Когда мы вошли в храм, было ощущение чуда

В преддверии Татьянина дня мы встретились со старейшими прихожанами храма мученицы Татианы при МГУ математиками Григорием Александровичем и Татьяной Максимилиановной Любимовыми. И поговорили о возвращении храма Церкви в 1995 году, о том, как изменился механико-математический факультет с 1950 года, как проходил переезд в здание на Воробьевых горах, и, конечно, о любви. Наша беседа проходила в кабинете на первом этаже храма, возвращение которого Григорий Александрович и Татьяна Максимилиановна отстаивали среди коллег в МГУ.

Григорий Александрович Любимов — российский ученый, доктор физико-математических наук, профессор, сотрудник Института механики МГУ. Председатель Научного совета РАН по биомеханике. Заслуженный деятель науки Российской Федерации, Заслуженный научный сотрудник МГУ, лауреат Государственной премии РФ. Награжден орденом Даниила Московского III степени. Им опубликовано более 150 научных статей по газовой динамике, магнитной гидродинамике, динамике плазмы, биомеханике.

Татьяна Максимилиановна Любимова (Баранович) — кандидат физико-математических наук, профессор МИЭМ.

Мехмат

― Когда вы впервые переступили порог Московского университета?

Г.А.: Это было, страшно сказать, в 1950 году, то есть 68 лет назад. Тогда я поступил на первый курс механико-математического факультета. До этого, летом, были собеседования для тех, кто окончил школу с медалью. С 1 сентября 1950 года я начал учиться в здании, где сейчас находится факультет журналистики. В то время здесь, в храме, был клуб. Сюда мы ходили смотреть кино и на прочие мероприятия.

― Какие у вас были ощущения, когда вы в первый раз оказались в университете?

Г.А.: Это очень важное событие в жизни. Ощущение смущения, конечно. Особенно на собеседовании, которое проводили уважаемые профессора, пожилые люди. Неудобство, страх, что ничего не выйдет и так далее. А у Татьяны Максимилиановны своя история, она жила здесь (улыбается).

Т.М.: Я поступила в 1954 году, когда университет был уже на Ленинских горах. Тогда это было новое здание: всё блестящее, красивое… Я тоже проходила собеседование. В то время было правило, что те, кто окончил школу с медалью, поступали без экзаменов. Я была уверена, что не прошла собеседование, и очень удивилась, когда увидела себя в списках поступивших. Здесь в клубе было ближайшее кино, так как я жила на улице Грановского (сейчас Романов переулок). Невозможно было представить себе, что когда-нибудь это здание снова станет церковью.

― Какие еще факультеты находились в старом здании университета? Ходили ли вы к ним на лекции?

Г.А.: Во дворе соседнего дома был физический факультет, в доме, который через Никитскую улицу, – административный корпус, а там, где сейчас музей, за углом был биологический факультет. На занятия к соседним факультетам я не ходил, даже когда переехали в новое здание

― А какое у вас было ощущение от переезда?

Г.А.: Еще до того, как мы с факультетом переехали [на Ленинские горы], я был спортсменом: бегал на лыжах зимой и без лыж в более тёплую погоду. Ежегодно весной у нас была эстафета, на которую факультеты выставляли свои команды, и мы бежали от Киевского вокзала до стройки. Это, наверное, и было первым общением с новым зданием. Мы всегда были в курсе того, что там и как продвигается.

Когда мы переехали, это было место, отличающееся от всего, что было вокруг нас. Шикарность и богатство чувствовалось там во всем. Столовая была хорошая (улыбается), аудитории… Всё производило очень сильное впечатление. Это было очень праздничное событие.

― А какой факультет чаще выигрывал эстафету?

Г.А.: Сейчас вспомню… Мехмат, по-моему, не выигрывал, а вот химики и физики были сильнее.

― Почему вы захотели поступать именно на мехмат?

Г.А.: Это сложный вопрос. До десятого класса я знал, что буду поступать на филологический факультет. У меня был двоюродный брат, с которым мы в один год оканчивали школу и поступали. Уже тогда было ясно, что он математик. Он был победителем математических олимпиад, и путь на мехмат ему был открыт.

