец. Но ни один не дошел… Молодцы пехотинцы: тех, кто близко подходил, они мгновенно уничтожали.

Пули по броне стучат, как горох по пустому ведру. Ствол раскалился, внутри самоходки не продохнуть от гари. И как только я расстрелял все снаряды (бой длился не больше пятнадцати минут), пехотинцы прыгнули на броню, и мы ушли.

Пехотинцев наградили всех. А нам – ничего… Потом мне мой механик-водитель Вася Гривцов написал, что наградной на меня за этот бой приватизировал, как сейчас говорят, замполит. А когда я с фронта уехал на учебу, Вася пришел к командиру и сказал: «Больше ни с кем я воевать не буду!» И командир взял его к себе адъютантом.

Под прицелом «тигра» и среди «пантер»

Однажды мне дают задание разведать путь под железнодорожным мостом к шоссейной дороге. Здесь против нас воевала танковая дивизия СС. Название не знаю, ее откуда-то с Запада перевели. У них были только «тигры» и «пантеры». Немцы, особенно эсэсовцы, воевать умели…

Я немного до реки не дошел и провалился в трясину, завалился на правый борт. Огляделся: метрах в 150 от меня мост железнодорожный. Мы выкинули из машины бревна, тросы – всё, что нужно, чтобы машину вытаскивать. И тут видим: артиллеристы, которые стояли у моста со своей «сорокапяткой» (45-миллиметровая противотанковая пушка. – Ред.), бегут и кричат: «Тигры», «тигры!..» Я внутри самоходки еще был, бегущих артиллеристов вижу через револьверную заглушку (она нужна, чтобы изнутри можно было стрелять и оборонительную гранату Ф-1 выбросить наружу. У нас в боекомплекте было 20 таких гранат).

«Тигр» пушку на нас навел, подержал-подержал… И вдруг отводит, не выстрелил. Чудо!

Тут «тигр» выходит. Расстояние до него метров 150. Остановился, снарядом «сорокопятку» разбил, пострелял в наших, которые в стороне были… Думаю, что сначала он мог самоходку мою и не заметить – мы же были все в грязи! Но тут вдруг «тигр» пушку разворачивает прямо на нас! Я только успел подумать: «Господи! Но не могла же тетя Маня ошибиться!» Жить нам оставалось несколько секунд… «Тигр» пушку на нас навел, подержал-подержал… И вдруг отводит, не выстрелил. Чудо! В стороне по дороге идут два «шермана», отстали от остальных. До них километра два было. «Тигр» их поджег и снова возвращается ко мне! Опять наводит пушку, держит… И вдруг дает задний ход, не отводя пушку. И ушел за железнодорожный мост!.. Меня все потом поздравляли со вторым днем рождения.

Когда «тигр» ушел, мы стали самоходку из грязи вытаскивать. Наши через мост так и не пошли, ушли другой дорогой – той, на которой «шерманы» подбили. Когда самоходку вытащили – уже ночь. Думаю: «Чего ехать за своими в обход? Немцы отсюда же ушли». Переправились через реку. Она в этом месте неширокая. Вдруг слышу: рядом гудят моторы. Решил, что наши. Выезжаю на шоссе и упираюсь прямо в «пантеру»… Задний ход – там тоже «пантера». Получилось, что в темноте мы вклинились в немецкую колонну. Вдруг команда: «Вперед!» Прошли с полкилометра, остановились. Немцы бегут вдоль колонны и по броне стучат: «Командиров – в голову колонны!»

Думаю: «Можно, конечно, бросить самоходку и убежать. Но это же особый отдел… И еще позор и братьям моим на фронте, и родителям». А плен для меня вообще был равен самоубийству.

Мысли убежать больше не появлялись. Я наметил план. У меня с собой была немецкая карта. Их карты были более точные, чем наши, – ведь немцы уже наступали в этих местах. Смотрю: километра через полтора дорога уходит направо. А прямо дорога проселочная ведет в ту сторону, куда наши ушли. Перед перекрестком я приотстал, и «пантера» передо мной ушла далеко вперед. И как только она стала поворачивать направо, я ее нагоняю и буквально метров с десяти-пятнадцати бью ее в зад из пушки! Запылала… Немцы стали стрелять беспорядочно, а мы драпанули. Стоял густой предрассветный туман. В нем мы быстро скрылись.

