Портсигар с секретом

Его разбудил телефонный звонок. Нащупывая очки, профессор недовольно поморщился – кому в такую рань невтерпеж?! Всего лишь семь утра! А день-то будет непростым, весь в суете и притворстве... С Божией помощью доковылял-таки до седьмого десятка... Юбилей, туды его в качель! Хорошо, хоть с воскресеньем совпал, а банкет можно заныкать. К тому же народ знает, что он терпеть не может все эти пьянки-гулянки. А потому уши от сладкой телефонной патоки наверняка отвалятся! И пенсией кто-то подковырнет, мол, дождался... Хотя ясное дело, что почтенному заведующему кафедрой истории, заслуженно-перезаслуженному ученому дядьке – пенсия на даче не грозит. Персонажей, подобных ему, из университетских дверей если и провожают, то, как говорится, «ногами вперед». Телефон продолжал трезвонить... Первый – пошел!..

Профессор надел очки, неохотно поднял трубку и холодно отчеканил: «Слушаю». На том конце кто-то бодро зашелся кашлем и, похоже, высморкался... Наконец хрипло выдавил из себя: «Ну, привет, Робик!.. Шестьдесят – не сахар, верно?..»

Робик! Кто такой Робик? Боже мой – да это же я!

Хотел уж бросить трубку, но остановился – Робик! Кто такой Робик? Боже мой – да это же я! Так звали его в детстве... И вдруг, словно на мониторе компьютера, память извлекла «картинку» из его прошлого, казалось бы, давно и основательно забытого. Четвертый класс... Нет, пятый! И он, стоящий возле доски и пересказывающий зачитанного до дыр «Робинзона Крузо»... После чего весь класс срочно засобирался на необитаемый остров. Их пыл остудил классный руководитель, учитель географии по кличке Аляска, заявив, что необитаемые острова на земле, увы, кончились... Как же его звали, Аляску-то?

Тогда кликуха «Робик» и приклеилась. На Робинзона он откровенно не тянул. Очкарик! К тому же без попугая...

Хриплый голос в трубке продолжал:

– Ты уж извини, что так рано звоню... Только что приехал в столицу, а в полдень уже уезжать... Электричка ждать не будет. Свидеться бы... Ты хоть понял, кто я?

Профессор понял, и оттого желание бросить трубку вскипело с новой силой.

– Молчишь, значит, понял. Но встретиться все равно надо... Даже не знаю, кому больше – тебе или мне... Я – Бурко… Так, на всяк случай.

К подобному повороту событий юбиляр был совершенно не готов. И потому, видимо, выдал в непрерывно кашляющую телефонную трубку все как на духу – «адреса, телефоны, явки, пароли»... И стал ждать незваного гостя.

Бурко... Странно, но никто в классе не звал его по имени. И клички у него не было... Бурко, он и есть Бурко. Чудной какой-то, учился неважно, симпатии к Робику не испытывал, что было взаимно, но в друзья набивался. Правда, не стал даже приятелем...

Профессор привычно прошлепал в видавших виды тапочках на кухню, заварил густой кофе и смачно затянулся первой утренней сигаретой. Бросал эту дрянь многократно, но каждый раз что-то толкало вновь и вновь к пачке, пахнущей табаком... Последний раз это случилось года полтора тому назад, когда ушла его Катя... Жена болела долго и тяжко, и все уже, кажется, смирились с неминуемым, но когда оно случилось – его жизнь потеряла всякий смысл... Сердце рвалось из груди, руки дрожали, спички ломались. Однако, закурив, он почувствовал хоть какое-то, пускай призрачное, успокоение...

И вновь память отбросила его глубоко в прошлое, где хранятся самые первые, а потому самые сокровенные воспоминания в жизни. Когда столь призрачна грань между «было – не было»...

Но это было. А точнее – был человек на костылях, в мятой шинели, пропахшей паровозным дымом. И мама, плачущая... Он что-то передал ей, выпил чаю, погладил по головке его, пятилетнего, и ушел. Навсегда.