У нашей семьи был знакомый, друг моего отца, погибшего на войне, к которому мы время от времени ходили в гости. Он был известным авиаконструктором, изобретателем первого советского реактивного истребителя еще до Яковлева. Его звали Виктор Федорович Болховитинов. Как-то раз мы были у него и как раз разговаривали о том, кто куда собирается поступать. С моим братом (двоюродным) вопрос был ясен, а мне он сказал, что филология — это, конечно, хорошо, но сейчас в стране такое время, когда нужны авиация, вооружение… Чтобы решать эти проблемы, нужны люди, и самое правильное для меня — это пойти на мехмат, тем более что там есть кафедра гидромеханики, которой руководит выдающийся педагог, академик Леонид Иванович Седов. Это и решило мою судьбу.

― Вы учились в 50-е годы. Как за это время изменились студенты и профессура?

Г.А.: Начнем с того, что я никогда не учил студентов. Я не преподаватель, а научный работник с самого начала и до сегодняшнего дня. Конечно, я имел дело со студентами, которые были у нас на кафедре, но лекции или семинары я никогда не проводил. Тогда интерес и стремление попасть в науку у студентов были выше, чем сейчас. Я работаю в Институте механики МГУ. Это место, куда студенты приходят на лабораторную практику. Если раньше она была шумным мероприятием с большим количеством учащихся, которые с интересом ходили на лекции и семинары, то сейчас такого интереса и стремления не видно. Сейчас всё как-то более формально, и интереса у студентов к тому, чтобы заняться научной работой, пока ты еще учишься в университете, не видно. Дипломные и курсовые работы они продолжают писать, но большого рвения в этом не проявляют. Трудно найти студентов, которые остались бы в научном сообществе.

― А профессура как-то поменялась?

Г.А.: Конечно, поменялась. Нас еще учили выдающиеся люди. Сейчас мне трудно сказать, потому что уже мои приятели работают. Единственное знаю, что они жалуются на новых студентов, которые работают где-то параллельно и не уделяют достаточного внимания учебе. Все кончают где-то на троечку, но в наше время все стремились вперёд.

― Татьяна Максимилиановна, а как вы пришли к математике и почему выбрали именно механико-математический факультет?

Т.М.: У меня тоже был двоюродный брат, который был младше меня. Еще классе в восьмом или девятом в школе появился замечательный педагог по математике. Мой брат Алёша активно занимался математикой, и для него этот вопрос тоже уже был решенным, а я до девятого класса была в неопределенности. Родители уговаривали меня пойти во врачи, так как у нас в семье три поколения врачей. Прадед и дед были невропатологами. У прадеда даже была своя частная клиника нервных болезней на Воздвиженке ― там сейчас кремлевская больница, потом прадед завещал клинику деду, который в 1914 году отдал ее государству под госпиталь. Кстати, этим он, по всей видимости, себя спас, так как в советское время особых преследований не было: пару раз забирали, но довольно быстро отпускали. А отец мой был терапевтом в Первой Градской. Когда я в школе увлеклась математикой, тогда и решила поступать на мехмат, хотя все к этому относились с сомнением.

― Сколько тогда было девушек в вашей группе?

Т.М.: Порядочно. Нас было около половины. Мальчиков было больше, но теперь, кажется, наоборот.

Знакомство

― А с Григорием Александровичем вы познакомились там же, на мехмате?

Т.М.: Не совсем (улыбается). У наших семей были общие друзья, которые жили в Ленинграде — семья знаменитого нейрохирурга Григоровича. И вот наша семья и семья Григория Александровича были с ними дружны. Они рассказывали мне о семье Григория Александровича, а им про мою семью. Позже каким-то образом Григорий Александрович меня вычислил в университете и познакомился со мной.

Г.А.: Это было на лестнице (смеются).

Т.М.: Он подошел и сказал: «Вы Таня Баранович?». Это и было началом нашего знакомства. Я тогда была на втором курсе.

― А как вы узнали Таню Баранович?