Вылазка

Вижу впереди у деревни несколько самоходок СУ-76. Я не знал, что накануне днем тут было побоище страшное. Встречает меня Ленька Куперфиш. Рассказал ему про историю с «тигром» и немецкой колонной. Он: «Ну и везет же тебе, Тимка!»

Окончательно рассвело. Вижу: километрах в двух на пригорке «тигры» в землю врытые. Немцы умудрялись за ночь врываться в капониры, очень дисциплинированные были. Я Лене говорю: «Давай поедем и “тигра”, который крайний, рубанем!»

Я карты хорошо читал: вижу овраг, из которого если метров на двести выйти, то как раз можно «тигра» в борт достать. Ленька говорит: «Поедем на моей!» И поехали мы на его машине. Подъезжаем, а «тигры» как раз из капониров выходят! И тот, который мы наметили, тоже. Леня командует своему наводчику, куда целиться, делает выстрел, но попадает в каток! А «тигру» это – как укол, у него даже гусеница не слетела. Леню как парализовало: смотрит на меня и ничего не делает! Кричу: «Задний ход – и прыгайте!» Дали задний ход, выпрыгнули. Самоходка уже почти скрылась в овраге, как «тигр» ударил ей в боевое отделение. Пушку разнесло, но самоходка не загорелась, осталась на ходу. И мы все живы.

Леня спрашивает: «А что мне теперь будет? “Смерш” (военная контрразведка. – Ред.)?» Говорю: «Ладно, там посмотрим. Давай назад поедем. Что-то наши танки загудели. Потом будем думать».

Подъезжаем к нашим, у нашей самоходки один корпус без пушки. А оказалось, что наши завелись, чтобы драпануть от «тигров»! Ситуация сложная: понимаю, что надо Леню выручать, – ведь я виноват, что подбил его на «тигра» пойти. И еще вижу, что наши пошли в ту сторону, где я «пантеру» сжег. Их же там точно встретят!

И тут еще «тигры» в атаку пошли! Но я все-таки решил «тигров» со своей самоходкой встретить. Думаю: между домов я их подкалиберными смогу достать, только надо в точечку на броне попасть, в место определенное.

И один наш танк в поле воин

Тут вижу: чуть в стороне танк стоит, «ИС-2» (советский тяжелый танк «Иосиф Сталин». – Ред.). А накануне тут же побоище танковое было, наших много побили. Но этот вроде целый, не сгоревший, башня на месте. Подбегаю к танку, постучал по броне. Механик-водитель – старший техник-лейтенант – открыл свой лючок. У механика на погонах три звезды, у меня – одна. Спрашиваю: «Чего стоите?» – «Командира ждем». К тому времени некоторых из тех наших ребят, которые драпанули, «тигры» расстреляли. И нам отход, получается, отрезан. Спрашиваю танкистов: «В позорный плен пойдем или будем драться?» Сдаваться вроде никто не собирался. Спрашиваю: «Сколько снарядов?» Заряжающий: «Шесть, из них один – с уменьшенным зарядом».

Посчитал: семь «тигров» идут. А снарядов у меня шесть

Залез в башню. «Где тут у вас прицел, где пуск?» Я впервые в «ИС» оказался. Сориентировался вроде внутри, вылез наверх посмотреть, где огневую позицию занять. Вижу неподалеку навес под сено: это крыша на столбах. Лучше огневой позиции не придумать! Двинулись туда, но специально немного до навеса не дошли, чтобы сено не загорелось. Посчитал: семь «тигров» идут, курсом градусов под 45 от меня. А снарядов у меня шесть, да еще один из них с уменьшенным зарядом. Говорю Лене: «Посмотри, куда попадет первый выстрел». На стволе танка набалдашник, от него дым в разные стороны. Пока дым не разойдется, не увидишь, куда ткнулся снаряд.