Оказалось, это был фронтовой побратим отца, погибшего в первом же бою в ноябре 1941-го где-то под Ростовом. Он принес все, что от бати осталось... Мама назвала это «все» – папиным портсигаром с секретом. И уже гораздо позже этот «секрет» ему показала. Заметно волнуясь...

Обыкновенный латунный портсигар, старенький, правда, еще от деда. И открывался он через раз. Внутри же были три папироски, совсем прохудившиеся. «Казбек»... Мама их потом обклеила папиросной бумагой, чтобы оставшийся табак окончательно не рассыпался. Но главное – секрет...

Рядом с папиросами лежал медный крестик. Папа его никогда не снимал. Не снял и в том последнем бою...

Рядом с папиросами лежал... медный крестик. Обычный православный нательный крестик на черной линялой веревочке. Папа его никогда не снимал. Не снял и в том последнем бою...

Сняли его уже после. Друзья-однополчане, когда опускали тело в братскую могилу... Может, сделали это специально, во благо? Как-никак, старший лейтенант, коммунист – и вдруг оказалось бы, что верующий...

Время было такое.

Мама иногда под вечер, укладывая его спать, говорила, то ли улыбаясь, то ли печалясь: «Вот вырастешь большой, найдешь папину могилку и поклонишься ей...». А он тут же добавлял: «С тобой, мама, с тобой, вдвоем поклонимся»...

Но на маминых глазах почему-то после этих слов всегда блестели слёзы...

Стекла очков слегка затуманились. Кофе слишком горячий, пар, что ли?.. Профессор машинально протер стекла краем пижамы и выглянул в окно. Габаритная дворничиха Ксюша с нескрываемой ненавистью убирала опавшие жухлые листья. Октябрь уж на излете. Здравствуй, осенняя промозглость и серые дожди со снегом... Профессор инстинктивно поежился, но не от мысли о ноябрьских холодах, а от новой волны памяти, накатившей внезапно. Впрочем, почему внезапно?! Эта волна все чаще накрывала его, лишая сна, покоя, безмятежности...

Совесть называется...

Он так и не отыскал могилу отца. Почему? Ах, времени у него не было – кандидатская, докторская, книжки эти никому не нужные... Да и крестика отцовского у него больше нет.

Потому что случилась война. Не Вьетнамская, не Афганская, не Чеченская... А война «местного значения», периодически сотрясавшая провинциальные городки в середине 1950-х.

Войнушка дворовая, пацанская. Не злобливая, но азартная, когда улица на улицу и драться по-взрослому, но до первой случайной крови. Пацаны были правильные – дети войны, той, страшной и настоящей, а потому закон этот соблюдался железно! А в конце, когда на улицах уже зажигались фонари, «победители» и «побежденные» устраивали совместный парад. На городском пустыре, подальше от родительских глаз и милиции. И не потому, что в затее этой присутствовал некий криминал. Нет! Вся штука в том, что «бойцы» были при орденах и медалях. Настоящих, боевых. Овеянных пороховым дымом и дымком солдатских самокруток. И «обмытыми» в алюминиевых кружках с наркомовскими ста граммами.   

Награды эти пацаны тайно отвинчивали и отстегивали от отцовских пиджаков и кителей, чтобы после всего, столь же тайно, вернуть их обратно.

Робику отвинчивать было нечего. Не успел его папа получить хотя бы медальку. Посмертно...

Он надел крестик и решил, что пройдет с ним победным маршем на параде. Как с орденом

Но дрался мальчишка знатно, предварительно сняв очки.

Не помнится нынче, как и зачем он это сделал. Тогда, перед «боем»... Но помнит профессор, как открыл дверцу «шифанера» и достал из «тайника» среди аккуратно сложенных его же рубашек и штанишек – папин портсигар с секретом. Погладил прохладную крышечку и, как обычно, со второго раза открыл её. Пересчитал папироски и вынул крестик. Зажал его в ладошке, а затем, совершенно неожиданно для себя, вдруг поцеловал эту папину теплую медь... Медь святую. Дальнейшее происходило, словно в тумане, но совершенно осознано. Он надел крестик и решил, что пройдет с ним победным маршем на параде. Как с орденом. И плевать, что скажут пацаны...