Г.А.: Это было очень сложно. Все, конечно, было связано через Ленинград. У нее была и есть подруга, которая с ней училась в одном классе, потом ― на мехмате. Я про них много чего знал, и та девочка бегала на лыжах, а я был председателем лыжной секции. И вот в какой-то момент я ее вычислил и привлек к лыжным гонкам. Она тоже мне рассказывала, что у нее есть подруга, и тут я сообразил, что, скорее всего, это и есть те две девочки, про которых мне рассказывали в Ленинграде. Но с Татьяной Максимилиановной я тогда еще не встречался. Действительно, я спускался вниз по лестнице, она поднималась наверх, и я понял, что это и есть тот человек, о котором я знаю.

― Это была любовь с первого взгляда?

Г.А.: Трудно сказать…

Т.М.: В общем-то да.

Г.А.: Если не с первого, может быть, с нулевого или с отрицательного (смеются).

Вера

― Вы пришли к вере уже во взрослом возрасте. Как это произошло?

Г.А.: Начальный шаг сделала Татьяна Максимилиановна.

Т.М.: Это началось с наших путешествий по разным городам, окраинам, монастырям и церквам. Нам была интересна древнерусская культура, искусство, архитектура и так далее. Мы начали посещать в то время еще совсем разваленные монастыри в Москве и округе, тут и зародился интерес к иконе, произошло какое-то узнавание. Я думаю, что это было началом.

Г.А.: Из путешествий мы начали привозить иконы к себе домой, реставрировать их…

Т.М.: Много читали о живописи, о характерных чертах того или иного времени, изучали иконографию. Думаю, с изучения началась и вера.

― А крестились вы в Москве?

Т.М.: Да, в Москве меня крестил отец Валериан Кречетов.

Г.А.: Я крестился далеко. Под Тверью есть такое место Городня, там старинный храм XII века, в котором служил знаменитый батюшка отец Алексий Злобин. В тот момент, когда рушился Советский Союз, он был депутатом в первой российской Думе. Еще он автор закона о свободе совести, который был принят и был тогда очень известен. К нему мы попали через моего сотрудника Алексея Алексеевича Бармина, который был с ним знаком.

― Вы одновременно крестились?

Т.М.: Нет, я крестилась в 1980 году, а Григорий Александрович в 1988-м.

― А почему такая большая разница?

Г.А.: Я был далек от веры. Семья у меня была неверующая, и я всё как-то колебался до последнего времени. Однажды я пришел на работу, и Алексей Алексеевич спросил: «Ну как ты? Еще не созрел?» Я сказал: «Ты знаешь, нет у меня уверенности, что я достоин, что я уже дорос для этого…», а он говорит: «Ты никогда до этого не дорастешь. Надо креститься, а потом всё образуется как надо». Эти слова оказались решающими для меня.

― В какой храм вы ходили?

Т.М.: Когда я крестилась, я достаточно долго ездила к отцу Валериану. На следующий год после меня я крестила детей. Позже стали ездить в храм пророка Илии в Обыденском переулке к отцу Александру Егорову. Так продолжалось до того, как появился Татьянинский храм в 1995 году.

Община

― В одном из интервью вы говорили, что важную роль в возвращении храма сыграло то, что у него уже была община. Как она сформировалась, и как туда приходили люди?

Г.А.: Нас пригласили Алексей Алексеевич Бармин и Николай Тимофеевич Резниченко, у которого, кстати, есть даже книга о том, как возрождалась наша община. Поначалу он был нашим старостой в храме, а сейчас священник где-то в Воронежской области.

После духовного образования Коля служил в храме Троицы в Голенищеве, где познакомился с отцом Максимом и попросил его как-то окормлять нашу общину, которая тогда существовала уже года два, наверное. Была еще дружественная нам община в храме Воскресения Словущего, которая тоже помогала. Потом пришел энергичный отец Максим и стал направлять нас в нужное русло.

― Когда вы впервые оказались в храме, вы представляли, что будет дальше, каким он станет через некоторое время?

Т.М.: Наверное, не задумывались. Это было ощущение полного чуда, когда мы вошли в храм и поняли, что он наш. Неуверенность была, конечно, потому что театр и руководитель театра пытались нас отсюда снова выгнать. И милицию приводили. Это всё очень сложная была история, конечно.