Выстрел! Леня кричит: «В направляющий каток гусеницы попал, гусеница сорвалась!» Дальше я четырьмя снарядами четыре «тигра» сжег, они загорелись. Пятым, уменьшенным, ударил – «тигр» встал и задымил, густо задымил… А оставшиеся два «тигра» дают задний ход! Видно, подумали, что сейчас и им конец. Если бы они сразу по мне стали стрелять, то, конечно, сожгли бы сразу.

Снарядов больше нет. Командую: «Задним ходом на свое место!» Уже почти ушли – и тут в нас страшный удар! Это как будто на тебе стеклянный колпак надет и по нему кувалдой кто-то ударил! Немцы обычно били по башням, потому что снаряды в танке вдоль башни уложены. Снаряды от попадания детонируют – и башню сносит. А у нас снарядов-то нет! Но заряжающего всё равно убило…

Кое-как довел танк до ложбины на дороге, корпус вроде как за бруствером спрятался. Так и не понял до сих пор, пошел бы танк дальше или он уже окончательно остановился. Надо вылезать, ведь внутри дальше делать нечего! А вылезать можно только наверх: в этом танке всего один люк. Полезли по очереди. Только я из люка вылез и на броню встал – еще удар! Меня метров на восемь отбросило. Я плашмя распластался на пыльной дороге, как на перине. Пыль столбом! Леня меня поднимать подбежал. И тут третий удар! До сих пор помню: у Лени в голове мгновенно образовалась огромная дырка, осколок туда большой попал. Он успел руку мою поднять, в нее осколок тоже попал. Поворачиваюсь к танку – в люке искромсанный механик висит, его просто на куски разорвало…

Вскочил – и бегом к своей самоходке! Я же ее бросить никак не мог, и экипаж меня бы никогда не бросил. Все драпанули, а мои стоят, ждут… Точно так же «ИС» после боя стоял, ждал своего командира.

Бегу, и тут в какой-то момент мне показалось, что какая-то сила меня в спину как ударит! Но на самом деле ничего меня не ударило. А я зачем-то наклонился за обломком кирпича, который был мне совершенно не нужен. И тут прямо надо мной снаряд пролетает и бьет в угол дома! Подбегаю к своим и слышу залп «зверобоев» – наших 100-миллиметровых пушек. Почти сразу оставшиеся два «тигра», которые целенаправленно за мной охотились, загорелись…

А всё же это на открытом месте происходило! Кто-то увидел и доложил командиру танкового корпуса: «Какой-то смертник-танкист четыре “тигра” сжег, один подбил! Но почему-то не стал бить остальные и дал задний ход. Что ему помешало?»

Вижу: подъезжает «виллис» командира корпуса: «Товарищ младший лейтенант, вас к генерал-лейтенанту». Подхожу к командиру. Он меня обнял, поцеловал, героем назвал. И говорит: «Как ты с этой малютки-самоходки оказался в “ИС”? Откуда ты знаешь, как там стрелять?» Отвечаю: «Да я же танкист, училище танковое закончил. И вообще учился на таком танке, где я один в башне».

Тут к нам подходит командир полка «ИС»: «Герои мне нужны! Дам тебе новый “ИС”, истребителем “тигров” и “пантер” будешь!» Отвечаю: «Спасибо, конечно, но я в свой полк поеду». В полку меня все поздравляют! Один замполит не поздравил, принципиально…

За смертью. Но я опять живой

Герой-то я герой, но, оказывается, своими действиями я скомпрометировал гвардейцев-танкистов! Если бы я не появился, то они списали бы всё на боевые потери. А теперь надо объясняться: почему командира в танке не было, почему бросили «ИС» и вообще почему драпанули? Да еще плюс ко всему обидно было осознавать, что какой-то беспартийный (!!!) самоходчик из брошенного «ИС» столько «тигров» сжег!