А пацаны – народ жестокий. И очень часто несправедливый. Особенно когда они взрослеют.

Короче, и началось...

«С крестиком – и к нам примазываешься? Буржуй! Ты что, верующий?! Бога нет! А еще пионер... Крестоносец! И в церковь ходишь, небось... Поп – толоконный лоб!.. Скажи, признайся, ты – фашист?»...

И он тогда, сквозь еле сдерживаемые слезы и обиду, сказал, нет – прокричал им в глаза самые главные слова в своей жизни:

– Это орден моего отца. А он – герой! И пошли вы все!

Да... Был еще взгляд. Пацана, который не орал проклятья, но и не поддерживал его, Робика, а стоял где-то в сторонке... Тихо. И тень странной улыбки блуждала на его лице...

Бурко! Конечно, это был он...

Профессор закурил вторую сигарету. Мелкий, но плотный кашель все-таки принудил затушить ее. Может, действительно завязывать с этим?.. Тогда хоть чем-то полезным, в конце концов, вспомнится этот юбилей.

Вспомнится?.. Но пока почему-то вспоминаются не самые лучезарные страницы его жизни. Так принято, что ли, когда тебе стукнет шестьдесят?!

На следующий день после «парада», собираясь в школу, он снова надел крестик. Конечно, ничего не сказав маме про вчерашнее. Знакомую дорогу через душистые сады, над приветливой речушкой, прошагал без обычной радости, а наоборот – с тяжелым сердцем, словно предчувствуя недоброе...

И не ошибся. В классе его ждала сама директриса, и взгляд у нее был недобрый. Видимо, за биологию, которую она преподавала, а, может, и за могучий интеллект школьное сообщество нарекло ее Амебой. Судя по ярко-алым щекам и шее, градус кипения её праведного гнева равнялся температуре на поверхности Солнца.

Она приказала Робику немедленно предъявить крестик! Дескать, этот «бывший пионер», оказывается, на самом деле тайно посещает церковь, тем самым подрывая социалистический строй и обороноспособность страны. И таким не место в нашей школе... Затем его поволокли в учительскую, сняли крестик...

А он понял, что такое предательство и насилие. Удивительно, но все случившееся только укрепило его Веру. Еще неосознанную, но, несомненно, зарождающуюся и прекрасную.

И когда он поделился этим новым таинственным и сильным чувством с мамой, та улыбнулась, что делала редко, и сказала: «Это хорошо, сынок... И главное – забудь, не держи зла на тех, кто сделал тебе больно. Прости им, ибо не ведают, что творят. Жалко лишь, что не уберегли мы папин крестик, не уберегли... Ведь это его завет тебе...».

Крестик действительно куда-то исчез. А портсигар, лишившись своего секрета, превратился в обыкновенную жестянку с полуистлевшими папиросами.

Один вопрос мучил его – кто все же «настучал» тогда про крестик? И зачем?

И еще один вопрос мучил его – кто все же «настучал» тогда про крестик? И зачем? Ведь врагов-то у него не было, и жили они небогато – завидовать было нечему. Мама – простая медсестра в больнице. А если чего и накопила в жизни, так это уважение жителей городка.

Впрочем, вскорости они с мамой уехали в другой город, где жил мамин брат – директор местной школы, которую Робик и закончил. После выпускного будущий профессор крестился в маленькой сельской церквушке, подальше от городских глаз. И Робиком его больше никто не называл...

В дверь позвонили.

Бурко...

Это действительно был он, хотя казалось совершенно невозможным признать в этом грузном, неопрятном мужике, одетом в нелепую грязно-желтую ветровку, того аккуратно причесанного тихоню, мальчика с отстраненным взглядом. К тому же от вошедшего остро разило ночным плацкартом и двухсотграммовым стопарем водки, приговоренным в вокзальном буфете.

Поздоровались без нежностей – и сразу на кухню...

– Ты куришь?– спросил гость.

– Нет, – неожиданно для себя ответил профессор и добавил: – Бросил.

– Вчера небось? – ухмыльнулся Бурко. – Табачком еще попахивает...

