Возвращение Мартохи

Баба Мартоха переехала к детям в Киев на жительство.

Перед отъездом из родного села плакала несколько дней, ходила на кладбище, где давно покоятся родители, любимый муж Микола, деды-прадеды… «Повернусь до вас скоро, мої рідні, мабуть ляжу біля тебе, голубе мій…» – опустилась на коленки у могилы мужа, утирая слезу. В старом сельском храме тоже плакала, прощалась с подругами детства, с батюшкой, исповедалась и приобщилась Святых Таин. Старый дом и старый сад, лужайка на взгорье, откуда открывается удивительный вид на «лани широкополі», ставок и ручей в яру, куда она в молодости за водой ходила с коромыслом, а Микола ее, «мов барвінок, вівся…» И будто вся жизнь, яркая, многотрудная промелькнула красочным калейдоскопом.

В Киеве дети жили на окраине, недалеко от рынка, в окружении тенистых парков и скверов. Был сентябрь, на парковых аллеях играли дети, молодые мамаши с сигаретами в руках группировались у скамеек. Баба Мартоха только диву давалась: на оголенных телах у молодых женщин красовались разноцветные татуировки, молодежь сновала туда-сюда с пивными бутылками в руках, орала музыка… «Шо ж вони себе так уродують? – удивлялась бабка. – Господи, помилуй…»

В воскресенье Мартоха засобиралась в церковь. Дети рассказали, что небольшой деревянный храм расположен в двух кварталах, в парке им. Н. Крупской, только памятника Крупской там уже давно нет, и парка по сути тоже – его завоевали рыночные торговцы и оседлые бомжи. Нужно пробраться сквозь ряды палаток и лотков, и слева в углу парка она увидит церковь. И батюшка там молодой, приветливый, отец Димитрий.

С утра Мартоха, добросовестно помолившись перед Причащением, помянула всех сродников почивших, нацарапала записочки «о здравии» и «за упокой», надела свое выходное платье, хусточку цветастую, с голубыми васильками, любимую, и отправилась.

За перекрестком открывалось море припаркованных автомобилей. Толпы народа с продуктовыми тачками, сумками и кульками двигались в разных направлениях, складывали в багажники приобретенный съестной товар; торговые зазывалы на все голоса рекламировали продукцию: «Помидорки!.. Огурчики!.. Сливки медовые!..»; «Сальцэ, сальцэ!.. Почеревенка, токо с печечки!.. Ковбаска домашня!.. Підходимо, пробуємо!..»

Баба Мартоха, перекрестившись, погрузилась в базарный водоворот, протискиваясь к намеченной цели. В кольце берез углядела золотистый куполок церквушки. «Господи, помилуй, як же ж туди пролізти?..» Звучала гармошка, жалобная песня «про маму» безуспешно пыталась выбить слезу у крепких ребят возле мясных раскладок; безногий алкоголик в форме майора что-то кричал про Афган; цыганка хватала Мартоху за руку: «Тетя, еще сто лет жить будешь, давай погадаю!..» «Женщина, проходьтэ!» – перегаром дышал в затылок тяжеловесный аграрий. «Свят, свят, свят!» – причитала Мартоха, пробираясь к сияющей церковной луковке.

Миниатюрный храм за заборчиком, с плиточным подворьем и осенними цветами – как крошечный оазис в рыночной бушующей пустыне. Да еще в честь святителя Николая, любимого Мартохиного святого. Он встретил ее с большой иконы добрым мягким взором святых очей, будто в измученное сердце заглянул! «Святий Микола Чудотворець, як ти тут, рідний, живеш, у цьому Вавілоні?!» – перекрестилась облегченно баба Мартоха и вошла в храм.

Прихожан было немного. Шум базара остался где-то далеко, в другом мире. А здесь горящие свечи, небольшой хор певчих как раз воспевал «Блаженны» «малого входа» – знакомый распев со словами, всегда вызывавшими умиление у Мартохи: «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят… блаженны милостивые, яко тии помилованы будут…» И снова слезы навернулись. Будто цветная картинка пред глазами: старый сад, лужайка, стежина змейкой сбегает к роднику… пасутся кони, поют птицы, садится солнце… И муж, загорелый, в пахотной пыли, в выгоревшем картузе, возвращается домой; белозубая улыбка и васильковые глаза сияют на его лице…

На исповеди снова всплакнула: «Не знаю, батюшка, шо його робити. Не виживу я тут, грішна…» «Молитесь, Бог управит», – был ответ.

Подумала Мартоха: «Если бы все вместо рынка пошли в храмы да помолились… Разве б творились тогда раздоры да войны?»

На службе вспоминала, как в воскресные дни село замирало. Ни стука, ни крика. Каждый старался надеть что поновее. Мужики в костюмах, пиджаках, в белых рубахах, застегнутых на все пуговицы; женщины в белых блузах, нарядных платках. Церковь стояла в центре села, и из окрестных деревень шли богомольцы босиком. А потом уж бабы надевали чулки и обувь. Был у них и базар. Председатель колхоза пытался организовать его в воскресенье, но народ воспротивился: «Хто ж в неділю торгує? Гріх один. Бог накаже…» Послушался председатель, базарный день был во вторник. И подумала Мартоха: а если бы все люди с рынка да пошли бы в храмы Божьи да помолились всем миром… – разве б творилось такое безобразие, разруха, война?.. Видать, наступают времена последние.

А вечером в квартире на стене вспыхнул огромный плазменный телевизор. С экрана полетели бомбы, загремели теракты, землетрясения и наводнения, перебиваемые рекламами какой-то фантастической продукции. Бедная Мартоха поскорее отправилась в выделенную ей комнатушку и, измученная, улеглась после молитвы.

А сон не шел. Было душно и одиноко. И не запели ранние петухи, и не залаяли лохматые сторожа во дворах, и не замычали коровки на выгон… Так и пролежала она до утра, вздыхая и крестясь. А под утро задремала. И приснился муж Николай, молодой, в морской тельняшке, в бескозырке, лихо задвинутой набекрень. Он что-то ласково говорил, успокаивал, поцеловал… И проснулась Мартоха, пытаясь сохранить обрывки сна, но лишь сердечное тепло и горечь сонного обмана вернула в реальность.

Дети рано уехали на работу, внучка – в институт. Осталась она в квартире одна. Сидела на балконе, смотрела на небо и синюю даль лесного горизонта, за которым где-то там далеко остался ее родной дом, и сад, и церковь с кладбищем старым…

А когда сын вернулся с работы, Мартоха взяла его руки в свои ладони, посмотрела в глаза и молвила: «Верни мене, синку, додому! Не зможу я тут… Від печалі загину…» И хотела встать на колени. «Ну шо ви, мамо! Не плачте… Я розумію…» И поцеловал ее морщинистую щеку.

В следующее воскресенье Мартоха с палочкой шествовала в свой сельский храм. А встречные вербы у дороги грустно шелестели. И старинная песня, которую пели с мужем, сама напросилась на уста: «Не плачте, любі вербочки, ще вернеться весна… А молодість не вернеться, не вернуться літа…»

– Мартоха повернулась! – встретили на храмовом подворье старые подруги.

– От і слава Богу!..

– Слава Богу, – отвечала баба Мартоха, облегченно вздыхая.