Думали танкисты, думали, как им из этой некрасивой ситуации выкрутиться, и придумали!.. Назначают меня в разведку боем на город Радзимин. По замыслу командования, батарея – пять самоходок – должна пройти в город по дамбе. Только мы подъехали к дамбе на рекогносцировку, как нас накрывает немецкая артиллерия! Мне осколком перебивает нос, наводчику осколок попал в живот. Рядом со мной был комбат, капитан Шабанов, он руку в сторону держал – ему руку перебило. У меня лицо всё в крови, поэтому я со своим экипажем в разведку не иду! А когда позже меня в тыл повезли, вижу: на дамбе четыре факела горят – наши самоходки… Меня послали на верную смерть: нет свидетеля и участника боя с «тиграми», нет и объяснений. А все мои победы – танкистам! Но им не повезло, опять я живой остался…

Носа у меня практически не было, всё было разворочено. Меня взялась зашить молоденькая девчонка – фельдшер, имя не помню. Говорит доктору: «Я зашью!» Доктор: «Куда ты лезешь!» Она: «Для себя стараюсь». И девчонка так операцию сделала, что нос на месте остался! Положили меня на улице под березу. Нас шестеро там лежало с головами завязанными: кто в голову ранен, кто в лицо. Было это в ночь на 29 августа 1944 года. А ночью у меня началась лихорадка. Жуткое дело: температура 40, 41… Комбинезон не греет, меня трясет всего. Говорю кому-то из обслуживающего персонала: «Замерзаю…» – «Пойдемте, я положу вас в палатку, в изолятор. Там есть спальный мешок». Я в этот мешок залез и уснул.

Утром просыпаюсь, слышу голос нашего замполита. Он спрашивает: «А где он?» Отвечают: «Да, наверное, умер». Я сначала подумал, что он заряжающего ищет. Замолит увидел меня и говорит: «Я приехал тебя хоронить. В березу снаряд ударил, и всех под ней порубило». А я опять живой…

Постепенно я стал поправляться. Как-то раз, уже в команде выздоравливающих, вижу: наш летчик протаранил «раму» (немецкий двухмоторный двухбалочный тактический разведывательный самолет. – Ред.). А у немцев на «раме» полковники летали. Летчик выбросился с парашютом, но парашют не раскрылся, летчик разбился. Все побежали к «раме» за трофеями. А я сижу на пне, мне трофеи не нужны были. Вдруг сзади кто-то подходит ко мне, обнимает и целует. Это меня нашла Шура Егина, ленинградка. Красивая, умная, строгая к себе… Мы с ней даже пожениться собирались. Но на нее «положил глаз» инженер-полковник. Она ему говорит: «Если Тимофей тебя увидит, он тебя пристрелит. Ревнивый!..»

Вдруг меня вызывает командир полка: «Тимка, вот наградной на орден Отечественной войны. И обрадую: на тебя пришло персональное направление на учебу». Я: «Да вы что? Я воевать хочу!» – «Тебе надо немедленно уезжать…» А это оказалось продолжением той же истории с пятью «тиграми» сожженными. Все же расспрашивают меня, как всё было на самом деле. И пока я здесь – я живой свидетель. Танкистам надо опять принимать какие-то меры. Раз не получилось меня в разведке боем сгубить, они придумали меня на учебу отправить. (Кстати, перед учебой мне разрешили заехать домой. Сбылось предсказание тети Мани!)

Все завидуют мне: с фронта уезжаю! Я к Шуре – она говорит: «Тима, езжай». Мы с ней потом переписывались. Но как-то она написала: «Мне инженер-полковник сказал: если буду отказываться дальше, отправит на передовую. Больше не пиши…»

Война… после войны

Я уехал учиться, война для меня закончилась. А через несколько месяцев немцы капитулировали, и началось сокращение армии. Мы перегоняли в Советский Союз грузовые машины из расформировываемых дивизий: в армии они были больше не нужны, и их отправляли в народное хозяйство. Были и трофейные, и наши. В моем автобате было 500 машин. Таких автобатов было несколько, всего несколько тысяч машин.