Сели, и Бурко вяло, но, по счастью, кратко изложил историю своей жизни, хотя профессор и не просил об этом.

Вперемежку кашляя и затягиваясь, поведал, что закончил техникум, работал на «стройках коммунизма», затем ишачил дальнобойщиком. Женился, развелся, детей двое, но выросли без него... В 1990-е занялся «бизнесом». Мелким, ну… очень мелким. А потому не совсем законным. Судили, но не посадили. По здоровью... Вот и сейчас совсем худо. Едет к некоему целителю, сами врачи посоветовали, ибо «медицина здесь бессильна».

И вдруг, совершенно неожиданно, он словно осекся, обломился... И голос у него уже был другой – прерывистый и слегка дрожащий...

– А знаешь, твой крестик у меня... И заложил тебя тоже я... Почему, зачем? Не знаю... Завидовал, наверное... Девочки шептались: Робик, мол, умный, далеко пойдет, с ним всегда интересно... И все такое...

– Постой, а как он у тебя оказался, крестик-то? Его сняли у меня в учительской. И никто его нам так и не вернул...

Бурко закашлялся пуще прежнего, оттягивая неприятное признание.

– Понимаешь, тут такое дело... В тот день, после уроков, меня подозвал Аляска, помнишь, наш классный, географ...

– А как его звали? – тихо спросил профессор.

– Николай Петрович, кажется... Так вот, он сказал мне тогда, что таких, как я, на фронте бойцы сами казнили. Без всяких трибуналов. Но сейчас не война, а потому, мол, возьми этот крестик и возврати его тому, кого ты предал – человеку, который этого крестика достоин... Тебе, то есть... Я и взял его, спрятал, чтобы мать не увидела. Понимаешь, не смог я тебе тогда его отдать... Ноги не несли, чугунными словно стали – стыдно было. А потом вы уехали. Аляска меня...

– Николай Петрович, – сухо поправил профессор.

– Да, Николай Петрович, географ... Он еще долго меня преследовал, переспрашивая – вернул ли я тебе этот... крестик. В конце концов я солгал и сказал, что вернул. Как ты думаешь, это большой грех?

– Крестик давай! – Голос профессора дрогнул.

Бурко покопался во внутреннем кармане ветровки и протянул что-то, завернутое в газетный лист. Профессор бережно развернул его и...

Он зажал крестик в ладони, как в тот день, почти пятьдесят лет тому назад. И поцеловал его...

Бурко еще раз переспросил про грех и его искупление…

Профессор, словно выйдя из забытья, перевел взгляд с отцовского креста на изрядно постаревшего, переминавшегося с ноги на ногу одноклассника и произнес:

– Иди в любой православный храм, Бурко, расскажи священнику обо всём, что с детства тяготит совесть, – Бог милостив, простит.

И затем, после небольшой паузы, добавил:

– И – да, не ходи к «целителю»: будет только хуже, поверь мне. Будет только хуже.

Гость заторопился, и оба с облегчением двинулись к двери. Проходя мимо одной из комнат, Бурко заметил портрет на стене. Молодой человек в рясе с наперсным крестом.

Предваряя вопрос, профессор с нескрываемой гордостью отметил: «сын».

– Поп?! – уточнил Бурко.

– Священник, – поставил точку профессор.

И уже вдогонку, в спину уходящему, неожиданно для себя, каким-то тихим и невероятно спокойным голосом добавил: «Я прощаю тебя, Бурко... Прощаю...».

Тот оглянулся, и тень улыбки мелькнула на его устах...

А ночью профессору приснился сон. Как будто он никакой не профессор, которому уже за шестьдесят, а молодой старший лейтенант, командир пехотного батальона, ждущий сигнала к атаке. Где-то под Ростовом, в ноябре 1941-го. В окопе, по пояс в стылой воде. И он открывает со второго раза свой портсигар, достает папироску и отмечает, что три еще осталось. Они будут весьма к месту после боя... И вдруг взлетает сигнальная ракета. И он, не докурив свой «Казбек» и поцеловав нательный крестик, с криком: «За мной! Ура!» – ринулся в холодную ноябрьскую вечность...