Г.А.: Перед самым вхождением в храм уже шёл разговор об этом, и в печати писали об этом, что идёт борьба за храм. Я, например, лично ходил к академику Моисееву подписывать его письмо в поддержку передачи храма. Это была такая довольно широкая деятельность. Но театр стоял твёрдо, и за театром стояли люди. Марк Захаров писал противоположные письма, в газетах эта дискуссия тоже проходила. Мы собирались около храма на молебны.

― Молебны были у памятника Ломоносову?

Г.А.: Да, у памятника. Когда появился отец Максим, всё стало активнее. На мне лежала задача говорить в университете о возвращении храма, так как я был членом Учёного совета.

Т.М.: Формально храм был передан! Но театр не пускал.

Г.А.: Было решение патриарха, согласованное с Садовничим. Но войти сюда мы не могли. А ректор просил постепенно решать вопрос. На Совете университета многие выступали против: «Мы здесь учились, вся наша жизнь прошла в университете, это для нас клуб, это для нас театр! А вы его передаёте в другое ведомство, это нам не по душе…»

― Было разделение между факультетами: математики за, а кто-то против?

Г.А.: Нет. Это было единственное обсуждение на совете, и он проголосовал за возвращение храма Церкви. А так вопрос обсуждался в ректорате. Садовничий был положительно настроен, вокруг него люди тоже не возражали. Учёным секретарём совета был тогда Валерий Васильевич Козлов, нынешний директор Математического института РАН. Он очень положительно относился к тому, чтобы храм передать Церкви.

– То есть театр держал оборону. Когда вы зашли, ещё была сцена…

Г.А.: Была помойка.

Т.М.: То, что было здесь [на первом этаже], — это уму непостижимо. Помойка в прямом смысле слова. Какие-то кровати с грязными простынями, грязные тарелки, наваленные бумаги… Это было фантастическое зрелище. И в храме, то есть в самом зале, тоже была грязь. Не такая, как здесь, но тоже было не убрано.

Г.А.: И первое, что мы делали, — возили мусор, чтобы 25 числа была служба.

Т.М.: В тот же день, когда мы вошли в храм, подъехал автомобиль, который до этого стоял во дворе напротив, и привёз утварь: подсвечники и всё, чтобы можно было начать службу. И вот всё это внесли наверх. Тогда сцена была почему-то чёрным покрашена, всё было тёмное. И когда внесли эти сияющие золотые вещи, всё осветилось. Из палок стали сбивать рамы, для того, чтобы сделать иконостас. Потом нашли рулон материи, этим рулоном затянули каркас, и получилась алтарная преграда. Туда прикнопили бумажные иконы. Мы тут дневали и ночевали.

― Если посмотреть назад на время, прошедшее с тех событий, что больше всего запомнилось?

Т.М.: Самое яркое ― это, конечно, первые богослужения. Приезд патриарха.

Г.А.: И когда разобрали сцену и поставили первый иконостас.

Т.М.: А последнее событие ― когда водрузили новый иконостас.

― Поменялось восприятие храма среди коллег по университету?

Г.А.: Люди верующие стали сюда ходить…

Т.М.: Отношение людей к религии и Церкви сильно поменялось.

Война

― Григорий Александрович, вы составили патриотический календарь. Как возникла идея сделать что-то подобное?

Г.А.: Во время перестройки встал вопрос о том, что в средней школе надо тоже что-то менять. И в частности, была конференция в университете, посвящённая преподаванию истории в школе. Я с этой школьной тематикой был знаком. Мне пришла в голову мысль, что надо взять и написать новый учебник. Я связался с группой, которая занималась этой новой школой. Они мне говорят: «Ну вот и напишите!» .

― Когда это было?

Г.А.: Уже на рубеже веков, в начале 2000-х.

Т.А.: Григорий Александрович понял, что учебник-то написать трудно (смеются).

Г.А.: И я решил, что можно написать календарь, чтобы учитель в начале урока пять минут выделял на чтение из него. И вот в 2005 году в издательстве Московского университета вышла небольшая книжечка с исторической информацией о некоторых днях. Я дарил её знакомым, все говорили, что надо это довести до конца. Я человек отчаянный, и доводил её до конца почти десять лет.

― Ваша семейная история на это повлияла? Ваш отец погиб во время Великой Отечественной войны.