Гнали мы машины по северу Польши. Потом дальше пошли на Белоруссию, в Бресте пересекли границу и встали километрах в сорока от города. Моя задача была: машины восстановить.

Но до этого в Польше мы едва не погибли. Проезжаем один городок. В нем накануне прошли выборы, и всего 15 процентов жителей проголосовали за народную власть. Они в большинстве своем настроены были против советских очень агрессивно и враждебно. Вроде мы их от фашистов освободили, но им это почему-то не понравилось, поэтому мы все были с оружием – у каждого карабин и гранаты Ф-1.

Я ехал в хвосте колонны – собирал те машины, которые в дороге сломались. Чинил их, брал на буксир. Ни одной машины мы не бросили. Но мне намного важнее было не машины сохранить, а водителей не потерять. Ведь это были солдаты демобилизованные, войну прошли и живыми остались.

Колонна ушла вперед, нас в хвосте осталось машин восемь. Едем-едем, тут вижу: впереди что-то происходит. Остановились, заняли круговую оборону. И я с водителем на одной машине, на «форде», поехал вперед. На дороге – поляки вооруженные. Пока они снимали пулемет со своей машины, я проскочил! Они скорее всего не рассчитывали, что я пойду один догонять основную колонну. Проскочил дальше через весь городок – моих машин нет… Значит, их где-то зажали.

Прихожу в соседний автобат, говорю: «Надо наших выручать!» Военные тогда нормально друг с другом взаимодействовали, в автобате дали мне 30 человек и капитана – командира роты. Только поехали – по нам очередь из пулемета! Мы затормозили, с машины спрыгнули, рассредоточились…

Стреляли метров с четырехсот. Огляделся: вокруг кусты зеленые, деревья. Это же лето, нас не особенно видно. Пулеметчики сидели на крыше трехэтажного дома, в нем заседала местная власть. Я между деревьями и кустами прошел к дому. Поляки вроде меня не заметили. Обошел сзади, там – пожарная лестница. Поднимаюсь на крышу: два пулеметчика смотрят в сторону нашей колонны, держат ее под прицелом. Я оказался у них за спиной. Подошел тихо и метров с пяти обоих из пистолета расстрелял… Первый раз за всю войну мне пришлось стрелять практически в упор, да еще и из пистолета.

Спускаюсь вниз, вхожу в кабинет. Тут и наш капитан подошел. Из окна слышу: в городе стрельба автоматная, очереди беспорядочные кругом. В кабинете сидит капитан польский, командует нам: «Сдайте оружие!» Я: «Не вы выдавали, не вам мне его и сдавать». Поляк: «Я должен одного из вас убить за двух пулеметчиков». Тут капитан из автобата струсил и оружие сдал. Видно было, что он и мной готов был пожертвовать, только бы самому выжить… А я взвел пистолет (это был ТТ), навел на польского капитана и говорю: «Малейшее движение – и первая пуля твоя, а вторая – моя. Стреляю на любое движение вокруг». Рядом стояли два польских автоматчика, они сразу на меня автоматы навели.

Началось всё часов в семь вечера. До одиннадцати мы держали друг друга на прицеле. Когда стало ясно, что я сдаваться точно не буду, поляк позвонил и вызвал советского коменданта. Тот приехал часа в три ночи. Говорит: «Я три дня как комендант и живой еще. До меня никто даже трех дней не прожил». Убивали поляки русских…

Я коменданту говорю: «Договаривайтесь как хотите, но нас отпускайте». Поговорили они, поговорили – поляк автоматчиков убрал. Я ему: «Иди вперед. Пистолет я навел тебе в затылок. Малейшее движение – и прикончу». Выходим, смотрю: наших солдат окружили поляки, человек пятьдесят. А наши выдернули чеки из гранат и стоят кучей. Говорю капитану: «Дай команду, чтобы твои ушли». И действительно, поляки ушли. Тут наши стали вставлять чеки в гранаты. Не все сами справились (руки затекли: столько времени гранаты держали!), стали помогать друг другу. Посадил я капитана к нам в кабину в середину между мной и водителем, поехали. Он: «У меня дети маленькие…» И как только мы выехали за город, я его отпустил. И вот что интересно: когда он понял, что может уйти свободно, то говорит: «А я бы тебя точно расстрелял…»

Капитан из автобата был очень недоволен, что я поляка отпустил. Я даже за ним смотрел внимательно, чтобы он в поляка не выстрелил. Думаю, он хотел свидетеля своей трусости уничтожить. Такого «геройства», когда ты расстреливаешь людей, а самому тебе не грозит опасность, я никогда не понимал.

Как аукнется, так и откликнется

Полковник Тимофей Павлович Дегтярёв в наши дни

В Белоруссии мы были месяцев пять. Всего туда пригнали несколько тысяч машин. Только разных марок машин было 49! Вытащишь пучок проводов – ничего не понятно! Я сидел и часами разбирался. И в конце концов я все машины сдал! Хоть я нигде и не учился, но технику очень любил и с детства с ней возился. Командиры деньги предлагали – ни разу ни рубля ни с кого не взял. А если надо было ребят подкормить немножко, то сам – за руль, кого-то наверх сажаю, чтобы деньги собирал, и пассажиров набираю. На эти деньги удавалось солдат дополнительно подкормить.

И оказался я в Германии в декабре 1945 года без удостоверения личности

Пока мы машинами занимались, дивизию нашу расформировали. Кто поехал туда – возвращаются обратно уже все уволенные. А комбат говорит: «Я остался. И тебя оставляю с собой». В Германию обратно уже никого не пропускали, но мы с ним всё-таки проехали. Кадровик дивизии, подполковник Демченко, забрал у меня удостоверение личности: «Ты уволен. Чтобы завтра убыл! Если не убудешь, мы тебя арестовываем как дезертира». В коридоре меня встречает начфин: «Дай книжку, я посчитаю, сколько у тебя талонов». На следующий день прихожу к нему, а он: «А у вас талонов не было!» И оказался я в Германии в декабре 1945 года в пилотке, в хэбэ и плащ-накидке, без талонов на питание, без удостоверения личности… Прихожу в квартиру, где жил, – там ничего нет, даже грязные носки забрали. Но это оказалось не самое страшное. Выяснилось, что кадровик меня и еще нескольких офицеров уволил под предлогом отправки в венерический госпиталь. Прихожу к кадровику с вопросами. Он даже слушать не стал: «Немедленно убирайся!» Куда ехать, что вообще делать – непонятно…

У меня были знакомые, репатриированные. Дали они мне гражданскую одежду. Я переоделся и поехал в Потсдам, где стоял штаб Группы наших войск. Пошел к начальнику Управления кадрами автобронетанковых войск, но на КПП не пропускают! Повезло – один часовой оказался из Оренбурга. Я ему: «Ну отвернись на секунду, я через забор перемахну!» Он так и сделал, я перемахнул – и к кадровику. А он не принимает! Уже в девять вечера выходит из кабинета, день закончился. Я к нему: «Товарищ генерал, только вы решить можете!» Показываю отличную характеристику, которую дал мне комбат, где он просит назначить меня к нему в батальон. Но у меня удостоверения-то нет. Как проверить? И партбилета тоже нет… Единственное, что было при себе, – это орденская книжка.

Генерал меня выслушал и пишет распоряжение, чтобы меня в гостиницу устроили, чтобы покормили… Говорит: «Завтра приходите». Прихожу и встречаю в коридоре моего комбата! Генерал нас уже двоих выслушал и в своих документах фамилию кадровика дивизии Демченко зачеркивает, а мою фамилию вписывает. Говорит: «Езжай к Демченко, забери удостоверение личности».

Приезжаю, а Демченко уже всё знает, у него на глазах крокодильи слезы: «Так у менэ же дити!..» А я ему говорю: «А ты мне какую судьбу приготовил? Что я тебе плохого сделал? Ты же меня лишил всего: ни учиться не могу, ни работать. Вообще никуда меня не возьмут с твоей характеристикой венерической. Правда же должна быть! Как ты мне сделал, так тебе и вернулось!»