Г.А.: Это, конечно, повлияло на всю мою жизнь. Это было в 1942 году, мне было 10 лет. Он воевал под Ржевом, там наши попали в окружение, и при выходе из этого окружения он погиб. Он был полковник, заместитель начальника штаба дивизии. И то, что я учился отлично, было связано с тем, что по законам того времени, если такой человек, как мой отец, погибал, то его семья получала пенсию. Дети получали пенсию, пока учились в школе независимо от их успехов. Так как мама работала, она пенсию не получала, а я получал. Это была существенная поддержка нашей семье. В этом же положении о пенсиях было: если я оканчиваю школу и поступаю в вуз, то пенсия прекращается, но если учусь там на отлично, то мне пенсию платят. А пенсия была больше маминой зарплаты. Я понял, что надо учиться на отлично. И на первом же экзамене провалился в том смысле, что получил «хорошо», а не «отлично» (смеётся). Но после первой сессии пошёл к декану, объяснил ему ситуацию и попросил разрешить мне пересдать. Он разрешил, я пересдал, и с тех пор я учился только на отлично.

― Кто тогда был деканом?

Г.А: Деканом был Голубев, генерал от авиации. Очень яркая была фигура. Он преподавал в Академии Жуковского, а здесь был деканом мехмата.

― Во время войны вы были в Москве?

Г.А.: Нет, во время войны мы были в эвакуации в Свердловске. Оттуда папа ушёл на фронт добровольцем. Он вообще кадровый военный с дореволюционных времён. Пришёл в Красную армию из царской армии. А перед войной он работал в так называемом Управлении трудовых резервов. Туда он попал, так как в начале 1930-х годов военные призывались на штатскую службу. Это управление было эвакуировано из Москвы в Свердловск, мы уехали из Москвы 3 июля.

― Довоенную Москву вы помните? Где вы тогда жили?

Г.А.: Мы жили на Шмитовском проезде.

Т.М.: А мы оставались в Москве во время войны. Даже когда бомба попала в университет, мы были этому почти что свидетелями. Во время бомбёжки мы прятались внизу, в подвале нашего дома. Один раз ночевали в метро на станции «Библиотека имени Ленина». Платформа была заставлена мешками, людьми… Помню, как летом я гуляла на Гоголевском бульваре, всё ждала, когда отец приедет с фронта, и разглядывала всех военных, которые шли по бульвару. Помню, как я одна оставалась дома, началась бомбёжка, прибежала мама совершенно белая. Она была у родственников на Сивцевом Вражке и, когда началась бомбёжка, побежала домой, потому что боялась за меня, как я тут буду.

― У вас были браться и сёстры?

Т.М.: Нет, я одна, но со мной рос мой двоюродный брат. Его мать была очень больна и потом умерла, он остался круглым сиротой и жил в нашей семье.

― А интересные соседи в Романовом переулке были?

Т.М.: Напротив был правительственный дом. Наша квартира была коммунальная, конечно, потому что мой дед, имевший лечебницу на Воздвиженке, жил там в квартире, но когда случилась революция, его оттуда выселили и поселили в Романов переулок. Эту квартиру постепенно уплотняли. Одну из женщин, живших в этой квартире, уплотнили из дома напротив, из правительственного дома 3. И она рассказывала: «Ты представляешь, они перегородили папин кабинет!» — «Откуда ты знаешь?» — «Ну я же вижу, в этом окне свет горит, а в том не горит!» Это была квартира Хрущёвых. А она и её мать были Пеговы, первая в России куриная ферма принадлежала им, и Пегов был разводчиком сеттеров до революции. Но его я не застала, а Марья Григорьевна жила в нашем доме. Меня в дом 3 водили в детский сад, там была маленькая группа.

― А школа была где?

Т.М.: Школа была в Хлыновском тупике, это выше по Большой Никитской. Потом эту школу расформировали и перевели в школу в Леонтьевском переулке, там была старая еще гимназия. Я заканчивала ту школу.

― Гимназия была женская?

Т.М.: Да, мы учились ещё в женской школе, я закончила женскую школу.

Г.А.: А я — мужскую.

Т.М.: Объединили, по-моему, сразу после того, как я закончила.

― И там был преподаватель, который вас вдохновил заняться математикой?

Т.М.: Да.