Потом до увольнения я пережил пять расформирований. И пять раз меня, беспартийного, держали, не увольняли. При расформировании столько материальных ценностей передвигалось! Но я никогда себе ничего не взял.

Пришло время и мне увольняться. Сдаю должность Коле Корниенко. Он говорит: «Ну вот теперь я мяса наемся!» Говорю: «Коля, так ведь в мясе кости есть! Можно подавиться…» И через год они подавились… Я их два-три года как-то держал в руках. А после меня совсем они распустились. Их кого без пенсии уволили, а кого-то вообще посадили.

Главное в жизни – твое доброе имя!

Полковник Тимофей Павлович Дегтярёв в наши дни

Много чего после войны пришлось мне в жизни пережить. Работал и директором Парка культуры и отдыха, и военруком в школе, и в коммерческих структурах. Но, как и на фронте, никогда и нигде ничего, кроме положенной зарплаты, себе не брал. Поэтому мне очень больно вспоминать встречи с бандитами и грабителями. Я их никак не могу понять!

Ехал я как-то летом на 127-м автобусе от метро «Петроградская». Только вошел – слышу женский крик: «Помогите, помогите!..» Посмотрел: какой-то парень зажал молоденькую девушку, она вырваться от него не может. Оглянулся – в автобусе народу много, мужчин человек восемь. Из них двое – офицеры в форме, капитаны. Но все сидят, нагнувшись, делают вид, что не слышат. Никак не реагируют.

У меня левая рука была сломана, в гипсе на повязке висела. Встал между девушкой и бандитом. Думаю: «Ну хоть старика-то со сломанной рукой не тронет, отстанет». Тут вижу, что женщины крутят пальцем у виска. Мне показывают: я дурак, что связался. От девушки парень отцепился, но ко мне прилип, угрожать стал! Ехали, ехали… Тут места освободились. Сажусь, а он слева уселся. Прижимает меня к стенке автобуса и шипит: «Сейчас я тебя прикончу…» А одна рука у него в кармане. Что-то у него там было, нож – так это точно, уж очень уверенно он держался. И у меня вдруг такая ярость в душе поднялась! Во-первых, злость на военных. Ну ладно, девочку от грабителя не защитили. Но хоть за старика-то заступитесь! А во-вторых, когда бандит мне сказал, что прикончит меня, мысль мелькнула: «Фашистов на фронте не боялся, неужели этой мрази испугаюсь!» Но что делать: рука сломанная. Что с одной рукой можно сделать? Но придумал: локтем загипсованной левой руки двинул ему в область виска! Влепил от души, чтобы надежно было. Но, похоже, силу удара не рассчитал – он вылетел с сидения и растянулся в проходе. А тут как раз остановка «Серебристый бульвар». Все мужчины из автобуса выпрыгнули…

Смотрю на бандита: лежит, глаза открыты, хлопает ими… Вид у него какой-то безумный. Перешагнул через него и думаю: «Если что, я ему еще ногами добавлю…» Но он даже не дернулся. Вышел (а это была моя остановка) и пошел специально тихонько. Ни разу не оглянулся. Именно тогда я понял, что наши защитники Родины стали какие-то ненадежные…

Но особенно больно говорить о том, как нас, инвалидов и ветеранов войны, обкрадывают и грабят. Причем очень часто именно под 9 мая приходят разные личности, будто из органов власти и под предлогом помощи к празднику. Меня самого один раз обокрали и три раза ограбили.

<…>

Никогда таких людей я понять не смогу! Ну как я принесу домой что-то ворованное? Меня же сын спросит: «Папа, а ты где это взял?» Или еще хуже – скажет, когда буду его за проступок воспитывать: «А ты сам-то какой?» Поэтому я поступал всю жизнь так, чтобы меня ни на службе, ни на работе, ни жена, ни дети ни разу не упрекнули: «А ты сам-то какой?» Разве это не ценно? Ведь главное в жизни, чтобы твое доброе имя до внуков и правнуков дошло!